Любовь в канун Миллениума

Анатолий Маляров

Три незаурядные были о любви. Если в восьмидесятых годах прошлого века любовь была способна на жертву, в девяностых ее травил эгоизм, то в начале нашего века явилась растерянность. Такие мысли приходят по прочтении триптиха Анатолия Малярова «Любовь в канун Миллениума», занимательного, мастерски написанного. Три истории, три грани бытия – любовь на потребу. «Гастроль», «Мигрантка», «Psyche».

Триптих

Гастроль

В тридцать с небольшим утраты даются нелегко. Весной у меня не приняли заумный спектакль. Я скрежетал зубами и вострил лыжи. Но подошел наш пухленький главный, Анатолий Яковлевич, обозначил отеческую улыбку и прогудел:

— Не спеши. Поедем на гастроли. Я дам тебе комедию-самоигралку, пригласишь «оленей», вывезут.

«Оленями» в труппе называли трех молодых, одаренных и независимых актеров.

…Первый день в чужом городе не снял напряжения. Редкая в наших краях чопорность, много зелени, соседство вычурных старинных этажей в три окна с убогой панельной архитектурой. И полное сознание, что ты не котируешься. Слова директора-распорядителя — доказательство тому:

— Жить будете в гостинице «Арена», не один, с залуженным Пришибовским.

Я открыл рот возразить, но распорядитель не любил коллизий и подтолкнул ко мне начищенного, припудренного подстарка, недавно перешедшего к нам из Одессы. Я побрел с ним под ручку, внимая его вступительной речи:

— Коллега, ты умеешь снисходить к человеческим слабостям? Да или нет? Так вот, я ночью выхожу. По два, бывает, по пяти раз. Мочевой пузырь. Не может же у человека быть все на уровне: и талант и мочевой пузырь. Так эти пуресы не хотят со мной поселяться. А я так тихо все проделываю — ты и не услышишь.

Про Лео Вениаминовича я успел узнать такое: переодеваясь в театральный костюм, он тщательно проверяет содержимое своего кошелька и передает его помощнице. Сигареты покупает поштучно — из экономии. В универмаге, выбрав покупку, просит отгородить его в уголке, спускает брюки и достает из нашитого на трусы кармана с крупной английской булавкой деньги. Комик он профессиональный, но, не приведи Бог, ему подадут реплику неточно — в гримуборной будет истерика.

— Я так тихо выйду и зайду, ты не будешь в претензии.

— Ладно. Я сплю аки безгрешный. Но уж если вы меня потревожите…

Устроились в небольшом чистом номере с желтыми стенами и рубиновыми искрами на шторах. Телефон, горячая вода, чего еще надо!

В первый вечер Лео Вениаминович разделся, снял майку, вытряхнул ее в приотворенную дверь на проходящего мимо жильца и лег на спину. Одеяло натянул под мышки, руки выпростал и сжал сусликами над грудью. Я уснул сразу. И спал, как обещал, без движения и храпа. Где-то за полночь, по — видимому, опасливо озираясь на меня, Лео Вениаминович выходил. Как он вел себя, можно только догадываться однако проделал все так тихо, что сам пришел в восторг и не стерпел, растолкал меня, что не так уж просто, и, сияя, спросил:

— Коллега! Ну, как я выходил?! Я даже тебя не разбудил.

Я не был в претензии…

Выйдя из ботанического сада, я чувствую себя одиноким: слишком красиво для рядового рабочего дня. Через короткое время войду в репетиционный зал. Т — образно стоят столы, снуют «олени» и занятые у меня «старики», ждут от меня чего-то. А я не горю желанием навязывать им не слишком веселую комедию. Надоело скользить по поверхности, когда рядом с тобой, вон за теми роскошными, оставленными для нас старыми господами окнами, мои современники недоедают, не любят друг друга, воруют. Вместо обнажения пошлости и глупости нашей жизни, повальной несправедливости я в который раз преподнесу зрителю рассиропленную, во всех инстанциях одобренную басенку, буду выжимать смех самыми непотребными трюками.

Я рад, что имею в резерве полчаса времени. Издали вижу крупную фотографическую рекламу. Наша прима Нина с полуобнаженной грудью и вытаращенными глазами. Два героя из комедии плаща и шпаги застыли в глубоком реверансе, шляпы с плюмажами на отлете. Частокол женских ног из оперетты дурного толка — я даже не припомню, из какого это спектакля. Репертуар у нас серьезный.

