Император

Андрей Посняков, 2013

1413 год… Власть Великого князя Георгия Заозерского распространилась не только на все русские земли и Орду, но и на Литву, Польшу, Ливонию. Границы Руси вплотную приблизились к Священной Римской империи. Князь уже и сам стал забывать, что на самом деле он российский бизнесмен Егор Вожников, ради обретения необычных способностей решивший испробовать старинное заклинание. Ему теперь не до воспоминаний. Ведь германский император Сигизмунд лелеет мечту пойти войной на русские земли, организовать новый крестовый поход, повсюду сея смерть и разрушения. Единственный, кто может остановить захватчика, это князь Георгий, ибо властелин русских земель обрел волшебный дар предвидения, но, как оказалось, не навсегда…

© Посняков А., 2013

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2013

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Глава 1

У каждого мгновенья свой резон…

Заросли бредины у болотины шевельнулись, словно там крался кто-то… Человек или зверь?

Высокий, едущий впереди небольшого обоза мужчина, придержав коня, всмотрелся в кусты, поправил висевшую на боку саблю в потертых, видавших виды, ножнах. Широкое, в общем-то добродушное лицо всадника, обрамленное густою черною бородой с серебрившейся сединою, ныне искажало предчувствие какой-то опасности, еще неведомой и, быть может, существовавшей пока лишь в мыслях.

— Соболь! — не выдержав, выкрикнул сидевший на первом возу парень в нахлобученной по самые брови шапке, отороченной беличьим мехом. — Семен Игнатьич! Глянь-ко! И впрямь — соболек! Может, стрелой его достанем?

Он схватил уже лежавший рядом, на возу, лук, да чернобородый Семен Игнатьевич, поправив синий, доброго фряжского сукна кафтан, под которым угадывалась кольчуга, обернулся с усмешкой:

— Ну, че выдумал, Афанасий?! Откель здесь, под Юрьевом, соболь-то? Поди, чудь местная да орденские немцы давно всех соболей повыбили. Куница то, не соболь!

— Да как же куница, Семен Игнатьич! — упрямо набычился Афанасий. — Что я, соболя от куницы не отличу?

Сказав так, парень, пряча обиду, отвернулся, посмотрел на прочих обозников — все мужики опытные, справные… впрочем, были и молодые ребята, человек пять:

— Эй, вы-то что скажете, отроци? Соболь?

— Да и не приметили как-то, — подъехав, ухмыльнулся в седле юноша в коротком татарском азяме до колен. — Но соболь тут давненько не водится — Семен Игнатьевич прав. Иначе что б мы немчуре продавали? Смекай, Афанасий!

Молодой человек постучал себя пальцем по виску и засмеялся. Смех его поддержали в обозе все, даже те, что у самых дальних телег ошивались — эти-то, спрашивается, что и видели?

— Вот, ржут, лошади! — обиженно сплюнув, Афанасий нахохлился, словно воробей у весенней лужи.

И в самом деле, сей обидчивый молодой человек сильно походил на воробышка. Худой, сутулый, с вечно растрепанными соломенными волосами и порывистыми движениями подростка, Афанасий был нынче в обозе самым юным — парню не исполнилось еще и семнадцати.

А уже не кто-нибудь — а молодший приказчик! Ну, то, конечно, дядюшки двоюродного заслуга — славного новгородского купца, «заморского гостя» Семена Игнатьевича Игнатова: пригрел сироту, не обидел — все ж родная кровинушка.

— Ладно, ладно, — посмеялся в усы купец. — Едем. Инда некоторым тут все еще соболя чудятся. Эй, Кольша, — чего застыл?

Кольша — тот самый насмешливый парень в азяме — дернул поводья коня, догнал переднюю телегу:

— Ай, Афанасий, и где ж тут твой соболь?

— Да там он, там — вона, в кусточках таится, ждет, когда проедем… видать, нора у него там где-то поблизости.

— Нора, — презрительно скривился Кольша. — Вечно тебе, паря, все чудится — то соболь, то людишки лихие.

— Да не чудится! — взорвавшись, Афанасий соскочил с телеги и, догнав купца, швырнул шапку оземь. — Семен Игнатьич! Дозволь быстренько глянуть! Ну, соболь то был… И вчера кто-то за нами шел, таился — я ж чувствую, я ж охотник. Да у нас, в Обонежье…

— У них в Обонежье и соболей-то никто не видал, охотнички те еще! И-и-и, Афоня!

Позади снова грянул хохот — понятно, поддерживали все насмешника Кольшу, а тот и рад — сам-то коренной, новгородский, семейка его всю жизнь на Плотницком конце проживала, и все остальные обозники: кто с Плотницкого, а кто со Славны — Торговая сторона, друга за дружку горой, вечно с софийскими робятами по праздникам на мостах дрались. А Афанасий им кто? Да никто. И что с того, что Семену Игнатьевичу двоюродный племяш? С Обонежья Нагорного до Новгорода-то — у-у-у… Неделю на лодке плыть да на коне скакать… инда еще и не во всякую пору проедешь с погоста-то Пашозерского. Чужак, чужак Афанасий — деревенщина, что с таким и говорить-то? Одеться как следует и то не умеет, все в онучах ходил, в лапотках да в кожаных плетеных поршнях, это сейчас малость пообтесался, сапоги себе справил, да в Юрьевее-Дерпте сторговал за полста кельнских грошей кафтан. С чужого плеча — сразу видно, что и говорить — деревня! Привык там у себя, в Обонежье, с весянами якшаться, а весяне те, многие говорят — язычники!

— У них там, в лесищах, пнищам трухлявым молятся да знать ничего не знают. Какой там соболь? Белка — и та за счастье! Ох-хотник, ха!

— Дядюшка, Семен Игнатьевич! — От обиды Афоня чуть на колени не пал — хотел, да постеснялся: засмеют, скажут опять — деревенщина неотесанная!

А он, Афоня-то, между прочим, и немецкий уже почти выучил, и латынь немного, и даже свейский… так, чуть-чуть, так ведь тот же Кольша и немецкую-то речь — через пень колоду, а уж о свейской и знать не знал. А туда же — насмехается!

— Дозволь, дядюшка, соболя поискать, запромыслить, все равно ж — сам сказал — сейчас на привал.

И столько мольбы было в светлых глазах нескладного, угловатого паренька, столько обиды…

А позади — снова хохот:

— Афонька-то там посейчас расплачется, ровно дите малое. А говорит — шестнадцать уже!

— Да врет он все! Кольша, слышь, у них, в Обонежье, и годов-то считать не умеют… а токмо соболей!

— В Обонежье-то и крашеная собака — соболь!

— А рукавицы они знаете как называют? Дянки!

— А когда хорошо, говорят — дивья!

— От деревенщины лыковые!

