Секретарь

Андрей Кокоулин

Роман. Городское фэнтези.Однажды Лёшка Сазонов увидел объявление в газете: «Господин Мёленбек ищет секретаря» и подумал, а вдруг он подойдёт?С этого всё и началось.

Глава 3

— Чем помочь? — спросил Лёшка.

— Эта…

Ромка умолк.

Там, откуда они только что ушли, раздались быстрые шаги, шорох одежды, затем щёлкнула зажигалка.

— И где этот мелкий сучонок? — затянувшись, спросил кто-то невидимый.

Городской шум, полный машинных звуков и звуков всякой, имеющей свой голос мелочи, странно отдалился, и Лёшке стали слышны притоптывания, бряцанье браслета часов, покашливание того, к кому обращался курильщик.

— Сдриснул куда-то.

Собеседник виновато шмыгнул носом.

— Ты у меня сейчас сам сдриснешь, — курильщик затянулся снова. Каблук впечатался в тротуар. — Ну что, направо, налево?

Они замолчали, видимо, выбирая направление поисков.

— Тонна есть? — шепнул Ромка, дёрнув Лёшку за рукав.

— Чего?

— Тысяча.

Лёшка зачем-то кивнул. Хоть отдельно живущий, но брат. Не Динка-скотинка, во всяком случае. Не врать же. Правда, и нет между ними почти ничего общего. Ну, два года назад подушкой душил… И вообще — ни дня без войны в прошлом.

Сделалось стыдно. Помнит Ромка, не помнит? Рука сама полезла в карман.

— На.

Брат неуверенно улыбнулся. Осторожно, поглядывая на Лёшку, словно ожидая обмана, вытянул купюру из пальцев.

— В долг, ага?

Лёшка шевельнул плечом. Повеселевший Ромка подмигнул и рванул за угол.

— Парни, парни, я здесь! Я не хотел, честное слово… Как бы шутка была, — заговорил он, сближаясь с теми, кто его искал.

— Да ты борзый! Ну-ка, пошли с нами, — весело объявил курильщик.

— Да есть у меня деньги!

— А мы и посмотрим.

Судя по звукам, Ромку взяли за шиворот рубашки.

С полминуты Лёшка простоял, не решаясь выглянуть. Не твои, блин, проблемы, — скреблось в голове. Ты вообще сейчас тонну потерял. Тонну! Вот так взял и отдал. Вернет тебе Ромка? Ага, братишка, жди!

Мурашки бежали по плечам и шее.

Страшно. Не сквир я, подумалось, уж точно не сквир. Так бы нырнуть за угол и в два приёма… Лёшка сглотнул. Нет, здесь не ойме. А он — не Штессан. Ему ещё до Штессана, блин… Не получится.

Когда он всё же высунул голову, у провала арки, из которой навстречу ему выбежал брат, никого уже не было. Белел лишь свежий окурок, придавленный каблуком.

Ну а чё? Они вполне дружелюбно общались с курильщиком…

Лёшка, оглядываясь, перешёл улицу. Конечно, если бы Ромка закричал… А так он у них, наверное, стырил что-нибудь.

На душе, впрочем, было противно. То ли от растерянности, вжавшей его в стену, то ли от потери денег. Тонна! А еще мамане отдать!

Чтобы вообще не видеть злополучную арку, на Гусарскую Лёшка не вернулся. Затопал по изгибающейся не в ту сторону Шевцова в поисках удобного проходного двора. Можно было, конечно, сделать еще больший крюк…

Где-то здесь, в слепой кишке улицы, окаймлённой старенькими двухэтажными домами, жила Ленка Линёва, первая любовь, все дела. Снеговика, помнится, вместе лепили. Записки друг другу писали. Портфели-бантики. Класса до четвертого, кажется, дружили, потом Лёшка как-то… остыл, что ли. Даже не понятно, как вышло.

И чего вспомнилось?

Он остановился. Глаза по памяти нашли и дом, второй от крытого сельскохозяйственного рынка, и узкое окно с синими занавесками, справа от газовой трубы, огибающей подъезд. В окне кажется горела лампочка. Светло, не очень-то разглядишь.

У Ленкиных родителей была двухкомнатная, и ей досталось целое, безраздельно владеемое царство в четырнадцать метров. Лёшка, обложенный довесками в виде Динки и Ромки, жутко завидовал. Может, поэтому в конце концов и раздружился? Перестал провожать…

А после пятого они оказались в разных классах. В местном отделе образования что-то там уплотнили, перекроили, оптимизировали, и в том, другом классе сделали специализацию — химико-биологический уклон. Лёшка же химию не переваривал.

На этом всё и закончилось.

