Крестовый поход

Александр Прозоров, 2013

Не было в Средневековье государства мощнее Литвы. Вступив в унию с Польшей, принудив к союзу Молдавию, каждый год оно прирастало новыми землями на юге, востоке и севере. Ватага атамана Заозерского была пылинкой в сравнении с ним. Однако наш современник Егор Вожников, волею случая оказавшийся в средневековой Руси, уже успел допустить ошибку, заточив дочь Витовта в монастырь. Теперь великий князь Литовский и Русский горит желанием ему отомстить. Помочь Егору в этом противостоянии могут только горстка алмазов и подаренная купцу Михайле Острожцу в далеких краях индийская девушка Манджуша…

Ярлык

Октябрь в Заволочье выдался дождливым. Почти три недели кряду небо плакало над сосновыми борами и осиновыми рощами, над озерами и топями, превращая дороги в ручьи, ручьи — в реки, а засеянные озимыми поля — в жидкое месиво. С тесовых крыш княжьего городка постоянно хлестали настоящие водопады, стекая вдоль стен к воротам, угрожая подтопить склады и изрезать двор глубокими оврагами.

Впрочем, теперь столицу Заозерского княжества можно было смело называть не «городком», а настоящим городом. Несколько тысяч воинов, вернувшихся из похода с полными карманами серебра, не спешили расходиться от удачливого воеводы, осев по окрестным постоялым дворам, домам и даже баням и весело прогуливая добычу в кабаках и трактирах. Дожди загнали храбрых вояк под крыши, и питейные заведения буквально трещали от набившихся в них гостей.

Как обычно и бывает, к серебру быстро подтянулись купцы, доставляя на ходкое место вина, пиво и угощения, привозя плотников и печников, дабы побыстрее сладить новые постоялые дворы, забирая из прежних домов своих стряпух и поваров, слуг, которым тоже нужно было что-то есть и где-то жить… Одно цепляло другое, и до самой распутицы Заозерск пух, словно на дрожжах, что ни день обрастая новыми улицами. Еще год-два такой жизни — Новгород размерами превзойдет. А то и Москву.

Княгиня Елена от подобного преображения родового гнезда наливалась гордостью. Теперь она строила планы возведения каменного храма, выравнивания и мощения набережной, основания монастыря и расширения крепости — иначе свой старый дом она более и не называла. Может статься, уже и розмыслов бы созвала, наказы по переделке раздала… Но — дожди, дожди… Ни гонцов послать, ни строителей привезти, ни даже просто самим выйти, на месте улицы посмотреть — где что возводить, а где сносить надобно.

Посему и нынче после обеда, проведав сына и проследив, насколько ласково обращается с ним кормилица, Елена отложила великие планы перестройки на потом и занялась разборкой доставленных из Орды сундуков с подарками, отчетами, доносами, грамотами, просьбами и прочей канцелярщиной. Разбирала, разумеется, по-княжески: восседая в кресле в роскошном платье из зеленого бархата, сверкающем из-за рассыпанных по груди и рукавам самоцветов, с трехъярусным золотым колье на шее, в украшенном жемчугами кокошнике и со спадающей с него серебристой понизью. Перед госпожой в пяти шагах, аккурат в центре плотного и мягкого татарского ковра, стоял открытый сундук.

Милана доставала из сундука очередной свиток, разворачивала и подносила к хозяйке. Незнакомый Егору паренек из дворни услужливо освещал бумагу, поднося к ней трехрожковый подсвечник с ароматными маканными свечами^[1]. Княгиня пробегала глазами по строчкам и, небрежно щелкнув пальцами, командовала:

— В мусор! Отписка боярская о расходах на постой. И эту в мусор. Отписка о переходе пяти сотен казанских от арыка к арыку. Это уж и вовсе ни о чем! Копыто обоз с осемью телегами привел, Нестор ладьи на Ахтубу передвинул, три сотни на ушкуях в Хаджи-Таркан за хлебом ушли, наряд семи пищалей Кривозубу отправлен… Нечто они о каждом шаге тебе отписывались, любый?

— Пока в отъезде был, Никита Кривонос записывал, дабы не забыть, — сказал от окна князь Заозерский, по-прежнему охотно отзывающийся на имя Егор. Фамилию же свою — Вожников — он не слышал уже настолько давно, что начал потихоньку забывать. — Зачем тебе это бумагомарательство, Аленушка моя желанная?

Знаменитый атаман ушкуйников был наряжен в попугайской расцветки ферязь, подбитую соболями. Малинового цвета, с синими и зелеными шелковыми заплатами^[2], да еще поверх оранжевых шаровар, заправленных в красные сапоги! Дома, в далеком двадцать первом веке, он не надел бы такой ужас даже под угрозой расстрела. А вот здесь пришлось. Елена, подарившая ему сына, так долго ждала его из похода, так хотела порадовать подарком… Разве откажешь? Мода зла.

— Коли не желаешь обманутым оказаться, Егорушка, за всеми делами личный пригляд надобен, — с ласковой снисходительностью ответила женщина и снова щелкнула пальцами, оценив очередную записку: — В мусор!

— Милая, да брось ты это! — Через два слоя слюды очертания двора угадывались с большим трудом, и Егор отвернулся, подошел к супруге, снял с подлокотника ее руку, поцеловал: — Пойдем лучше, отдохнем. Тебе после родов лежать больше нужно. Как бы не приболела. Поручи дворне, пусть рассортирует. С Айгиль, новой ханшей ордынской, у меня договор есть, а все остальное — мелочи.