Тут и гость торговый не выдержал, обернулся, брови сурово сдвинув, погрозил кулаком:

— А ну, цыть! Ишь, рассупонились. Место лучше для дневки приглядывайте.

Оно, конечно, неплохо, когда есть в обозе такой человек, как Афоня, парень незлобивый, скромный, над которым и посмеяться можно без всяких обид, пошутить шуточки… как вон, вчера, привязали сонного за ногу к старому пню. Забавно вышло. Оно, когда с шуткой все — славно. И путь быстрее проходит, и об опасностях народ меньше думает, и по дому меньше скучает. Главное только — следить, чтоб до слез не доводили парня.

— Ужо сходи, Афанасий, — может, и впрямь соболь? А не соболь, так какую иную дичь добудь — как раз нам на обед.

— Ой, благодарствую, дядюшка! Век за тя буду…

— Да беги уже! А вы что выпялились? А ну-тко — живо у меня по дрова! Во-он на этой полянке и встанем.

Схватив саадак с луком и стрелами, Афанасий бросился с дороги в лес — в заросли орешника, рябины и липы. Уж если куда соболь и побежал — так только туда, уж не в болото же — а тут, почитай, по обеим сторонам дороги — трясина. Самому бы не пропасть — да уж Афоня человек опытный. Охотник, зря те смеются… лошади. Бывало, с батюшкой-то покойным и на медведя хаживали — сам-два — и на волка, и на рысь… Ну, рысь Афанасий и сам бить наловчился. Как белку — в глаз.

Быстро прошерстив весь орешник, юноша поглядел под липами и, обнаружив лишь отпечатки оленьих копыт, — остановился, перевел взгляд на темнеющий невдалеке ельник. А не туда ль соболек и подался? Конечно — туда.

Обнаружив рядом с ельником ручеек, Афоня никуда дальше и не пошел, схоронился в кустах можжевельника, держа лук со стрелой под рукой. Солнышко-то нынче разжарило — хоть и начало мая, а здесь, в ливонских землях, тепло, жарковато даже. Вот и зверь — рано или поздно, а к водопою придет, терпение только нужно. И — не спугнуть бы, не спугнуть.

Отрок улыбнулся и чуть прищурил глаза от яркого солнца. Уж тут-то он не прогадает — умеет и ждать, и таиться — охотник, что б там ни говорил этот краснощекий черт Кольша! Ишь, смеются… поглядим еще, поглядим!

Соболь это был, соболь — что ж, Афоня не отличил бы его от лисы иль куницы?

Что-то промелькнуло совсем рядом — чья-то стремительная серая тень! Юноша вскинул лук и, углядев за кустом зайца, разочарованно свистнул — а ну-ка, беги отсюда, серый. Заяц в эту пору — никакая не дичь. Его по зиме хорошо кушать, нынче же зайца клещ сосет, болезни разные через слюну свою поганую напускает. Болезни те к косому не пристают, а вот человек от них и помереть может. Так что скачи себе, зайчик, дальше — липу, вон, погрызи.

И вновь принялся ждать Афанасий, забыл уже и про обоз, и про то, что дневка — не вечная. Совсем забыл — охотничий азарт ухватил парня со всей своей властною силою, так, что и не упомнишь ничего, кроме охоты, и не уйдешь. Ох, напрасно отпустил парня дядюшка Семен Игнатьевич!

Таился Афоня в можжевельнике, соболя с терпеливостью поджидал да о своем думал. О том, что вчерась шли за обозом какие-то люди — то и доложено было дядюшке, да тот лишь махнул рукой — мало ли кто нынче по дорогам ездит да ходит? Ливонские земли — эт те не Пашозерский погост — народу-то куда как побольше. Вот и ездят. Кто в Дерпт-Юрьев на ярмарку, кто обратно, кто на поля — сев! — а кто и к озеру Чудскому, за сладкой рыбкою. Отрок и спорить не стал — гостю заморскому лучше знать. Однако для себя все запомнил — и сегодня, к ночке ближе, ладил посмотреть: кто ж там все-таки бродит? Все же казалось парню — вроде как таясь шли. Не нагоняли, но близехонько — то всегда по птицам орущим видно. Они — птицы-то — и сейчас орут, кружат. Но то ясно, почему — обозники на привал становятся, дровишки для костра рубят. Вот что-то звякнуло, а вот заржала лошадь — нехорошо так, тревожно. Наверное, увидала змею или почуяла волка.

Оп! Налетевший вдруг ветерок, легкий и по-весеннему теплый, принес запах зверя — еле различимый, но Афанасий сразу почуял, вскинул лук, затаил дыхание…

Ну, вот он — соболь! Небольшой такой зверек, мохнатый, с круглой головой и чуть вытянутой мордочкой. А мех… Пей, пей, соболек! Теперь уж ужо… А меха-то и нет! Плохой мех-то — весна. Прежний-то мех, пушистый, зимний — когда соболя только и бить! — сошел, а новый, летний… не мех, а смех!

И чего ради приложить стрелой зверя? Гордость свою потешить, чтоб знали все, кто такой Афанасий, сын Трегуба Иванкова? Не-ет, настоящие охотники так никогда не поступают — не дело то! Зверя, если не нужен, не стоит бить… Смеяться, правда, будут… Да пусть себе смеются! Брань — и та на вороту не виснет, а уж смех — и подавно.

Усмехнувшись, отрок поднялся на ноги и вышел из-за кустов — только соболька и видали! Ускользнул в ельник вмиг, лишь хвостом махнул напоследок. Да и ладно! Куда лучше сейчас какую-нибудь дичь запромыслить — перепелку, тетерку, рябчика. Чуть подальше — во-он там, в борке, наверняка есть кто-то. Наверняка! Правда — крюк, ну да ладно — ноги крепкие.

Опытный, несмотря на юность, охотник Афоня подстрелил двух тетерок довольно быстро — можно сказать, дичь сама в руки далась, — и, кинув птиц в котомку, зашагал к дороге.

Юноша в поисках соболя и дичи зашел довольно-таки далеко — и теперь нужно было как можно скорей возвращаться или уж в крайнем случае перехватить обоз по дороге, стерпев все последующие насмешки. А дичь — она и на ужин сгодится, хоть в лесу ночевать, хоть на постоялом дворе, — хозяйка запечет или сварит.

Углядев за черноталом дорогу, отрок еще прибавил шагу и уже почти бежал, перепрыгивая с кочки на кочку, когда вдруг услыхал впереди ржание. Обоз!