Под афишами стоят две девушки, обе в зеленых летних платьях различных тонов и покроев. У одной пышные каштановые волосы ниспадают на спину, другая прижимает ладони к губам. Изучают названия пьес и имена исполнителей. Пришибовский выходит из-за стенда с его изображением.

— Ты видишь, больше не нашли моих фотографий. Только в двух ролях. А я играю здесь в трех спектаклях.

— Ради Бога, не огорчайтесь. Пройдет два-три спектакля, и в городе только и будет разговоров, что про вас.

Заметив пристальный взгляд, которым я смерил девушек, Лео Вениаминович плутовато ухмыляется:

— Можешь разыграть красавиц. Я подслушал. Вон ту, рыжую, зовут Женей, а другую как-то странно, Це-це, Цецилия, что ли. Ты же молодой, подойди, подпусти тумана, пусть знают наших.

Я хочу пройти мимо. Он преграждает мне путь и, ласково теребя за плечи, подталкивает к девушкам. Сам исчезает так же лихо, как и появился.

— Доброе утро, девушки! Я хочу наняться к вам гидом.

— Вы из театра?

— Да, Женя.

— Что? — Она огорошенно вскинула густые и, в отличие от волос, не рыжие, а черные брови, засмеялась: зубы прелестные. — Вы за нами следили? Приятно, очень приятно.

— Да нет, я только подошел.

Ей можно дать двадцать лет. Чистый овал лица, не худенького, но с тонкой кожей, густые волосы венчиком встают надо лбом и спокойными волнами уходят за плечи. Большие голубые глаза с черными ресницами. Хороша у нее фигура! Тяжелые груди делают девушку старше своих лет, изящный изгиб талии и развитые бедра. Легкое платье играет под летним ветерком и переливается многими зелеными оттенками…

Рядом с Женей подруга, которую Пришибовский назвал Це-це, выглядит бледно: худая, излишне поджарая, с печальным выражением лица и раздражающей россыпью мелких родимых пятен на шее. Она не остановила на себе взгляд, и потому я настойчиво смотрю на нее.

— Не следил, но знаю, что вас зовут Це-це.

Женю донимает новый приступ смеха.

— Не лукавьте, следили вы за нами. И сейчас говорите неправду. Как же верить вашим словам о спектаклях, если вы с самого начала дурачите нас.

— Я послушный мальчик и не лгу. Не я выследил вас, а вон тот великолепный артист, что приближается к служебному входу. Он мне все о вас сообщил.

— Нехорошо подслушивать.

— Ему нет нужды подслушивать. Он гипнотизер. Он усыпил вас и выпытал все, что ему нужно. Вы и не заметили.

— Вот какие у вас артисты! — вставила Це-це не без иронии.

— А вы приходите на спектакли. Он, после поклона в конце, съедает зрителя. Любого, по желанию жертвы.

Жене нравится разговор, который и на разговор не походит. Она переводит взгляд с одного щита с фотографиями на другой и спрашивает, по-детски тыча пальцем в костюмированные фигуры:

— А этот принц чем занимается?

— Он околдовывает женщин с первого взгляда.

— А эта толстая старуха?

— Это — победительница республиканского конкурса на лучшую тещу.

— Послушайте, что у вас за театр!

— Приходите на спектакли, увидите.

— А вы, случайно, не зазывалой работаете?

— Скромный распространитель билетов, — я дурашливо кланяюсь. — Борзовик, с вашего позволения.

— О, теперь многое проясняется. Доставайте билеты, будем брать.

Мне очень нравится Женя. Я сознаю, что не по Сеньке шапка, но на всякий случай достаю пригласительный на две персоны, выпрошенный у администратора для горничной, протягиваю Цецилии, чтобы уравнять шансы девушек.

— Прошу. Сегодня открытие, все билеты проданы. Это на завтра.

— Сколько это стоит?

— Театр готов доплачивать таким очаровательным зрительницам.

Я хочу понравиться и нажимаю на педали со всей мочи. Чувствую, порох на сегодня кончается, поспешно прощаюсь.

— Жду завтра к девятнадцати.

Удаляюсь продуманно небрежной походкой, про себя заклинаю: придите, придите!