— Кто такой синьор Амедео Феруччи, княже?

— Купец венецианский, — прищурился Егор, вспоминая сутулого итальянца с тощими ногами, затянутыми в коричневые штаны-чулки. — Мы с ним по пьянке сговорились маршрутные омнибусы по Сараю пустить. Оборотистый мужик, всего за месяц все устроил.

— Пустить что? — не поняла княгиня.

— Ездят повозки по улицам из одного конца города в другой, — пояснил Егор. — Кому пешком идти лень, в них садятся, до нужного места едут и там спрыгивают. За денежку, естественно.

— Согласия просит синьор прибыль полученную в новые повозки вложить.

— Так пускай, — пожал плечами князь.

— А ты молвишь — дворне поручить! — мягко укорила супруга Елена и распорядилась: — К подставке письменной отнеси, Милана. Вечером отпишу. И без того, мыслю, фряг ответа заждался. Чего там дальше?

Вожников понял, что в ближайшие часы остаться с женой наедине у него не получится, и побрел обратно к окну. Больше всего ему сейчас хотелось скинуть этот дурацкий наряд, влезть в свою любимую вощеную кожаную куртку, подаренную поморами — легкую, непромокаемую, теплую, — да забуриться в какой-нибудь кабак, к ватажникам. Выпить пива, побороться на руках, вспомнить удачный поход. А то соскучился, понимаешь, по любимой… Поцеловать, и то не получается!

— В мусор!.. В мусор!.. В мусор!.. — методично продолжала сортировать походный архив княгиня. — О, челобитная. Бей Урум челом тебе бьет, просит дозволения с родом своим к тебе под руку отъехать. Чем-то ханом своим недоволен. То ли пастбища его кому-то отдали, то ли колодцы… Видишь, Егорушка, ныне уже не в Литву ордынцы просятся, и даже не в Москву. Тебя выше прочих князей ставят.

— Не помню такого, — вновь пожал плечами князь.

— И что из того? Нечто тебе полтораста сабель лишними будут? Али это он всех домочадцев счел? С детьми и бабами? А, все едино. Людишки лишними не бывают. Милана, к подставке отнеси!

Егор вздохнул, прикидывая, чем бы таким полезным заняться. Он, конечно, обещал сегодня утром утонувшей в подушках Елене не оставлять ее больше в одиночестве ни на минуту. Но предполагал-то он совсем другое общение с супругой. Не чтение пыльных походных грамот, а кое-что более интересное и полезное для продления рода. Стоять же перед окном он вполне мог и в другой компании.

— В мусор… В мусор… В мусор…

От воспоминания, что в погребе стоят несколько бочонков с хмельным медом, рот у Егора наполнился слюной. Шипучий, сладкий, пахнущий летом, пчелами, лугами и цветами, затекающий в горло прохладными шипучими пузырьками, наполняющий сытостью и бодростью. И тащиться под дождем никуда…

— А-а-а!

Отчаянный крик жены заставил его сорваться с места. Егор кинулся к княгине, схватил за плечи, прижал к себе:

— Что с тобой? Что с тобой, милая? Тебе плохо? Что-то болит?

— Ярлык! — Елена, казалось, даже не заметила, что ее тискают сильные руки мужа. Округлив глаза, она тыкала тонким белым пальцем в развернутую дворовой девкой грамоту. — Ярлык! Ярлык хана Темюра тебе на княжение! На все Галицкое княжество! Тебе! От хана! Ярлык! Откуда?!

— А пес его знает. Не помню. Ты как? Ты почему кричала? Живот болит?

— Как можно не знать про ханский ярлык, Егор? — повысив голос, аж привстала со своего кресла Елена. — Как можно не помнить про ордынский ярлык?!

Вожников причин волнения жены совершенно не понимал. Когда он общался с реконструкторами, то слышал от них побасенку, будто русские князья, получив в руки ордынский ярлык на владение уделом, шли с ним в сортир и демонстративно подтирались рыхлой бумажкой. И именно поэтому ни единого ярлыка, дарованного Ордой русским князьям, не сохранилось. Тогда Вожников не очень поверил услышанному и даже попытался проверить все через Интернет. Однако на разных исторических сайтах анекдотец повторялся практически полностью, окультуренный лишь тем уточнением, что ярлыки благородно сжигали.

Более глубокие поиски вывели Егора на версию о том, что в шестнадцатом веке группой историков был составлен разветвленный заговор с целью сокрытия факта существования Ига, и во всех архивах России и Европы княжеские ярлыки и всякие упоминания о них были уничтожены, а для пущей путаницы оставлены ярлыки митрополитов и князей литовских.

Подобной бредятины его мозг не вынес, и больше Вожников этим вопросом не интересовался. Но отношение к «туалетным бумажкам» у него сохранилось снисходительное.

— Какая разница, откуда он взялся? — сказал Егор. — Я этого Темюр-хана чуть не собственными руками там, в Орде, шлепнул. Так что цена этой писульке — что прошлогоднему снегу. Выбросить и забыть.

— Егор!!! — в отчаянии схватилась за голову княгиня. — Да как же ты не понимаешь?! Этой писулькой законный правитель Орды, чингизид по крови и званию, признает тебя законным властителем земель верхневолжских! Он признает тебя князем! Теперь все, ты — князь! Пусть даже грамоту сию он бы тебе на дыбе подписал — все едино она тебя вровень с прочими родами княжескими ставит!