Афоня хотел уж было покричать, помахать своим — те вот-вот должны были показаться из ельника… и показались…

Какие-то мрачного вида всадники в темных плащах, судя по одежде — немцы! Живо схоронившись за куст — а пущай, от греха, проедут, — юноша всмотрелся. Никакие это были не торговцы, а люди воинские, может быть даже — рыцари или сержанты, кнехты. На ком-то поблескивали кольчуги, на ком-то — кирасы латные, а у кого-то смешно топорщились бархатные, с гвоздочками, курточки — то не курточка, а боевой доспех из обшитых тканью пластин, называется бригантина и стоит — Афанасий сам видал в Дерпте на рынке — двадцать пять золотых монет — гульденов или флоринов, или венецианских дукатов! А двадцать пять флоринов — это… это… это… ммм… это почти две тысячи серебряных грошей — жалованье младшего приказчика за целый год беспорочной службы! Даже на один грош, и то много чего купить можно — скажем, кельнский фунт мяса, или дюжину яиц или пирогов, или… да на целый день хватит, а ежели скромненько — так и на два!

— Раз, два, три… — На всякий случай отрок шепотом считал немцев, знал: купец о них обязательно спросит, а сведения должны быть точными. — Дюжина и два… дюжина и три…

У всех всадников покачивались подвешенные к седлам шлемы — обычные, без всяких выкрутасов, каски, которые с удовольствием надевали в битву и рыцари — меч с таких касок соскальзывал. Кроме касок с латами имелись, конечно же, и длинные рыцарские мечи, и палаши, и боевые топоры — алебарды, а также еще кистени, шестоперы, палицы… ого! Еще и арбалеты — не со стременем и рычагом «козья нога», а с зубчиками — кремальерой — удобней в лесу для зарядки, можно с лошади не слезать. Однако куда ж они такие оружные направились-то? К Чудскому озеру, в псковские земли, кои ныне Господину Великому Новгороду подчиняются, или Новой Руси, как его еще прозывали? Так вроде Новгород с орденскими немцами не воюет. Ни с недавно разгромленными тевтонцами, ни с ливонцами… Зачем тогда столько оружия с собою возить? Больших разбойничьих ватаг — про то дядюшка Семен Игнатьич говаривал — в здешних лесах нет, а малые…

–…три дюжины и один, три дюжины и три… сорок!

…а малые на сорок человек не сунутся! Тем более те без товаров едут, без телег… А! Вот и гербы!

Афоня наконец-то разглядел на плащах всадников золотые с черным кресты да черного же одноглавого орда на золотом поле. Теперь все ясно — тевтонцы. Новгороду — Новой Руси — они теперь не враги, мира, торговлишки выгодной ищут. У тевтонских немцев, дядюшка рассказывал, самые лучшие корабли — не у всякого ганзейского города таковые сыщутся. С такими-то кораблями — чего бы не торговать-то? Вот и посуху, бывает, торгуют… хотя эти-то вовсе на купцов не похожи… Ха! Ну, конечно ж! Ясно, куда эти тевтонцы едут, тут и думать нечего — в Псков, на службу воинскую наниматься, рубежи литовские охранять… бывшие литовские, а ныне — Новой Руси! Витовта с Ягайлом нет ныне — убиты иль бегают где — бог весть! Великий князь Егор-Георгий Заозерский всех прогнал, а еще ране — с Ордой замирился, царицу на престол посадив. Теперь та царица князю Егору обязана, вот и мир — никто с набегами на землю русскую не приходит. Правда, у самих замятни хватает — то там, то сям — все обиженные правды ищут: то бывший московский властелин Василий, то тот же Витовт, а то — и кто из татарских царевичей, бабу на ордынском троне терпеть не желающих.

Да! Эти — на службу едут, деньжат подзаработать — дело верное, платят русичи нынче щедро! А говорят промеж собою чудно. Афоня прислушался, приложил руку к уху: вроде и немецкая речь… но не такая, как у орденских или, к примеру, ревельских да дерптских немцев — другая совсем, мало что и понятно.

Да и черт с ними со всеми — пусть себе едут. А показывать себя нечего — вдруг что задумают? Одинокого-то путника пограбить — милое дело, пускай и нечего, честно сказать, с Афанасия взять. Хотя… как же нечего-то? А тетерки?

Пропустив непонятных немцев, подросток еще некоторое время выждал — вдруг да вернутся за чем-нибудь? — и, выбравшись на дорогу, побежал к обозу.

Между прочим, далеконько пришлось бежать-то! Взобрался на горушку, с нее — вниз, да вброд через неширокий ручей, потом опять на пригорок, и снова — вброд, потом — ольшаником, ельником — а уж опосля… опосля и поляна знакомая показалась.

Никуда еще не делись обозные, даже волов да лошадок, пастись пущенных, в возы не впрягли. Посреди полянки догорал костер, а вокруг… Выбежав из-за елочной молоди, отрок так и застыл в изумлении, отчаянии и горе!

Все обозные — все, кого он знал, включая самого купца, Семена Игнатьевича, — валялись на свежей травке в самых различных позах. Мертвые! Точнее сказать — убитые. Кто с проломленной головой, кто с разрубленной шеей, а кто и со стрелой в сердце… И все — добиты, ни одного раненого…

— Господи-и-и-и!

Оббежав всех и не отыскав ни одного живого, Афанасий грохнулся на колени в траву и принялся истово и громко молиться:

— Господи… да что же это такое? Да за что, господи?

— Умм… — кто-то вдруг застонал, совсем рядом.

Афоня вскочил с колен, бросился к ракитнику — оттуда и слышался стон.

— Господи… Кольша! Живой!

— Живой. — Красивое лицо юноши скривилось. — Только ранен малость — вон, в руку. Вовремя ты явился, Афонька… А ну-тко… помоги…

Пошатываясь, раненый поднялся на ноги и, оглядев усыпанную мертвыми телами поляну, застонал:

— О, святая София! Проклятые тевтонцы!

— Тевтонцы? — переспросил отрок. — А я же их видел — едва разминулся. Человек сорок отряд, и ехали вроде как в сторону Пскова.

— Не, не в Псков — просто к озеру, а там до Дерпта — на ладье.

— Я вначале думал: они это на службу…

— На службу? — Кольша скорбно покачал головой. — Не-ет, сволочам этим денег не надобно — вон, и возы наши не тронули. Не за добром явилися — за поражение свое мстят!

— Ты думаешь?

— Уверен… Сам посмотри.

Афоня оглянулся и вдруг увидал бегущую на поляну фигуру, в которой узнал тихого и невзрачного обозного паренька из простых — то ли возчика, то ли шорника, то ли просто слугу «на подхвате».

— Ого! — проследив за его взглядом, воскликнул Кольша. — Это ж Микита, челядин наш, раб! Э-эй, Микитка-а-а! Давай сюда-а-а-а!

Как и следовало ожидать, Микитка был испуган до дрожи и заикания:

— А я это… за водой, да-а… А они… Я смотрю — тут… Бух, бух… мечами, стрелами… Эвон, из ольшаника налетели… Язм в папоротниках схоронился, ага… Господи-и-и-и… что ж нам теперь делать-то?