…Моя трактовка пьесы звучит странно. Главный говорил о комедии, а я вижу трагикомедию, скорее, драму. А юмор? Есть много юмора, он печален, как в жизни, — смех над собственным бессилием.

«Олени» ухмыляются. Они легки, современны, они не голодали, их любят режиссеры и женщины, больших потерь они еще не знают. Я говорю им, что скучно смотреть на персонаж, который весь сверху, пусть зритель больше догадывается о его переживаниях. Не надо разжевывать и подавать буквально и слова, и мысли, общепринятые, прописные истины уже изрядно надоели.

Сегодня я никого не могу убедить, чувствую себя опустошенным. Повторяется история с проваленной постановкой. Там я не сумел повести за собой, а может быть, кому-то выгодно было убедить меня, что я не смогу повести за собой.

Так проходит первая репетиция.

Так проходит и вторая.

Жду вечера, бреюсь, принимаю душ в гостиничном номере, наглаживаюсь.

— Коллега, как тебе девочки?

— Какие? — Я понимаю, о чем Лео Вениаминович, но притормаживаю.

— Мешегине! Можно подумать, что ты прихорашиваешься к Анатолию Яковлевичу.

— Ах, вы о вчерашних? Одна лучше другой.

— Ну, желаю успеха!

Он лежит поверх одеяла в одних трусах с нашитым карманом, нога на ногу. Он мыслит. На физиономии выразительная игра чувств.

— Как опытный ловелас, просвети меня, во что обойдется приглашение двух дамочек в ресторан?

Неожиданно. Собственно, в логике характера Пришибовского.

— По полторы сотни на душу.

Он резко, слишком резко для пятидесяти лет и его радикулита, садится.

— Ты с ума сошел! И ты позволяешь себе такое?

— Если вы позволите?..

— Стоп! На что намекаешь? Не собираешься ли ты угощать на одолженные тугрики?

— Лучше не идти?

— Нет, нет. Ты иди, ты же молодой. Славные семиточки!

Однако коллега отворачивается к стенке, не желая участвовать в эдаком неразумном расточительстве.

Четверть седьмого пополудни. Жду, прячусь за рекламными щитами, за витражами фойе, неудобно перед своими.

Женя подходит одна. Платье — накидка из вишневого шелка. Она старше двадцати лет, величава и недоступна. От этого я внутренне отстраняюсь, чуждаюсь ее. Встречный ветерок приподнимает крылатку, показывает обтянутые таким же шелком груди. Они большие, и мне хочется, чтобы это мне не нравилось, раздосадовало меня. Ну ее к лешему!

Она не ищет меня взглядом, она идет прямо на щит, у которого я пригорюнился, непоколебимо уверенная, что ее ждут со вчерашнего дня.

— Добрый вечер! — произносит она, вздохнув, словно после стометровки, и едва заметно закатив глаза.

— Вы так спешили…

— Я спешила извиниться. Циля не может сегодня. У нее завтра экзамен.

Я хочу выразить полное удовлетворение стечением подобных обстоятельств, но такт требует своего:

— Жаль. Никого так не жаль, как студентов в июне! Она где учится?

— На экономическом. Третий курс.

— А вы свободный человек? — решаюсь спросить напрямик.

Сияние глаз притупляется, левое веко заметно прищуривается, что-то прячет.

— Мы однокашницы. Только я… мне нужно было досрочно сдать.

По тону она в чем-то проговорилась; я не стал смущать девушку вопросами.

Мы протискиваемся к входу. Она подает пригласительный билет. Контролер, даже не глядя на тисненый картон, вежливо кланяется мне с эдаким пониманием сути. Проходим, как в собственный дом.

Мы весь вечер молчим: она в плену у искусства, а я у нее в плену.

Провожаю девушку домой; нам хорошо. После говорливого проспекта, в полутьме, упрятавшей все городские изъяны, пошли каменные переулки, голые, пахнущие заночевавшим здесь солнцем, но без единого деревца.

Женя вдруг останавливается.

— Нам лучше расстаться здесь.

— Вы уже дома?

— Почти. Улица Сельробовская.

Молчу, мне кажется, что я испортил вечер, во всяком случае, отдалил девушку, не в том жанре держал себя.

— Вы что умолкли? — тормошит она меня.

— Думаю… Не познакомить ли вас с моими «оленями».

— Не врублюсь. Помимо Пришибовского, вы привезли с собой животных?