— Любой указ только тогда силу имеет, когда за ним мечи ратников блестят и копья конницы покачиваются, — наставительно произнес Вожников. — Все остальное — треп пустой.

— Ой ли, супруг мой любый? — крепко взяла его за руку Елена. — А скажи мне, Егорушка, у кого сила была в Орде Заволжской, когда ты туда летом приплыл? У Едигея старого али хана Булата юного?

— Знамо, у Едигея. Булат-то чистой марионеткой на троне сидел.

— Коли сила у Едигея, отчего не сам он правил, а Булата ханом признавал?

— Так ведь Булат чингизид, а Едигей просто эмир. По законам татарским только чингизиды право повелевать имеют.

— Повтори, милый, я не расслышала, — ласково попросила Елена.

— Едигей не принадлежал к роду чингизи… — Молодой человек запнулся, наконец-то поняв, что имела в виду его жена.

— Вот видишь, Егорушка… Выходит, не токмо сила важна в делах княжеских. Помимо меча, надобно и закон на стороне своей иметь. Иначе владений не удержать. У тебя отнять не смогут — у сына заберут. Сын выстоит — внука безродностью попрекнут. Коли закона и обычая за тобой нет, то рано или поздно, но княжество все едино рухнет. И по нашей вине потомки наши по миру нищими пойдут.

— Так, коли соседи сильнее окажутся, они все едино все отберут.

— Ты, любый мой, прямо как не от мира сего… — Елена перехватила его ладонь обеими руками, ласково погладила, смягчая слова. — Вот, допустим, князем ты стал самоназванным. Выкроил себе мечом державу, боярам уделы роздал, правишь. И вроде все тебе хорошо. Поскольку словом своим ты их землей наградил, то и держаться за тебя они станут крепко, ибо без тебя ее потеряют. После смерти твоей они потому же и сына нашего признают, ибо никто другой за ними вотчин признавать не станет. Однако же, Егор, коли кто из бояр сих в державу другую отъедет, его никто и на порог не пустит, на службу не призовет, за один стол с ним не сядет. Ибо, скажут, какой из тебя боярин? Вор твой хозяин, животина безродная. И все его награды — тоже воровские.

— А если боярин тот… — сжал кулак Вожников, но жена подняла палец:

— Подожди, это еще не все. Судьба переменчива, власть в княжестве когда-нибудь в иные руки перейти может. Мало ли, род прервется, али еще что? Новый правитель первым делом что скажет? Скажет он: на что мне бояре воровские? С такими слугами меня самого уважать никто не станет. И земли все эти крадены, на них прежние хозяева могут права свои предъявить. Зачем мне лишние ссоры и раздоры? Не проще ли родам древним и известным эти уделы раздать? У воровского рода прав нет, у них отчины отнимать не грешно. И бояре все то понимают, задумываются. Ведь жизнь коротка. Во первую голову не о себе, о детях думать надобно. На что им слава воровских удельщиков? Вот потому-то, любый мой, к тебе никто из бояр в войско и не идет. Токмо те, кого князи посылают. Не тебе они — своим господам служат.

— Ну, положим, ватага моя покрепче любой здешней армии будет! — обиделся за своих соратников Егор.

— Ватажники твои, милый, ничем к тебе не привязаны. Захотели — приказа послушались. Захотели — спать легли. Сегодня позвал — придут. Завтра — могут и полениться. Ватажник от боярина тем отличается, что серебришко свое получил — и все, вольный человек. Можешь больше и не увидеть. А боярин при тебе на земле сидит, никуда не денется. Приказа не исполнит — без вотчины останется. И потому, княже, бояре в поход завсегда выйдут. И когда хотят, и когда не очень. И когда добыча будет, и когда без нее животы класть приходится. А ватажников твоих поди кликни на смерть славную, от которой прибытка никакого не ожидается. Токмо на смех поднимут, и хорошо, коли в спину не плюнут, когда с пустыми руками уйдешь.

— Подожди! — вспомнил Егор. — Сама только что челобитную читала, что бей какой-то ко мне под руку просится!

— Вот потому и просится, — перехватив из Миланиных рук, вскинула свиток княгиня, — что ты больше не воровской атаман! Признанный чингизид, законный хан Орды князем тебя признал и уделом наградил. А коли чингизид тебя князем признает — то все, ты этот самый князь и есть. Имеешь право владеть, править, награждать, раздавать земли и вотчины. И теперь, если даже через сто лет или пять столетий, или даже пятьдесят веков кто-то посмеет оспорить полученную от тебя, Егор, или потомка твоего награду, то всегда, в любой из дней люди смогут войти в архив наш, открыть сундуки пыльные, достать грамоту эту и убедиться, что род чингизидов за тобой права и звание княжеское признает, и оттого никто в родовитости князей Заозерских сомневаться не смеет! Пуще зеницы ока ярлык этот беречь надобно. Ибо в нем все будущее наше и детей наших.

— Подожди… — Из лекции Елены Вожников выхватил самую главную мысль: — Ты хочешь сказать, что теперь я имею право награждать своих ватажников боярскими вотчинами?

— Теперь никто из бояр не посмеет отрицать твое право награждать землей любого, кого ты пожелаешь, — поправила его княгиня. — Даровать служивое достоинство каждому, кому захочешь. Да и сами они теперь от такого подарка не откажутся, поверь моему слову. Землица, она ведь лишней не бывает. Младших сыновей много. В воровской шайке буянить они, знамо, побрезгуют. Но вот князю под руку встать не откажутся.