— Не знаю!!! Не знаю, не знаю, не знаю!

Кольша, несмотря на весь свой гонор, тоже недалеко ушел от раба, разве что говорил более-менее связно, да вот только предложить ничего не смог, и, видя такое дело, Афоня взял ситуацию в свои руки — а что еще оставалось-то? Хоть кому-то — да надо. Почему ж не ему?

— Сперва похороним всех, — подумав, распорядился отрок. — Лопаты в телегах есть, давайте могилы копать. Потом крестики сладим, помолимся… А уж потом — поедем домой. Обоз-то цел!

— С ума сошел! — отмахнулся Кольша. — Вот так вот и поедем? Втроем?

— До озера доберемся, а там людишек наймем. — Афоня даже как-то сразу повзрослел, чувствуя нежданно-негаданно свалившуюся ему на голову ответственность, которую — отрок это хорошо видел — больше не был готов разделить никто: ни новгородский приказчик Кольша, ни — уж тем более — Микитка-раб.

О челядине тоже, кстати, следовало подумать.

— Ты чей раб, Микита? Дядюшкин?

— Его…

— Дядюшка Семен Игнатьич, упокой его, господи, вдовец… думаю, ты и не раб боле!

— Как это не раб? — вскинулся Кольша.

— Не раб! — твердо повторил Афоня. — Дядюшка — вдовец, и ныне хозяина тебе, Микита, нету.

— Что ж мне — в изгои, что ль? — Челядин в ужасе округлил глаза. — Скитаться? Совсем пропасть?

— Почему в изгои? — рассудительно промолвил Афоня. — Я так думаю, в рядовичи мы тебя в Новгороде поверстаем…

— В рядовичи?! — В карих глазах раба вспыхнула радость.

— Да, в рядовичи! Так, как служил — и будешь дальше служить, токмо уж по ряду. Да не бойся, не бросим, тем более — после такого вот… Нам бы обоз довести, тут ведь и соль, и крицы медные — многие кузнецы в Новгороде его ждут не дождутся. Раз уж мы живы — доведем, наймем возчиков — серебро у дядюшки было — искать надо. Ну, что смотрите? Обыщем всех да за лопаты. Нам еще до озера добираться.

С трудом, с передышками, но вырыли-таки могилы, погребли всех, срубили-поставили кресты. Потом по очереди стали читать молитвы, уж как умели, что знали…

Кольшу пару раз вырвало, и он ушел к ручью — умыться… А серебришко, кстати, — нашли! Правда, не так уж и много.

— Одному хватит, — оглядываясь на ушедшего Кольшу, тихо промолвил раб. — Видал, Афоня, как он на серебро зыркал? Собла-а-азн!

— Да какой соблазн? — усмехнулся отрок. — У Кольши в Новгороде и дом, и семейство — куда он денется-то?

— Как бы он нас не…

— Да что ты такое говоришь-то!

— Говорю ж — соблазн! — тряхнув темными кудрями, упрямо повторил Микита. — А Кольша — не святой Павел. Ничо, Афанасий, — спокоен будь, я уж за ним прослежу.

— Однако, — Афоня зябко повел плечом, хотя было довольно жарко, — смотрю, не шибко-то ты приказчика нашего жалуешь…

— Видал кое-что… — Снова оглянувшись, челядин понизил голос до шепота: — Его рыцарь один едва не пришиб… да Кольша заскулил — тот его в живых и оставил… Похоже, что одного — он, приказчик-то, последний и оставался — в ракитнике.

— Не убил, говоришь? — Юный охотник в недоверчивом удивлении вскинул левую бровь. — Так что ж — сжалился?

— Кто его знает? Может — и так.

— А зачем свидетеля в живых оставлять? Не знаешь? — Глянув на собеседника, Афоня махнул рукой: — Вот и я не знаю. А что за рыцарь-то?

— Такой, лет, может, тридцать или поболе. Лицом худ, бородка рыжеватая, острая… да, в левом ухе — серьга золотая!

— Золотая?

— Неужто рыцарь будет медяшку носить?

— Знаешь, Микита, тевтонские немцы не просто рыцари, но еще и монахи. По уставу орденскому у них вообще никаких серег быть не должно!

Тут вернулся и Кольша, разговор на том и закончился — парни запрягли лошадей и, связав возы цугом, неспешно подались по лесной дороге к Чудскому озеру, оставив за собой поляну, полную свежих могильных крестов. В ольшанике радостно щебетали птицы, над желтыми одуванчиками на показавшемся впереди лугу порхали разноцветные бабочки, а в синем высоком небе сияло солнце.

Трехмачтовая палубная ладья «Святитель Петр» под синим с серебряными медведями новгородским флагом вышла из ревельской гавани почти ровно в полдень и, повернув на восток, взяла курс к Нарве. Кормчий Амос Кульдеев, коренастый мужик с красным обветренным лицом и сивой бородкой, поглаживая нывший на погоду бок под темным бархатом длинного — по стокгольмской моде — кафтана, привычно перекладывал румпель и чувствовал, как под кормой ходит-поворачивается руль, устраиваемый на ладье на манер ганзейского когга. Никаких морских разбойников — хоть ладья и пустилась в путь одна — кормчий не боялся: во-первых — что тут и плыть-то? А кроме того, в сложившейся международной обстановке, когда Новая Русь властно выходила на Балтику, мало кто б сейчас осмелился напасть на новгородское судно: все договоры с могущественной Ганзой новые властелины Руси подтвердили, а недобитых тевтонцев — первый на Балтике флот! — Великий Всея Руси князь Георгий втихомолку поддерживал; так, на всякий случай — в противовес императору Сигизмунду и… против той же Ганзы — мало ли, обнаглеют купчишки?

Каких-либо многочисленных и хорошо организованных пиратских групп, типа не так давно разбитых теми же тевтонцами и Ганзой витальеров, нынче на Балтике не обреталось, однако всякая зубастая мелочь, конечно, шастала — на тех пираний имелись на «Святителе Петре» акульи зубы в виде дюжины секретных «новгородских бомбард», придуманных все тем же князем Георгием, и бьющих тяжелыми оперенными стрелами верст на шесть. Впрочем, бомбарды — это на спокойной воде только, а для всяких неожиданностей держал купчина Амос на своем корабле хорошую абордажную команду в лице бывших ушкуйников знаменитой хлыновской ватаги, некогда заставлявшей дрожать всю Орду, о царице которой — великой ханше Айгиль — ходили самые разные слухи один нелепее другого. Говорят, слухи те распускали враги-конкуренты ханши, в первую голову царевич Яндыз и все такие прочие. Вообще же, теперь не Русь Орде дань платила, а Орда — Руси: за спокойствие от хлыновцев, коих сам великий князь обещал ордынской царице унять — и унял-таки, часть ватажников взяв непосредственно под свое крыло в целях создания мощного флота, а часть — большую! — отправив на покорение Сибири.