Лёшка сплюнул, побил асфальт пяткой. Надо будет хотя бы номер Ленкин узнать. Посидим, поболтаем, вспомним… Как подруги маманины. Ах, как было раньше! Ах, вернуть бы!

Он хмыкнул.

Первый двор вывел его в параллельный Шевцова переулок, короткий и глухой. Длинное, окрашенное в бурый цвет здание какого-то склада или базы с нишей, закрытой шлагбаумом, перегородило путь. За зданием потянулся забор с пропущенной поверху колючей проволокой, завернувший Лёшку в какую-то другую тьмутаракань, в частный сектор с грядками и замшелыми домиками.

Бабулька, ковыляющая навстречу, на вопрос, как выйти к Первомайской, замотала головой в пуховом платке:

— Не знаю, милок. Недавно переехала.

Мимо протарахтел грузовик, подскакивая на стыках бетонных плит.

Примерно представляя, куда нужно идти, Лёшка запылил по обочине мимо забора, развернувшегося новой гранью — воротами и коробками гаражей за ними.

«Автосервис», «Шиномонтаж», «Запчасти».

Из-за ворот пахло то бензином, то машинным маслом, то шашлыками, сидели на лавочках чумазые механики со стеклянными глазами, звенело железо о железо, кашлял чахоточный мотор, делал паузу и снова кашлял, из будок с мутными стеклами подозрительно щурились на Лёшку небритые или усатые люди.

Забрёл. Вляпался. Нет чтоб по Гусарской…

Метров через двадцать Лёшка заметил, что за ним как бы сами по себе идут два парня — один повыше, другой поплотнее, руки в карманах коротких спортивных курток.

Сердце зачастило. Лёшка невольно ускорил шаг, но дурацкий забор всё не кончался и свернуть было некуда, разве что в огороды через дорогу.

И кто в этом виноват? Он, Лёшка? Ничуть! Ромка. Потому что из-за него он забрался сюда и из-за него сейчас может влипнуть. Недодушил, блин, подушкой!

Лёшка глянул на преследователей искоса, как бы рассматривая дом, и перешёл на трусцу. За спиной зашаркали торопливее, стараясь не отстать.

Уроды!

Забор выгнулся лесенкой. Дюралевые листы украсились рекламными плакатами, приглашающими на концерты и ярмарки. Ага, Лёшке сейчас как раз до них. Просто необходимо, просто очешуительно! Затем впереди как спасение возник островерхий теремок магазина, но сзади тут же припустили, надеясь не дать жертве первой добраться до дверей. Лёшка прибавил, хватая воздух сухим ртом. Воздух драл как наждак. В молчании, в шорохе подошв летели метры. Только преследователи сокращали расстояние быстрее, чем бежал Лёшка.

И никого! Пустота. День деньской, а все повымерли. Ну не уроды ли?

Несколько мгновений он слышал, как парни все явственней дышат ему в затылок, а потом понял, что еще чуть-чуть, и его или схватят за плечо, или собьют подножкой. До магазина оставалось метров десять. Может кто в витрину хотя бы заметит?

Ладно. Всё. Он больше не может. Лёшка резко остановился.

— Ну…

Его обдало ветром чужого движения, ткань чиркнула по ткани, парни промчались мимо, один, характеризуя Лёшку, бросил короткое слово с окончанием на «…дак». Их кроссовки выбили торопливую дробь из дощатого крыльца. Дын-дын-дом. На двери магазина-теремка звякнул колокольчик.

— Вы открыты ещё? — услышал Лёшка сквозь туман в голове. — Можно два пива?

Облегчение накатило слабостью.

Вот он придурок-то! Не по его душу гнались. Колени подогнулись, и Лёшка, как старичок, у которого прихватило сердце, нащупал опору в виде фонарного столба.

А он уж решил, что враги Мёленбека…

Дыхалка — дрянь, вот что. Быстро устаю, подумал Лёшка, втягивая воздух сквозь зубы. В горле стояла колкая сухость. Слюны не было. Может сока купить?

Он посмотрел на двери магазина. Парни, что спешили к закрытию, как раз вышли, переговариваясь и прихлёбывая бутылочное пиво. Они неторопливо спустились с крыльца, стриженые, лет по двадцать с лишним.

— Закрыто уже? — спросил их Лёшка, отлипая от столба.

— Ага, — ответил один. — А ты чё тормознул?

— Задохнулся.

— Ну, теперь тебе ещё квартал пилить, до ларька. Ларек круглосуточный, но выбор там фиговый. Немецкого, например, нет.

— Ясно.

Парни неторопливо пошли обратно вдоль забора, вяло обмениваясь репликами то ли о футболе, то ли о хоккее.