— Ага… — задумчиво ухватил себя пальцами за губу Вожников. Перед ним внезапно замаячила возможность избавиться от вечной головной боли: непостоянства настроения ватажников. Ребята они все, конечно, славные. Но вот насчет повадок ушкуйников Елена была права. Без серебра — пальцем не шевельнут. И о дисциплине никогда и слыхом не слыхивали. В любой момент могут и меж собой сцепиться, и домой повернуть, и нового атамана выкрикнуть. Вольница — что возьмешь?

Княгиня снова развернула и перечитала ярлык:

— Надо бы у кирилловского игумена несколько списков заказать. И пусть словом и печатью своей заверит. Не дай Бог, случится что! Второго такого уж не получить.

— Кажется, я догадался, кого о сем спросить нужно. — Князь забрал у слуги подсвечник и приказал: — Бегом в людскую, Горшеню покличь! А коли нет, то найди!

Паренек помчался выполнять приказ, Егор же спросил у жены:

— Милая, а князь законно награждать может только теми землями, которые в ярлыке указаны?

— Коли князь границы удела своего раздвигает, в том ничего зазорного нет, — улыбнулась Елена. — Тем паче, что в Галицком княжестве все земли давно поделены. Тамошние бояре верными слугами не станут, коли у них вотчины начнут отбирать. Вот токмо князь Юрий Дмитриевич княжества своего так просто не отдаст.

— А как же ярлык? — ткнул пальцем в свиток Вожников.

— Без мечей и копий он всего лишь бумажка, — опустила свиток Елена.

— На колу мочало, начинай сначала, — рассмеялся князь. — И зачем он тогда нужен?

— Без ярлыка — разбой, а с ним — законное требование.

— Кругом крючкотворы! — вздохнул Егор. — В какой век ни глянь, везде одно и то же. И здесь то же самое.

— Звал, князь-батюшка? — прямо в дверях склонился в поклоне Горшеня.

— Иди сюда, — поманил его пальцем Вожников. — Остальные свободны. Милана, проследи, чтобы под дверью никто не подслушивал.

— Сделаю, княже, — кивнула дворовая девка и махнула рукой на сунувшегося было в горницу паренька: — Ступай отсель, Ушкарь. Опосля доложишься.

Служанку жены Егор помнил как бабу преданную и исполнительную, а потому уже спокойно поинтересовался у просто одетого мужика:

— Ну-ка, вспоминай. Ничего странного не случилось, пока ты меня в Орде подменял?

Сегодня никто не узнал бы в сгорбленном, бородатом и лохматом простолюдине широкоплечего и гладколицего князя с крепкими руками и горящим взором — но на то и расчет. Коли нужда возникнет — волосы сбрить недолго, одежду поменять, плечи развернуть… Никто и не догадается, что на выезд парадный, в ряды торговые али на пир шумный не сам правитель, а слуга его отправился. Егор же, пока его в одном месте видят, совсем в другом может дела важные незаметно устраивать. В последний раз почти месяц по Тавриде «партизанил», пока его в Орде числили.

— Не гневайся, княже, — покосившись на дверь, выпрямился тайный двойник. — В Орде, что ни день, всякие странности творились. Всех не упомнишь. Молви понятнее, о чем сказывать?

— Ярлыка какого Темюр-хан тебе не писал? — резко спросила княгиня Заозерская, положив свиток на колени и хищно наклонившись вперед.

— Соль-Галицкую обещал, когда уговаривал ватажников твоих, княже, супротив Едигея, эмира свого, в сечу бросить. Вином поил, набегами татарскими стращал, — неуверенно запустил пальцы в черную бороду Горшеня и слегка ее подергал. — Я без тебя не знал, княже, что сказывать. Темюр же, вестимо, одной рукой ярлык писал, другой же душегубство готовил. Подорвал меня, басурманин, вместе с грамотой. Прямо во дворе постоялом и подорвал. Как жив остался, и не помню.

— Горшеня! — от восторга сжала кулаки княгиня. — Ты… Да я тебя…

— Дарю тебе шубу со своего плеча, — первым нашелся Егор и широким жестом сдернул с плеч ненавистное, но драгоценное одеяние, накинул ферязь слуге на плечи. — Молодец! Я тебя еще и не так награжу. Достоин! Ныне же к семье ступай, отдохни. Вижу, ты един из всей дружины трезвым ходишь.

— Да как бы не сболтнуть лишнего спьяну-то, княже, — вроде даже повинился слуга, поправляя на себе дорогой подарок.

— Я так и понял. Иди.

— Благодарствую за милость, княже. — Горшеня низко поклонился и упятился за дверь, снова съежившись и сгорбившись.

— Ой! — дернулся Егор. — Я же ему твой подарок отдал, Леночка моя. Прости меня, дурака, совсем из головы вылетело.

— Ничего, мой князь, — с нежностью, двумя руками, опять подняла перед собой грамоту княгиня. — Он был достоин. Был бы при мне кошель с золотом, тоже одарила бы, не колеблясь. Заслужил.

— Подожди, — спохватился Вожников. — Я ведь на ордынский трон Айгиль посадил, жену хана Керимбердея. Она не то что не чингизидка, она вообще женщина! И ничего, приняли. Эмиры и мурзы тамошние служили ей и не мяукали.