Об ордынской правительнице нынче матросики и говорили, косясь на низкие и лесистые ливонские берега, тянувшиеся по правому борту. Особенно не унимался юнга, по-новгородски — «зуек», ма-аленькая такая птичка, на которую как раз и походил юнга — светлоокий, рыжий и веснушчатый до такой степени, что даже не было видно щек. Все так парнишку и кликали: Рыжий, а не Тимоша. Вот этот Рыжий-то всю команду на дальних переходах обычно и забавлял — за то, по большому-то счету, в юнги и взяли.

Нынче же что-то про Орду разговор зашел — судно исправно шло по ветру хорошо знакомым путем, палуба была надраена — больно смотреть, все работы по кораблю исполнены, что еще делать-то? Только лясы точить.

— Говорят, великая ханша Айгиль нраву злобного, а на вид — ну, сущая ведьма! Старая вся, морщинистая, глазки узенькие — татарка ведь, — лицо, как блин, а щеки такие, что…

— Ты на свои щеки посмотри, чудо брехливое! — не выдержав, расхохотался один из ушкуйников, десятник Фома, до того спокойно облокачивавшийся на увешанный красными щитами фальшборт и внимавший отроку вполне благосклонно.

Зуек ничуть не обиделся — он вообще никогда ни на кого не обижался, не имел такой дурацкой привычки: ну, насмехаются люди, так и что с того? И это еще с какой стороны посмотреть: можно ведь сказать — насмехаются, а можно — просто смеются, веселятся, радуются.

Ушкуйник этот, Фома, сразу видно — злодей, разбойник из разбойников: в ухе серьга золотом горит-плавится, пальцы перстями унизаны, сабли рукоять — самоцветами, кафтан свейский, с узорчатым поясом, на ногах — высокие сапоги, а уж лицо… вот уж кто про щеки молчал бы! На свои посмотрел бы — бритые, будто немец какой! Но бритые, может, день назад, а то и все два, и ныне в темной щетине, будто стерня. Вообще, Фому на ладье сторонились, как и ушкуйников его, лиходеев… И зачем только Амос Кульдеевич таких на борт взял? Говорит: от разбойников… так вот они теперь на корабле и есть — разбойнички-ушкуйнички — а кто же?

— Я ж не сам по себе вру, дяденька, — улыбнувшись, учтиво сказал Тимоша. — Просто передаю то, что своими ушами на торговой стороне слыхал от гостей сурожских.

— Врут твои гости сурожские, как сивые мерины! — Ушкуйник неожиданно потрепал отрока по плечу и уселся на скамью-банку рядом. — Ты не обижайся, зуек. Просто я царицу Айгиль видел — в походе ордынском с князем великим был.

— Ах, вон оно что!

Свободные от вахты матросы обступили ушкуйника широким кругом, даже шкипер Амос Кульдеев, кликнув сменщика, подошел — бывалого-то человека всегда интересно послушать.

— Расскажи, Фома, расскажи!

— Да не рассказчик я…

— Так, говоришь, у самого князя Егора служил?

— У воеводы Никиты по прозвищу Купи Веник.

— О! То человек знаменитый. Воин! Так что ханша?

— Никакая она не старая. — Улыбнувшись, ушкуйник мечтательно посмотрел в небо, на белых, кружащих над мачтами чаек. — Наоборот — молода даже очень. И красива — как солнце, не отвести взгляд. Худовата — да… как и наша княгинюшка, но красавица и, говорят, умна. К людям молодая ханша приветлива, за что народ ее и любит, но на расправу крута…

— Все они на расправу круты, — вставил кто-то, и кормчий тотчас погрозил охальнику кулаком — мол, ты тут смотри, паря, не очень-то власть критикуй, не то…

Так вот почти до самого вечера и проговорили, а вечером погода испортилась, как оно обычно на море Варяжском бывает. Ветер злой да колючий подул, погнал волну, натянул исходящие мелким дождем тучи, да так, что кормчий решил ночью в бухточке знакомой на якорь встать, отсидеться. Так-то, если бы погода позволила, можно было б и ночью идти — просто мористее взять, чтоб, не дай бог, не наскочить на песчаную отмель. Да Амос Кульдеев тут все мели знал! И все же непогодь решил переждать — оно спокойней как-то.

Встали на якорь в местечке приметном — напротив кривой сосны, да сплавали на лодке к берегу, набрали ключевой водички. Капал по палубе дождь, и спать все полегли рано: кому положено — в каморках на корме, кто — в подпалубье, остальные же разбили меж мачтами узкий шатер, в нем и улеглись вповалку.

Рыжий зуек, уже засыпая, слышал, как кормчий наказывал вожаку ушкуйников:

— Ты уж смотри, Фома, в оба глаза. За кормой у нас — я приметил — постоянно чужие паруса белели, три корабля — не менее. И все, как мы шли, не отставая и вперед не гонясь.

— Ганзейцы?

— Может, они. А может, орденские. Нам не враги, но… в море-то всякое случиться может. Особенно — когда на всех одну бухту делить.

— Ничо, Амос Кульдеевич, — с усмешкой заверил Фома. — Ужо не провороним.

— Ты, ежели вдруг какой чужой корабль в бухту войдет, меня разбуди все ж.

Тимоша уснул рано, рано и проснулся — в щелке шатра светлело уже, нынче ночки короткие. Дождь, похоже, кончился — по палубным доскам капли не стучали, и небо — привстав, парнишка глянул в щелку одним глазком — от тучек очистилось и казалось белым, как творог, лишь на востоке, за соснами, алела заря.

Выбравшись на палубу, отрок поежился — брр! — промозгло было кругом, склизко, однако же организм властно требовал освободиться от лишнего, пришлось идти на нос судна.

Справив свои дела, полусонный зуек поплелся обратно в шатер, досыпать, да чуть было не споткнулся обо что-то тяжелое. И что б это такое могло валяться на палубе? Вчера ведь только приборку делали. Пожав плечами, Тимоша опустил голову… и тут с него сразу слетел весь сон! Под ногами лежало тело знакомого матроса, вахтенного, и не просто так лежало — скажем, пьяным, — а со стрелой в боку!

— Господи! — перекрестившись, Тимоша открыл было рот — покричать, позвать кого-нибудь да, наконец, просто разбудить всех.

Однако не успел — какая-то жутко огромная фигура в мокром черном кафтане, отделившись от мачты, с размаху плеснула зуйку кулачищем в зубы, да так, что несчастный мальчишка полетел за борт и, подняв брызги, скрылся в набежавшей жемчужно-серой волне.