— А вратарь? Вратарь — дырка. Дырище. Дырень. Но нет, именно его, конечно, и надо ставить. И, главное, все же видят, что он в плохой форме…

— Да-а, в душу нагадили конкретно.

Лёшка ни футбол, ни хоккей не любил, ну, если только с Тёмкой побазланить, поэтому определить вид спорта не смог. Вроде и не играл вчера никто. Это Тёмка фанател, а он так. Может они вообще «пляжников» обсуждали.

Живот вдруг подвело, и Лёшка вспомнил, что сегодня ел только картошку с огурцами, и то утром. Маманя оставила без бутербродов, молочница — без молока. Так, честно, и скопытиться можно быстро.

Вчерашний суп, интересно, ещё остался?

Дома снова на полную отрывались мультипликационные герои. На этот раз не говорящие лошади, а девочки-феи с большими глазами и крыльями бабочек.

— Дина! — взревел из коридора Лёшка.

— Ладно-ладно, подумаешь, — отозвалась сестра, убавляя звук с пульта. — Ты же вообще приходить не хотел.

— Отпустили на обед, — сказал Лёшка, торопливо разоблачаясь.

Бамс! — первый кроссовок уткнулся в обувной шкафчик. Шлёп! — перевернулся на коврик вверх подошвой, освобождая ступню, второй.

Динка выбежала в прихожую.

— И как на работе? — отставив ногу в красном колготке, она прижалась к косяку.

— Нормально, — Лёшка прошёл на кухню. — Чё, суп ещё не схомячили?

— Мама его тебе оставила.

— Во-от, понимает. А ты со своими мультиками…

Лёшка вдруг решил, что даст мамане две тысячи. Если бы не Ромка, то, может, и все три отдал бы. Где ему тратить, если он все время будет проводить в особняке? Хотя, если честно, ночевать у Мёленбека не хотелось. Ни компьютера тебе, ни ти-ви. Кровать скрипучая. Идиотское условие, вообще-то.

Лёшка достал кастрюлю из холодильника и слил остатки супа в глубокую эмалированную миску. Жир поплыл по поверхности супа непрочными льдинками.

— А что ты там делаешь?

Динка, увязавшись, села за кухонный стол.

— Ойме, знаешь, что такое? — спросил Лёшка, ставя миску на плиту.

Сестра мотнула головой.

— Вот и молчи тогда.

— Дурак, — Динка надулась и принялась скрести по скатерти ноготком. — Я вообще тебя не люблю! Ты вот должен меня защищать!

Лёшка фыркнул.

— От кого?

Газ под миской расцвел голубыми лепестками.

— От Эдика Салаватова! — сказала сестра, и глаза ее наполнились слезами. — Он меня знаешь, как ударил? Прямо под лопатку!

Лёшка сел за стол.

— Дай сдачи.

— Ага, он знаешь, какой сильный!

— Хорошо, — сказал Лёшка, — покажешь мне его, я ему тоже дам под лопатку.

— А можешь завтра? — обрадовалась Динка.

— Не знаю. Если отпустят. А вдруг ты ему просто нравишься?

— Вот ещё!

Суп скоро закипел. Лёшка погасил газ и надел рукавицы-прихватки. Даже через ткань ладоням было горячо. Миска парила.

— Динка, — скомандовал Лёшка, — доску подложи.

Сестра, гримасничая, сняла разделочную доску с гвоздика, но придержала её на весу.

— А пожалуйста?

Лёшка хотел было прикрикнуть, чтоб не идиотничала, что если он обожжется или испортит скатерть, то ей уж точно достанется. Но неожиданно подумал, что сквир бы так не сделал.

И вообще, трудно ему что ли?

— Пожалуйста, — вздохнув, сказал Лёшка. И добавил: — Только живей, ага? А то я возьму своё слово обратно.

— Ладно.

Динка положила доску, и Лёшка опустил миску.

— А вот эта штучка твоя — это что? — спросила Динка.

— Ты про хельманне что ли? — Лёшка обнаружил хлеб в хлебнице и отрезал себе внушительных размеров краюху.

— Про кругленькую.

— Это секрет. Ты это… — Лёшка качнул головой. — Иди уже мультики смотри.

— Блин!

Динку выдуло из кухни.

— И не блинкай! — крикнул ей вслед Лёшка. — Разблинкалась, блин.

От кого научилась?

Жижа позвонил, когда суп уже был съеден, и миска познакомилась с раковиной.

— Как дела? — грустно спросил он.

— Привет. Да нормально вроде.

Лёшка посмотрел на миску, затем сбрызнул ее моющим средством и включил воду.

— А-а, это супер, — без энтузиазма сказал Жижа. — У тебя не найдется пятисот рублей?

— Ого, запросы растут!