— Хан Керимбердей чингизид, от него у жены право на власть, — спокойно пояснила Елена. — Ее право суть отблеск родовитости хана, упавший на нее благодаря замужеству. И еще неведомо, сможет ли она на этом троне усидеть. Но нам сия слабость токмо на руку. Мыслю, без твоей поддержки ей будет не удержаться. Твоим именем возможных бунтарей-смутьянов пугать станет, твоим могуществом собственных подданных осаживать, дружбой с тобой свою силу возвеличивать. И потому ей придется быть нам послушной союзницей, а не опасным соперником. Ты без нее с любой бедой справишься легко, она без тебя уже к осени падет.

— В Крыму без меня справлялась…

Продолжить свою мысль помешала Милана — громко постучалась в дверь и тут же заглянула:

— Тут купец верный к тебе просится, княже. Михайло Острожец который. Дозволишь пустить?

— Конечно, пускай! — Егор разом забыл о политическом хитроплетстве. — Дозволяю немедля!

Служанка отошла в сторону, и в горницу уверенно шагнул кряжистый и большерукий новгородец во влажном синем кафтане, подбитом рысью, и в рысьей же шапке. От него пахло дымом походных костров, рыбой, дождем и дегтем, лицо было темным от загара, борода же и усы, наоборот, выцвели от яркого южного солнца.

— Ну, наконец-то! Рад видеть, друже! — Вожников крепко обнял гостя, похлопал его по спине, отступил: — Ну, рассказывай! Где был, чего видел?

— Откуда ты здесь, Михайло? — поинтересовалась княгиня, повернув к купцу голову. Ярлык из ее рук куда-то исчез. Спрятала. — Распутица ведь ныне, все дороги непроезжие.

— Что мне дороги, матушка? — низко поклонился ей новгородец. — Для ладей дороги завсегда гладкие, пока дедушка Мороз их в камень не обратит.

— Откуда же ты на ладье сюда пришел? — вскинула брови Елена. — Нечто волоком Ухтомским? Так он вроде как закрыт ужо. Какой безумец на зиму глядючи в моря северные пойдет? Не ровен час средь лесов корабль льдами прихватит. До нас же на Вожу проще посуху двадцать верст проехать, нежели корабль волочить.

— Я, княгинюшка, от Онеги по реке поднялся, — склонил голову Острожец и громко хлопнул в ладони. — С гостинцами…

В горницу заскочили двое мальчишек, одетых в нарядные синие зипуны, отороченные зайцем, и следом за ними буквально вплыла завернутая в легкий бежевый ситец, обсыпанный какими-то блестками, чуть смуглая красотка с серьгой в правой ноздре, с черными густыми бровями и такими же угольно-глянцевыми волосами, зачесанными под платок. Длинные ресницы пушистыми веерами обрамляли распахнутые синие глаза, талию стягивала позолоченная цепочка, ноги же были босыми. Но чистыми — похоже, разулась она все-таки у порога, по улице так не шла.

Девушка, мгновенно приковавшая взоры всех присутствующих, держала в руках расписную деревянную шкатулку солидных размеров — почти локоть в длину, немногим меньше в ширину, — покрытую золотой росписью по синему фону и с окованными уголками. Натуральный сейф. Мальчишки выставляли перед собой бархатные свертки.

— Филька! — скомандовал купец, и один из них выступил вперед, развернул лоскут. Острожец извлек из складок тряпицы продолговатый лоток целиком из слоновой кости, с костяной же резной крышечкой, с поклоном протянул Елене: — Прими, хозяюшка, подарок из земель заморских. Благовония сие разные. Коли шарик любой к углям кинуть, ароматами небесными светлица враз наполнится. Сказывают мудрецы индийские, иные запахи разум острее делают, иные чувства отворяют, иные расслабляют, дабы отдыхалось легко после трудов праведных, иные разум мутят, ровно вино, иные веселье вызывают, иные — томление любовное. Масла же индийцы токмо любовные делают. Тебе они ни к чему, твоя краса и без того любого сразит, да и муж у тебя любый рядом. Но я уж отказываться не стал.

— Спасибо тебе, Михайло, за диковинку, — приняла подарок довольная Елена. — Попробуем, таковыми ли благовония сии окажутся, как их нахваливают.

— И тебе подарок, княже, от оружейников тамошних.

Новгородец развернул сверток в руках второго паренька и поднес Егору странный, сильно изогнутый кинжал в серебряных, покрытых тонкой чеканкой ножнах.

Вожников, конечно же, первым делом выдернул клинок, удивленно цокнул языком, глядя на кривое лезвие с двусторонней заточкой: у рукояти широкое, в половину ладони, но быстро сходящееся в тонкое острие.

— Кханджарли такие в краях индийских называют, княже, — пояснил Острожец. — Очень индусы его ценят. Сказывают, нет такового лучше в схватке. Любую броню пробивает, в руке хорошо сидит, раны оставляет такие, после которых не поднимаются.

— Славно, славно, — покивал Егор, сжав узкую рукоять. — Стали на него, сразу видно, не пожалели. А что за девицу ты с собой притащил?

— То по воле твоей, княже, приехала…

— Как это по воле княжеской?! — моментально вскинулась Елена. — Егор просил себе индийскую наложницу?

Ее рука гневно указала на девушку. Та насторожилась, стрельнула глазами на Михайлу. Купец кивнул. Красотка запела и пошла вперед, виляя бедрами, стреляя зрачками из стороны в сторону и напевая что-то звонким голоском.

— Что ты несешь, Острожец? — сухо поинтересовался Вожников. — Какие девки, что за индианка?