А на судне началась драка!

Часть вахтенных была убита еще поутру стрелками с подошедших в бухту судов — трех пузатых коггов с орлами и бело-красными флагами славного ганзейского города Любека! Ударили из арбалетов, затем тут же — тихо! — пошли на абордаж, правда, ушкуйники Фомы оказались наготове. Даже из пушки успели пальнуть — попав в один из коггов, однако вражин оказалось на удивление много, как и спущенных с чужих кораблей лодок.

На «Святителе Петре» утробно затрубил рог! Еще раз ударила бомбарда, на этот раз — мимо, лишь вспенив белыми брызгами море.

— Тесни их с кормы, парни! — размахивая саблей, скомандовал ушкуйник Фома. — Кто на Бога и Великий Новгород?

Завязалась рукопашная схватка, в коей ушкуйники вели себя более чем достойно и, несмотря на подавляющий численный перевес врагов, уложили немало пиратов. А перевес-то был изрядным, против тридцати пяти — пара сотен, точно.

И все же…

Схватившись с гигантом в черном кафтане, Фома хватанул того саблей, да пират вовремя успел подставить свою. Послышался звон, скрежет — враги давили друг друга клинками — кто кого? И тут-то, улучив момент, ушкуйник заехал разбойнику кулаком в скулу — все так, как обучал когда-то своих воинов сам князь Егор!

Ошарашенный противник замотал головой, и Фома с силой проткнул острием сабли его кольчугу. И сразу же рванулся на выручку к своим — битва-то уже кипела нешуточная. Рослые, как на подбор, враги орудовали топорами и палицами, а кое-кто — и свои, и чужие — прицельно били из арбалетов.

Все кругом орали, стонали раненые, и короткие арбалетные стрелы рвали людскую плоть. Палуба вмиг стала скользкой от крови, и проткнутый саблей Фомы атлет, застонав, тяжело повалился на толстые доски. Кто-то, пробегая, споткнулся о его тело и, выругавшись по-немецки, попытался тут же вскочить… да замешкался, и просвистевший в воздухе боевой топор снес бедолаге голову.

Фома — уж так вышло — схватился сразу с тремя на узком пространстве носовой палубы, противники в тесноте мешали друг другу, и ушкуйник быстро вывел из строя крайних — одного достал клинком в шею, другой успел-таки отразить удар, да, потеряв равновесие, полетел в воду.

Оставшийся в живых воин — коренастый, в кольчуге и круглом шлеме, получив простор, начал довольно ловко орудовать коротким копьем, так что едва не насадил на него Фому, словно жука или таракана. Менее опытный воин, наверное, обрадовался бы, оказавшись с одним врагом вместо трех, однако ватажник, наоборот, собрался и действовал с той непостижимой четкой грацией, что приобретается лишь годами кровавых сражений.

Ударил — и тут же отскочил, приготовился отразить выпад врага… А тот не сделал выпад! Видать, тоже опытный. Выжидает.

— Красота! — картинно опираясь на мачту, прокомментировал действия ушкуйника высокий человек с рыжеватой бородкой.

С непокрытой головой, окруженный вооруженными мечами соратниками в серых, тускло блестящих кирасах, он держал в руках небольшой арбалет, уже снаряженный, но стрелять почему-то не торопился — просто смотрел, и золотая серьга в левом ухе его то и дело вспыхивала в лучах пробивавшегося из-за низких утренних облаков солнца.

— Нам убить его, мастер? — обернулся один из воинов.

Рыжебородый раздраженно повел плечом:

— Нет! Пусть закончат. Все-таки интересно — кто победит? Ставлю пять гульденов на русского.

В этот момент Фома наконец достал своего противника, ухватив его левой рукой за копье, правой же нанес сокрушительный удар. Сабля ушкуйника окрасилась кровью, а поверженный враг, бессильно выпустив копье, кувырком полетел в море.

— Вот теперь — пора!

Подняв арбалет, рыжебородый пустил стрелу, и она угодила Фоме между лопаток.

И что с того, что кольчуга? Какая ж кольчуга удержит арбалетный болт? Да на таком расстоянии — и не всякие латы даже.

— Жаль. — Подойдя ближе, немец с золотой серьгой поставил ногу на грудь только что убитого им ватажника. — Хороший ты был воин, русский… в иных обстоятельствах я б с удовольствием взял тебя к себе… но, увы, не сейчас. Приказы не обсуждают.

— Господин! — Кто-то из воинов подошел сзади.

Рыжебородый резко обернулся, лицо его, до этого вполне приятное и вовсе не злое, вдруг сделалось жестким, тонкие губы скривились:

— Что такое, Гельмут? Вы до сих пор не захватили корабль?

— Захватили, герр Вандер…

— Не называй меня по имени!!! — злобно ощерился предводитель пиратов. — Забыл уговор?

Воин с явным страхом попятился:

— Помню, мой господин… А корабль уже наш — я об этом и хотел сказать.

— Ну, конечно, наш. — Рыжебородый расхохотался. — Кто б сомневался? Что купец, предлагал денег на выкуп?

— Первым делом и предложил, господин.

— А вы?

— Сразу его и убили. Как вы приказали, герр…

— Хорошо! — Глянув на поднявшееся солнце, предводитель пиратов потер руки. — Теперь добейте чужих раненых. И убираемся отсюда к черту!

— А судно? — осмелился спросить воин. — Просто хочу уточнить, кого вы оставите на корабле — новым экипажем?

Вновь раздался хохот:

— Только мертвых, мой доблестный Гельмут! Да-да, ты не ослышался — мертвецов. А корабль мы сожжем… чтобы они сразу попали на небо… Или — в ад, — подумав, добавил рыжебородый.

Рыжий зуек Тимоша не утонул, выплыл, смог добраться до берега… где ожидала засада! С полдюжины лучников в коротких немецких куртках с откинутыми зелеными капюшонами высматривали людей, покидавших обреченное судно и пытавшихся спастись вплавь. Стрелы разили метко! И луки были, на взгляд зуйка, весьма странные — слишком уж большие, в человеческий рост, Тимоша раньше никогда подобных не видел. Странные люди. И странные — бело-зеленые — куртки. И странная речь — не немецкая, рыжий смог расслышать несколько фраз, совершенно непонятных — говорили, словно сопли жевали.

Юнге удалось выбраться на берег за кустами, когда стрелки отвлеклись на плывущих со «Святителя Петра» людей. Там, в кустах, мальчишка и затаился, моля про себя всех святых. И видел, как лучники, добив последних пловцов, с хохотом уселись в большую лодку и погребли к ганзейским судам.