— Это молодые артисты. Модники, стройные, с хорошими лицами. Стремительные и благородные, как олени.

— Приманка?

Звучит тихий смешок, и я вижу перед собой взрослого ребенка, с лица которого постепенно сходит сияние, оно гаснет, нежная кожа стынет. Холодею и я.

— Пусть это называется так, только приходите.

Она подает руку, в пожатии — понимание и намек. Она удаляется, не оглядываясь, я могу без помех рассматривать ее движения под косыми и яркими фонарями. Сноп волос золотится и в такт шагу вздрагивает на плечах, платье длинной юбкой полощется на высоких, хорошей лепки ногах. Мой взгляд падает на увеличенную тень. У Жени даже тень прекрасна! Черт знает, что приходит в голову, когда смотришь вот на такое уходящее чудо!

День неприятностей. С утра Анатолий Яковлевич бочком протиснулся в створку двери. Он легче прошел бы прямо.

Наш главный очень неприятный человек на репетиции. Полезный, но неприятный. Но сегодня, в присутствии признанного мастера, у меня работа идет живо и продуктивно. Является любимец публики, один из «оленей» — Олег Сидяев. Я не замечал его отсутствия.

— Андреевич, — шепчет он сценически через зал, да так, чтобы ни для кого не пришлось повторять. — Вас просит к телефону Женя. — И повторяет: — Женя!

Вот тебе раз! Тайный страх шибает мне в затылок. Я с подчеркнутой благодарностью киваю, иду в вестибюль, из рук дежурной беру теплую трубку. Это пальцы и руки холодеют.

— Слушаю, Вилава.

— Я не знала вашей фамилии. Николай Вилава — звучит. У меня минута времени.

Женя в трубке — обладательница низкого контральто. Ей больше лет, больше той прибавки, что я уже дал. Хорошо, совсем близко к моим годам. Вслушиваюсь.

— Я сегодня прийти не могу.

Молчим оба. Я потому, что свершилось то, чего я ждал и боялся, а она молчит по не известным мне причинам.

— Только сегодня?

— Да. Завтра я вам позвоню. В гостиницу.

— Минуточку, я вспомню номер…

— Я знаю.

Еще одна черта натуры: все, что ей нужно, узнает без посторонней помощи.

— Я вас очень прошу — позвоните. Я вам кое-что обещал.

Она получает удовольствие от моего волнения, вернее, от моей натужной сдержанности.

— А вас где искать, в случае чего? — походя спрашиваю.

Я явно спасовал, потому долго не слышу ответа.

— У меня одно условие игры, — наконец звучит в трубке настороженно и строго, совсем не в духе нашего общения. — Вы никогда, ни при каких условиях не должны меня искать.

Я лишаюсь всякой возможности возразить.

— Я буду ждать вашего звонка. С шестнадцати до восемнадцати.

Я кладу трубку, чтобы этого не сделала она. Бестактно? Не похоже на меня? Но если первой положит она, это навсегда.

…Пришибовский снимает майку, вытряхивает ее в приоткрытую дверь на прохожих, надевает снова, натягивает рубаху и говорит:

— Я пошел. Перекушу, пройдусь и — на спектакль.

Потом, одетый, смотрит на ручные часы.

— А ты все будешь сидеть — ушки топориком?

Стоит, не уходит.

— Люди, когда читают, переворачивают страницы.

Пауза.

— Тебе помочь? — Проверяет ощупью состояние своего лица перед зеркалом. — Может, сказать главному, что ты на больничном?

Выходит за дверь, возвращается, думает вслух, как в старой драме:

— Конечно, такой шанец случается раз в жизни и совсем не с каждым иудеем.

Лео Вениаминович считает, что он сказал много и веско, можно спокойно идти обедать и играть комедию. Выходит тихо, точно из больничной палаты, спиной прикрывая дверь.

Она звонит. Я жду, пока трижды прогудит зуммер, снимаю трубку:

— Как дела? — спрашиваю.

Самый банальный вопрос ставит ее в тупик. Она толком не находит что ответить.

— Не спрашивайте…

Она хотела парировать непринужденной общепринятой репликой. Получилась нешуточная просьба.

— Вы меня умышленно интригуете?

— Да. — Ей удается упростить тон.

В ее короткой борьбе с собой я чувствую нечто непростое. Девушка на распутье. Хорошо, если это просто уход от одного поклонника и приход к другому. Господи, как я усложняю обычные житейские перипетии!