— Да не индианка, княже! Ты ведь просил алмазов негодных привезти как можно больше. Таких, чтобы в украшения не шли и потому ценились невысоко. Я волю твою исполнил. А ее огранщики в подарок к камням добавили.

Девица, закончив водить плечами и трясти бедрами, наконец-то опустилась перед Еленой на колени, склонила голову, вознесла над собой шкатулку и откинула крышку.

— Вот черт! — Забыв про нож, Вожников метнулся к ней, схватил ларец, повернул к себе: — Михайло, посвети! — На вид камешки не отличались от обычного кварцевого песка, причем очень грязного, с черными, желтыми и коричневыми крупинками, и Егор засомневался: — А это точно они?

— Вот те крест, княже, алмазы! — забеспокоился Острожец. — Да я за эту шкатулку полпуда золота отвалил! Они там по всем лавкам бегали, собирали. Каждый самоцветик проверяли, показывали. Так рады были, что сбыли каменья эти, что вон, дочку свою один из мастеров в подарок отдал!

— Как ее хоть зовут-то, Михайло? — скривилась сверху вниз на невольницу Елена.

— А пес его знает, матушка, — пожал плечами купец. — Ни бельмеса по-нашему не смыслит. Как немая. Мы ее так Немкой всю дорогу и звали. Ничего, откликается.

Индианка, услышав свое имя, повернула голову.

— Как проверяли, Михайло?! — повысил голос Егор.

— Так, это… — Купец покрутил ладонями перед собой. — Смотрели, проверяли.

— Вот проклятие! — Вожников поджал губы, крутанулся на пятках: — Милана! Ну-ка, сбегай в кладовую княжескую, принеси один из бокалов стеклянных, что у свенов захватили.

— Ну, а ты чего застыла? — надоела княгине коленопреклоненная невольница. — Давай, иди, иди отсюда… Вот немчура проклятая. Отойди, вон, в стороне постой…

Елена махнула ладонью в сторону. Индианка расплылась в счастливой улыбке, вскочила, притопнула по полу босыми ступнями, звонко запела и пошла, пошла по горнице, потряхивая головой из стороны в сторону и резкими движениями придавая рукам то одну, то другую форму. Цепочка на бедрах забренчала, в свете свечей искорки на ткани стали багряными.

— Она хоть крещеная, Острожец? — поинтересовалась княгиня Заозерская.

— Помилуй, матушка! Ну откуда в Индии христиане? Токмо басурмане да язычники страшные, коровам поклоняются. Да не в храмах, а живым, на улицах.

— Это как? — не поверила Елена.

— Да ходят, сердешные, по улицам неприкаянные, ровно юродивые. Никто их при том не тревожит. Однако же доят, и молоко пьют, не стесняются. И еще богини там многорукие. Страшные, просто жуть. С черепами.

— То-то она расплясалась. Радуется, что сбежать удалось, — сделала вывод княгиня.

— Надеюсь, никто не проболтается, что ее тут говядиной кормить будут? — ухмыльнулся Егор.

— Как же тут проболтаешься, коли она не смыслит ничего в речи человеческой? — пожал плечами Острожец.

Индианка, уставив ноги колесом, замерла перед Вожниковым, вскинула руки над собой, стрельнула глазами из стороны в сторону, покачала головой, развернулась к княгине, повторила свой трюк и бочком, бочком двинулась дальше.

— Забавная, — признала Елена. — Токмо ноги у нас быстро отморозит. Как морозы ударят, босой даже по дому лучше не шастать.

Наконец прибежала девка с резным бокалом красного венецианского стекла, протянула князю. Егор перевернул фужер донышком вверх, выбрал из толстого слоя сверкающих песчинок черный кривой камешек, провел им по основанию ножки… Потом еще раз… Поднял глаза на купца:

— Что это, Острожец? Почему царапины нет?

— Дык стекло же, княже! — пожал плечами тот. — Его ничто не берет. Даже сталь каленая.

— Михайло… — громким шепотом произнес князь Заозерский. — Михайло, алмаз только тем и ценен, что прочнее его нет ничего на свете. И режет он все, вообще все. И стекло, и гранит, и сталь. Все! — рявкнул он. — Полпуда золота, говоришь? И девку к нему задаром? Черт, да остановите кто-нибудь эту дуру скрипучую, надоели ее выкрутасы!

Индианка остановилась, коротко поклонилась, семенящей походкой подбежала к Егору, взяла камешек из его руки, покрутила в тонких пальчиках, прижала к донышку, чиркнула — и на стекле осталась глубокая длинная царапина.

— Екарный бабай! — изумился ее фокусу князь, порылся в ларце, выудил другой камень, протянул невольнице. Та рассмотрела алмаз, выбрала подходящую сторону, чиркнула. На бокале осталась еще царапина. Егор отобрал у нее камешки, порылся, приглядываясь к привезенному сокровищу, выбрал желтый, вовсе без острых граней, дал Немке: — А этот?

Индианка изучала камешек довольно долго, однако что-то высмотрела, провела им по дну и оставила четкий глубокий порез. Потом еще, еще и еще.

— А что я говорил, княже? Что сказывал?! — расцвел новгородец. Щеки его зарумянились, глаза сверкнули гордостью. — Фунта три отборных алмазов тебе добыл, княже! Один к одному. А девка какая, глянь! Статна, черноброва, глазаста. В постели огонь, верно тебе скажу, огонь будет…

— Что проку от девки, коли немая? — резко поднялась с кресла княгиня Заозерская. — Ни поручить чего, ни ответа выслушать. Миланка, на кухню ее гони, пусть хоть крупу переберет, и то польза. Опосля на починок отошлем, пусть за свиньями да овцами в хлеву убирает. С ними беседовать не о чем, там и немая работница сойдет.