Вражеские корабли отошли, вздернув на мачты разноцветные паруса, а новгородскую ладью окутало яростное оранжевое пламя. Запылал такелаж, вспыхнули мачты, кто-то — иль показалось? — все ж оставался в живых, добрался до борта, прыгнул…

Тимоша протер глаза — нет, не показалось. Прыгнул! Ну, хоть еще кто-то.

— Плыви, плыви, друг! Плыви!

Скинув намокшую рубаху — сапоги и кафтан утонули раньше, — зуек храбро бросился в воду.

— Держись, держись, паря!

— Тимошка… Зуек…

— Давай — за меня! Не бойся, не утонем — я хорошо плаваю.

Просторная гавань славного ганзейского города Любека была полна судов. Одномачтовые пузатые когги с зубчатыми надстройками на корме и носу, длинные узкие шебеки с косыми латинскими парусами, рыбацкие шнявы, быстрые трехмачтовые хульки, основательные каракки с крутыми бортами, новгородские палубные ладьи — двух, трех — и даже четырехмачтовые — каких только здесь не было судов!

Они все были хорошо видны с террасы портовой таверны под названием «У дуба». Когда-то здесь, рядом, и в самом деле рос дуб, ныне давно спиленный — иначе как было замостить набережную? Замостили, решением бургомистра и городского совета, пять десятков лет назад — Любек тогда выкупил у императора права вольного имперского города, вот и расстарались на радостях. И собор тогда достроили, и отремонтировали ратушу, да много чего сделали.

Сложенные из серых камней стены таверны были увиты зеленым плющом. Весной и летом на улицу вытаскивали столы и скамейки — три длинных стола и четыре маленьких, привилегия, строго контролировавшаяся ратманами. Не дай бог больше столов поставишь — не обрадуешься, городские законы хоть и не очень строги, да зато обязательны к исполнению всеми, будь ты хоть сам бургомистр, или богатый купец — нобиль, или вечный подмастерье из тех, что всегда в нищете и грязи. Законы для всех писаны!

— Может, по кружечке? — Проходивший мимо таверны молодой парень с простоватым крестьянским лицом и увесистыми кулаками облизнулся и грустно вздохнул: — Эх, день-то какой. Солнышко!

Его спутник — человек куда более опытный, лет хорошо за тридцать — поправил черный бархатный берет, самый простой, безо всяких украшений, однако вполне добротный, хоть малость уже и поношенный:

— Пива, говоришь?

Парень улыбнулся, тряхнув копной светлых волос:

— А что, дядюшка Гюнтер? Праздник ведь сегодня, день святой Урсулы — забыл?

— Не столь уж она и почитаемая святая, — пробурчал напарник, резко остановился у распахнутой двери и потянул носом. — А пиво-то, Михаэль, свежее!

— Так я же и говорю! Как раз и наварили — к празднику.

Дядюшка Гюнтер почесал в затылке, подумал… и азартно сверкнул маленькими глубоко запрятанными глазками:

— А ладно, чего уж! И в самом деле — что, в праздник без пива? Смотри, главное — русского не упустить.

— Не упустим, дядюшка Гюнтер! — Обрадованно сев за столик, Михаэль рукой подозвал слугу: — По паре кружечек нам… для начала… пока.

— Хватит и пары! — Гюнтер резко пристукнул ладонью по столу. — Упустим — не носить нам с тобой головы. Как перед ратманом оправдаемся?

— Да не упустим, говорю ж. Сам же знаешь: русский в эту пору всегда в гавань приходит. Как раз мимо таверны и пройдет.

— Да знаю… А вдруг в этот раз не пойдет? Всякое бывает. Я на этой службе пятнадцать лет уже, а ты, Михаэль, всего-то три года. Вот сейчас по две кружечки выпьем да на постоялый двор пойдем, к русскому.

— Что, прямо к нему?!

— Ну ты и дурень! Конечно же, так, издалека, посмотрим. Ну, как всегда.

Сдвинув на затылок круглую кожаную шапку, Михаэль сдул с кружки пену и, с наслаждением прикрыв глаза, сделал длинный глоток:

— Ох и пиво же тут нынче! Нектар.

— Бросай кружку — идем! — неожиданно встрепенувшись, словно старый сторожевой пес, дядюшка Гюнтер вскочил на ноги. — Вон он!

— Угу, сейчас… Расплачусь только.

Давясь, Михаэль в два глотка допил пиво, кинул подбежавшему слуге деньги и бросился догонять напарника, шедшего за высоким парнем с длинными темно-русыми волосами. Русский! Он!

— Ну, вот. А ты говорил — упустим.

Русский был одет не особенно богато, но вполне изысканно и со вкусом, как и полагается добропорядочному молодому бюргеру средней руки: темные штаны-чулки, называемые модниками на французский манер — «шоссы», короткий камзол из синего бархата, шитый бисером по воротнику, легкий светло-голубой летний плащ из бумазеи и такого же цвета шапочка с небольшим белым пером. На ногах — желтые скрипучие башмаки из свиной кожи. Обычный молодой человек, не из «золотой молодежи», но не бедный и за собой следящий.

— Все понять не могу, — болтал по пути Михаэль, — вот этот русский — такой молодой и уже… уже с поручениями!

— Мы с тобой тоже — с поручениями. — Дядюшка Гюнтер ухмыльнулся и прибавил шагу.

— А я вот так думаю, — не отставал говорливый напарник, — если мы все про него знаем, так почему б не схватить да не пытать?

— Э, дурная твоя голова! Схватить! Это уж только в самом крайнем случае.

— Да почему ж?!

— Да потому что этого мы уже знаем, — терпеливо пояснил дядюшка Гюнтер. — Он, кстати, тоже знает, что мы знаем, потому как не дурак — дураков на такие дела не ставят. Слышал песенку? «Если ставишь ты на дело девять дураков, будешь ты десятым смело — ты и сам таков». Так что не дурак, нет… И нас с тобой наверняка уже в лицо знает — мы ведь давненько за ним приглядываем.

— И какой же тогда толк?

— А такой, что всякий человек слаб и рано или поздно какую-нибудь ошибку все равно сделает — и тут уж мы с тобой, Михаэль, должны быть начеку. А уж ежели что упустим…

— Так я ж и говорю — схватить!

Гюнтер помотал головой:

— Вот дурень! Говорю ему, говорю… Да! Еще одно: там, в Новгороде, на немецком дворе тоже наши люди имеются — о которых кому надо знают. И, ежели мы тут кого прижмем, они там — наших. Все по-честному и вполне справедливо, а потому, как говорит наш ратман герр Енеке, делай свое дело спокойно и службой — гордись! На тайной страже весь порядок и держится.

— Да я б гордился. — Не спуская глаз с русского, Михаэль шмыгнул носом. — Жалованье бы только побольше, а то что это — сорок гульденов в год!