— Заходите! — ни с того ни с сего слышу свой бойкий голос.

— Куда? В театр?

— Да нет. Попутно, сюда. В театр пойдем вместе.

Я перегибаю палку, со страху, что ли.

— Я подойду к «Арене» через полчаса. Идет?

С глазу на глаз я не столь решительный. Кроме того, понемногу собираются трезвые наблюдения. Пока обмениваемся пустыми словами: «Лето у вас холодное», «Дожди шли долго», — замечаю, что восторженность Жени припорошена другими, менее яркими эмоциями, голос глуше. Вот! Под левой щекой умело припудренная ссадина, похожая на засос. Я мог бы не заметить. Но я замечаю все. Болтовня продолжается: «Парков у вас много», «Старинный город, издавна благоустраивается, люди не разучились сажать деревья»… Но я не узнаю прежнюю живую девчонку. Что-то все-таки случилось в последние сутки. Она устала, словно после дальней дороги.

В зрительном зале она не меняется, с началом спектакля косым взглядом замечаю, что очарование старого, может быть, отжившего свой век искусства слегка подчиняет ее.

На сцену врывается Лео Вениаминович в роли обаятельного подтоптанного простака. За спиной вспыхивают очажки смеха, потом перерастают в хохот. Как бы превозмогая груз забот, Женя смеется.

…Близится полночь. Оставлен беззаботный смех в стенах театра. Идем по опустевшей с диковинным названием улице. Что-то недоступное, необъяснимое заполняет пространство и сжимает, глушит звуки, движения, притупляет мысль, что-то опасное, известное с чужого голоса. Я не лишен красноречия, но не могу придумать ему названия, боюсь трогать… потому болтаю: «Так я познакомлю вас с «оленями». Женя долго освобождается от своих мыслей. «Со всеми вместе или с каждым в отдельности?» «Как пожелаете». «Начинайте». Боюсь, что я ей наскучил и эта наша встреча — последняя. И вдруг слышу:

— Послезавтра обязательно встретимся, — повелительно, нежно…

— Это для вас важно? — как бы со стороны слышу свой голос.

— Если бы вы знали, как важно! — по слову, раздельно произносит девушка.

Я делаю шаг к ней, получается очертя голову. Злюсь на себя за все мои прежние грехи, на нее — за ее чистоту и недосягаемость. Беру ее лицо в ладони и, скорее, вспоминаю, чем вижу при свете старинного фонаря над головами — ее синяк на шее.

— Это не ссадина, — отвечает Женя на мою заторможенность. — Это поцелуй. — Потом рассудительно и строго: — Только пусть он вас не огорчает. Это совсем не то.

Спросить у нее, не замужем ли она, не подвергалась ли насилию в течение прошедших двух суток. Глупо.

— Вы придете, — шепчу уверенно…

— Я пришла сегодня. И как только смогу, приду…

…Двадцать три часа. Пришибовский вытряхивает майку в проем двери, надевает и сусликом ложится. Я давно гляжу в потолок, вспоминаю. Она убежала; присела, нырнула под руки и убежала. Миновали сутки, я репетировал, ждал ее звонка, стоял в маске палача с топором в последнем акте трагедии «Мария Стюарт» — ждал ее звонка, вот лежу ухом к аппарату — и жду.

Лео Вениаминович справляется:

— У тебя есть деньги?..

— А что?

— Может, жевать нечего?

Услышать от коллеги намек на предоставление кредита, ну, знаете!

Хорошо же я выгляжу. Надо отвернуться к стенке. Думаю: надо изыскать способ и разочароваться в Жене, на этом пожаре мне ничегошеньки не выгорит. Она с причудами, с завихрениями.

Двадцатилетние студентки третьего курса, да еще экономического факультета, так себя не ведут. Потому у нее и нет надежного кавалера, несмотря на всю ее незаурядную, даже отпугивающую красоту. Но чего она от меня хочет? Если девица легкого поведения, живет за счет гастролеров, то пора бы уже тащить в ресторан, проявить хоть какие-нибудь свойства натуры. И куда она исчезает через день? Может, она все-таки замужем, ведет двойную жизнь? Потребовать объяснений? Но по какому праву? Я ведь тоже не свободен.

Конец ознакомительного фрагмента.