— Постой! — вскинул палец Егор. — Сказываешь, Михайло, мастера какого-то камнерезного дочь?

— Потому с самоцветами и отдали, княже, — подтвердил купец. — Вишь, хоть и баба, а что-то смыслит. Видать, насмотрелась, как родитель работает.

— Да ее не спросить ни о чем, Егорушка! — всплеснула руками Елена. — Хоть бы чего и понимала — рази поможет?

— Кроме нее, у нас на подворье, милая, вообще никто ничего в этом деле не смыслит. Как говорится, с паршивой овцы хоть шерсти клок. Милана! Устрой ее в какой-нибудь светлице. В людской, боюсь, затравят в наряде таком, да еще и немую. Накормить вели.

— И то верно, — внезапно согласилась княгиня и добавила: — Рядом с собой ее посели. Заодно проследишь, чтобы не обидел никто, в светлицу к ней не шлялся, не бесчестил. Она ведь, бедненькая, даже пожалиться не в силах. И одежу дай какую из рухляди старой! А то срамота одна, смотреть противно.

— Слушаю, матушка, — поклонилась девка, взяла индианку за руку и повела за собой.

— С емчугой же дело чуток хуже вышло, княже, — проводив ее взглядом, продолжил купец. — Всего двести пудов ее купить удалось.

— Двести? — Егор ненадолго прикрыл глаза, переводя меру в более привычную. Двести пудов — это примерно три тонны. В порохе емчуги, как в этом мире называли селитру, три четверти как минимум. Выходит, привезенного новгородцем сырья хватит всего на четыре тонны огненного зелья. А каждый пушечный выстрел среднего калибра — полкило пороху. Если же сюда еще и крупный калибр приплюсовать, да еще и сотни пищальщиков… — Это же всего на пять-десять крупных схваток хватит, Михайло! Или на одну осаду! Ты чего, с ума сошел, Острожец? Чем я воевать буду, буржуй?! Безоружным меня решил оставить?!

— Не серчай, княже, то не по моей вине случилось! — вскинув руки, попятился купец. — То ведь ты первый начал из пищалей да тюфяков по ворогам лупить! Где конницу жребием снесешь, где вороты высадишь, где лодки потопишь. От и остальным захотелось так же лихо победы одерживать. Там стволы отлили, тут отлили, еще где-то отлили. Глядишь, ан емчуга вдруг нарасхват везде и всюду и пошла. Коли все ее жгут, рази напасешься? Стреляют все, а копают всего в двух местах: в Орде, на Емчужной горе в десятке верст от Сарая, да в Египте сарацинском, в пустыне где-то. В пять раз цена выросла, княже! Кабы кто такое о прошлом годе сказал, ни в жизнь бы не поверил.

— Ты чего, цену набиваешь, Михайло? — захлопнув крышку ларца, нехорошо прищурился Вожников.

— Помилуй, княже, не в цене дело. За любое серебро, ан все едино не купить. Нету емчуги на торгах, расхватали. Ныне от интереса такого смерды многие тут и там кучи зловонные из падали и навоза всякого закладывать стали. Зелье-то сие, знамо, из дерьма всякого мерзкого растет. Вот и копят, дабы опосля продать с прибытком. Не поверишь, кормилец, до того дело докатилось, у золотарей содержимое выгребных ям торговцы покупать начали! Видано ли дело, за мочу и какашки серебро дают!

— Фу, Михайло, как ты можешь о такой мерзости вслух сказывать? — Княгиня брезгливо передернула плечами. — И слышать о сем не желаю! Князь, я к себе отойду, там грамоты пересмотрю.

Елена, высоко вскинув подбородок, пошла из горницы. В руках ее невесть откуда опять появился татарский ярлык.

— Хорошо, милая, — кивнул Егор, опустил крышку сундука с ордынскими документами, поставил «алмазную» шкатулку сверху.

— Что же ты, княже, тревожишься? — кинулся на помощь паренек. — Я бы закрыл!

— Не бойся, не надорвусь, — хмыкнул Вожников, так до конца и не привыкший к услужливости окружающих. — Сбегай лучше в погреб да меду хмельного бочонок принеси. И ковш прихвати. Не через край же хлебать.

— Слушаю, княже, — поклонился слуга и умчался по коридору.

— Ладно, Михайло, — хлопнул в ладоши Егор. — В моем положении не до брезгливости. После летнего похода рати, почитай, вовсе без припасов домой вернулись, стрелять нечем. Согласен на вонючую емчугу. Давай ту, которая из дерьма.

— Так это, княже… — развел руками купец. — Ты эти кучи мерзопакостные хоть озолоти, да токмо им самое меньшее три года зреть надобно. Ранее ничего не будет. А лучше пять. Да потом еще вываривать, сушить, вычищать.

Вожников представил себе процедуру, и его передернуло почище, нежели жену:

— Ладно, Михайло, не будем об этом! Расскажи лучше, как плавал, чего видывал.