— Не всякий ганзейский приказчик столько имеет! — строго прикрикнул напарник. — А чтобы больше вышло — так послужи с мое.

С минуту оба агента шагали молча, потом остановились за углом, дожидаясь, пока преследуемый посетит книжную лавку. Хозяин лавки был давно прикормлен, так что на этот счет соглядатаи особо не волновались: ежели что, будет на кого списать промах — на лавочника!

Старый агент Гюнтер довольно щурил глаза от солнца, а его молодой напарник искоса посматривал на женщин — молодых привлекательных дам и сопровождающих их не менее привлекательных служанок с большими плетеными корзинами — видать, на рынок отправились. Тоже не такое простое дело, недаром в той же книжной лавке специальное наставление продается — как, когда, где и что правильно купить.

— Эх, хорошо, — протянул Гюнтер. — А ты, Михаэль, послужи, послужи…

— А правда, дядюшка, что скоро стажевые отменят?

Старый агент едва не закашлялся:

— Что-о?! Это где ж ты такую ересь слышал?

— Да так… болтали…

— А ты и уши развесил, дурак! — сердито засопел дядюшка Гюнтер. — Кто ж тогда работать-то будет? Такие молодые ослы, как ты? А учить-то вас кому? Так что не-ет, шалишь, на стажевые никто покушаться не будет… разве уж только полные дурни, задумавшие все дело развалить — вражины! О! Смотри, смотри: выходит. Пойдем и мы.

Соглядатаи вновь поплелись за своим объектом, который вел себя прилично: парик не надевал, бороду не клеил, в женское платье не переодевался, даже не пытался ускользнуть проулками. Одно удовольствие за таким ходить!

— Прежний-то похуже этого был, — на ходу учил молодого дядюшка Гюнтер. — Как только ни чудил — и бегал, и скрывался, как-то раз даже нанял какое-то отребье с дубинами… ну, мы сразу же стражу вызвали… Бедные были те дубинщики! А потом и сами… без начальства — послали людишек, да те и встретили нашего черта на узенькой улочке, переломали ребра. А ты не бегай! Не своеволь!

— Может, и этому стоит переломать?

— Не, этот себя прилично ведет. И ходит почти всегда по одним и тем же местам. Вот сейчас куда идет?

— Гуляет просто… Ай, нет — в контору ганзейскую… Слушай, дядюшка! А что же он новгородское подворье для своих дел не использует?

Гюнтер расхохотался:

— Там же полным-полно наших людей! Каждое слово ратманам известно будет… не-ет, этот русский далеко не дурак. Вот, сейчас зайдет в контору, поболтает с моряками… а нам бы неплохо послушать, у приказчиков-то и своих дел полно, чтобы они еще к болтовне разной прислушивались. Могут и не дослышать, не сообщить.

— Это — да-а!

— У каждого свое дело. — Старый агент задумался и хлопнул напарника по плечу: — Слушай, Михаэль, давай-ка, обгони да прибеги в контору первым. Ежели там ставни да окна закрыты — так сделай так, чтобы распахнули. Усек?

— Усек. Дело нехитрое.

Молодой соглядатай быстро пошел вперед и, обогнав прогуливающегося по набережной русского, скрылся за углом — там был прямой путь к ганзейской конторе.

Ставни ее к моменту прихода русского были уже открыты. Вот под окошком-то и устроился многоопытный дядюшка Гюнтер, прислушиваясь к каждому доносящемуся слову. У другого окна слушал его молодой коллега.

Русский пробыл в конторе недолго, вышел еще до полудня и все так же, не торопясь, направился в гавань.

— Интересовался судами, отправляющимися в Нарву, — поспешно доложил Михаэль.

Гюнтер задумчиво кивнул:

— Я тоже слышал. Что ж, пошли в порт.

Из всех, отходящих в Нарву — и далее — в Новгород, кораблей, русского интересовали исключительно двух — и трехмачтовые суда, большие и надежные, каковых, если отбросить традиционно одномачтовые когги, оказалось четыре: трехмачтовая каракка «Святая Инесса», два нефа — «Золотая Дева» и «Бургундия», плюс новомодный двухмачтовый когг «Сигизмунд», недавно сошедший с гамбургской верфи.

По словам матросов, «приятный молодой человек» расспрашивал именно о надежности и мореходности судов, а также об их охране, никаких особых поручений не выказывая — кому-либо что-либо в Новгороде передать вовсе не просил.

— Зачем тогда приходил? — недоумевал Михаэль.

— А помнишь, в прошлый раз мы на «Бургундии» грамотку перехватили?

— Да-а… — Молодой агент довольно прикрыл глаза и чуть было не споткнулся. — Обещанную награду нам, кстати, так и не выплатили! А сколько уже времени прошло? Безобразие!

— Согласен, — отрывисто кивнул дядюшка Гюнтер. — В удобный момент напомню об этом герру Енеке.

— Х-хе! Давно пора напомнить, давно.

Войдя на постоялый двор, молодой человек в светло-голубом плаще с улыбкой кивнул хозяйке:

— Доброго здравия, любезнейшая госпожа Магдалена.

— И вас храни господь, герр Теодор. Не жарковато в плащике-то?

— Да нет, знаете ли, ветрено нынче.

— Вам обед, как всегда, в апартаменты подать?

— Да уж, сделайте такую милость, любезнейшая госпожа.

Герр Теодор еще раз улыбнулся хозяйке — пышнотелой, лет тридцати пяти даме с выбивавшимися из-под апельсинового цвета чепца медно-рыжими кудряшками — и, провожаемый загадочно-томным взглядом (хозяйка явно благоволила своему молодому постояльцу), поднялся на второй этаж, где снимал небольшую — зато с отдельным входом — комнату, пышно именуемую «апартаментами» и соответствующим образом стоившую. Что ж, за удобства нужно было платить — а деньги, слава богу, имелись.

Войдя в комнату, молодой человек уселся за стол и, пододвинув к себе стоявший на нем массивный ларец, открыл крышку. Губы юноши тронула легкая и немного презрительная усмешка: вот эта жемчужная пуговица лежала вовсе не так близко к стенке, а эта вот лента — совсем не той стороной… А в общем-то, нынче покопались аккуратно, почти и не заметно. Интересно, как в вещах?

Герр Теодор поднял крышку стоявшего у окна сундука… потом подумал и, открыв окно, распахнул пошире ставни… заметив, как поспешно отвернулась маячившая на углу парочка.

— Мои маленькие добрые друзья, — улыбнулся молодой человек. — Гюнтер и Михаэль, вы снова со мной. Ну, а как же? Думаю, на этот раз ратману Енеке уж придется поломать свою седую голову.

Герр Теодор прислушался, положив руку на подоконник, — на улице весело щебетали птицы. Да что б им не щебетать? Весна. Лето скоро.