— Да чего там сказывать, княже? — пожал плечами Острожец. — До Персии путь привычный, там о заказе твоем с сотоварищем местным сговорился. Знакомец давний, надежный. Как понял, что дело крупное да срочное, так мы с ним на верховых и помчались. Одному нельзя, никак нельзя. Земли-то сарацинские, закона не знают. Христиан грабят без колебания, на то им и дозволение от султанов своих имеется. Три недели ехали, еще столько же там товар выбирали. Толком ничего и не увидел, токмо то, что в глаза бросалось. Коров этих, что на улицах пасутся невозбранно, а иные и в венках цветочных, богиню страшную многоругую, церкви тамошние издалека. Все больше на камни, на самоцветы смотрел, дабы не обманули тебя, княже, да доверие твое. А цены-то, цены там какие, княже! Здесь супротив тамошних в два сорока поднимают, коли не более. Вот те крест, один разор тут самоцветы покупать.

— Много взял?

— Ну, откуда, когда? — Глазки купца забегали. — Все второпях, в заботах. Путь дальний. Коли с торгами не поспешишь, то обратно за лето не обернешься! И так страху-то натерпелся, когда в самую сечу на Волге попал. Там, верь не верь, Едигей со ставленником своим Темюр-ханом насмерть сцепился, целая война разразилась! Мыслю я, поменялась ныне власть в Сарае, опять новые вестники с ярлыками по землям русскими поскачут.

Судя по тому, что Острожец не знал о появлении Егора и его татарской союзницы, низовье Волги новгородец миновал довольно давно. И добрый месяц где-то пропадал, прокручивая свои делишки.

— Успел? — подмигнул ему Вожников.

— Что? — не понял купец.

— Успел самоцветики индийские дальше на запад, в края немецкие, до ледостава отправить? Дабы не сам-сорок, а сам-четыреста перепродать?

— Ну… Так это… Ну, рази чуть-чуть… — замялся Острожец.

— Не ври мне, Михайло, — покачал пальцем Егор. — Ой, не ври.

— Ну, так дело-то купеческое! — развел руками тот. — Как же о мошне своей не подумать, коли удача такая редкостная выпала? До Индии наш купец православный добирается редко. По пальцам ходки такие можно пересчитать!

— Ладно. Коли успел — твоя фортуна. Поручение исполнил — стало быть, за прочее спроса нет. Только не ври. Веру в тебя потеряю, того ты никаким золотом уже не вернешь.

— Да вот те крест, княже, со всей душой стараюсь! — размашисто перекрестился купец.

Очень вовремя в горницу вошел слуга с объемистым дубовым бочонком, умело выбил донышко, привесил сбоку ковш, зацепив крючком на рукояти за край бочонка. По комнате потянулся гвоздично-медовый аромат.

— Ну, коли так, друже, то садись, — оседлав сундук, указал на место перед собой Егор. Зачерпнул меда, отпил половину ковша, протянул купцу: — На, по-братски.

— Твое здоровье, княже! — сказал купец и с удовольствием угостился пенным хмельным напитком.

— Теперь сказывай, где мне этой чертовой емчуги возков двести-триста добыть? В пудах ее мерить мне не интересно. В пудах — это на половину похода ратного едва хватит. Может, в Орду гонцов заслать? Она ныне нам дружная, пусть холмы свои разрывает для общего дела.

— Пока встрепенутся, пока людей наберут да на работы поставят, пока добудут, пока выварят… Год, раньше нового большого запаса не получишь. — Острожец зачерпнул еще меда, выпил. — Да и плохая емчуга земляная-то. Намокает моментом, коли просто дождь за окном пойдет. А вот из дерьма — та куда как лучше. Ее просто в мешках вощеных держать можно, и ничего не делается^[3].

— Три года! — Егор забрал у него ковш и тоже черпнул медовухи. — Мне теперь что, три года вовсе без пороха сидеть? А ну случится что? Воевать чем?

— Так ведь господь-то ныне все так устроил, что опасаться Руси нечего, — перехватил корец Михайло. — Сам посуди: после смерти Тамерлана могучего в Хорезме до сих пор смута не кончается. До гибели своей он османов разгромить успел и султана тамошнего сразил. И у них тоже смута зачалась нескончаемая. Витовт с орденом Тевтонским так сразился, что сил не осталось в земли побежденных крестоносцев войти, замирились на уступках мелких, ради коих и войны затевать не стоило. Сам орден, знамо, треть кавалеров убитыми потерял, да еще более ранеными — ему и вовсе воевать нечем. Лепота! Опасаться далеко окрест ныне некого. Живи себе, князь, мед-пиво пей да в ус себе не дуй.

— Твои слова да богу в уши, — Последовав совету, Егор опрокинул еще ковш. — За три года они раны залижут да опосля со всех сторон разом и вцепятся!

— Коли так, бери двести пудов да молись, — посоветовал Михайло Острожец. — Авось да и хватит, коли с умом использовать. Голь на выдумки хитра!

— Да, тут надо технически… — согласился Вожников. — Ладно. Алмазы теперь есть, авось чего и выгорит.

Примечания

1

Такие свечи получались путем многократного макания фитиля в расплав воска с промежуточной сушкой. Свечи при этом получались гладкими и ровными. Если макать заготовку в расплавы разного цвета — то еще и декоративными. (Здесь и далее — примечания автора.)

2

Ферязь — одежда, больше всего похожая на короткое пальто без воротника, а иногда — и без рукавов. Заплаты — вид украшения, называвшегося вошвами. Вошвы вырезались из более дорогой и яркой ткани, нежели основная, и пришивались туда, где «красиво».

3

Из земли копалась селитра натриевая, а из «селитряных куч» добывалась калийная, куда менее гигроскопичная.