Прижимая телефон ухом к плечу, Лёшка губкой прошёлся по стенкам миски.

— Да это не запросы, — запыхтел Жижа. — Я продуктов обещал купить, а деньги… ну, в общем…

— Ясно.

— Так у тебя есть?

Лёшка вздохнул и сполоснул миску от пены.

— Есть.

Голос Жижи радостно дрогнул.

— Я верну тебе в следующем месяце. Ты выйдешь?

— А может ты поднимешься?

— Не, не в кайф. Ты это… можешь, со мной до магазина? Чтобы меня в игровые автоматы не потянуло.

— Блин, у тебя запросы. Ладно, — Лёшка вытер руки. — Сейчас спущусь.

Он заглянул в комнату. Динкины феи негромко плевались молниями и взмахивали палочками, сама Динка что-то усердно раскрашивала в альбоме.

— Мама когда будет? — спросил Лёшка.

Сестра посмотрела на него со взрослым укором.

— Не знаю. Наверное, как обычно. Только она на тебя обиделась.

— Бу-бу-бу.

Накинув куртку, Лёшка вернулся на кухню и выложил в ящик кухонной тумбочки две тысячных купюры. Пусть. По крайней мере, честно.

— Я еще вернусь! — крикнул он, захлопывая дверь.

Жижа стоял под прилепившимся к козырьку плафоном, грустный, волосатый, гипнотизирующий взглядом сигаретный окурок, брошенный кем-то мимо урны. Увидев выходящего из подъезда приятеля, он вытянул из кармана ладонь.

— Привет.

Лёшка пожал Жиже руку.

— Ну что, пошли?

— Только не в «Комету», там дорого. Давай в эту…

— В «Пятёрочку»?

— Ага.

Они двинулись мимо ограждающих барьерчиков. За барьерчиками что-то уже вовсю цвело, вовсю разбрасывало соцветия и играло красками.

— Дались тебе эти автоматы, — сказал Лёшка, пиная пивную пробку. — Не в первый раз же уже влипаешь.

— Да как-то… — Женька пожал плечами. — Все джекпот хочу срубить. Только не получается. Рядом бродит.

— Ты б завязывал.

— Да знаю, — скривился Жижа. — Что я, тупой что ли?

— Ну, так сразу сказать нельзя…

Они пересекли по «зебре» улицу, оставив позади стеклянную коробку торгового центра. На широких ступеньках центра приплясывали, непонятно что рекламируя, две двухметровые поролоновые белки: одна рыжая, а другая почему-то черная.

— Черная — это явно скунс, — сказал Женька.

— Белка после пожара, — выдвинул версию Лёшка.

— Тогда это промо-акция пожарной службы.

«Пятёрочка» пряталась в глубине двора за утыканной спутниковыми антеннами десятиэтажкой. У торца стоял фургон, из него разгружали запаянные в целлулоид бутыли лимонада и колы.

— А у тебя как дела? — спросил Жижа.

— Нормально. Сегодня красил стену.

— Фигасе! Я думал, ты секретарём устроился.

— Там сложнее, — сказал Лёшка. — Я сегодня всё точно выясню. Ты случайно не слышал таких имён: Фраги, Сомбаль, Шикуак? Гейне-Александра?

Жижа покачал головой. Стеклянные створки «пятёрочки», впуская, распахнулись перед ними. Загородка, ряд шкафчиков, целый «поезд» из сцепленных тележек.

— Может слова знаешь — ойме, кришч, сквир, кнафур?

Жижа взял пластиковую корзинку.

— Это они тебе там втирают? — спросил он.

— Я просто пытаюсь сообразить, откуда это может быть. Это ж не английские слова, не немецкие. И имён я таких не слышал. Ладно бы там Бессон…

— Или Шварценеггер!

— Хотя бы. А так — даже не знаю.

Они пошли вдоль полок с молочными продуктами, Женька взял упаковку сметаны и брикет сливочного масла.

— Хочешь версию?

— Давай, — кивнул Лёшка.

Жижа свернул к хлебному стеллажу.

— Им что-то от тебя надо, — сказал он. — Причём надо, чтобы ты им всё отдал сам.

— Что отдал?

Жижа пожал плечами и сунул в корзинку батон и половинку ржаного.

— Не знаю. Мне кажется, тут хитрая комбинация. Придуманы слова, придуманы какие-то личности. Ясно, что не просто так. Ещё штука эта костяная.

— Хельманне, — сказал Лёшка.

— Засеки, и для неё своё слово. Они перед тобой явно спектакль разыгрывают. У тебя нет богатого дяди где-нибудь за границей?

— Тогда уж сначала занялись бы отцом.

— А может дядя завещал миллионы именно тебе?

— Ага, граф де Сазон! И зачем так сложно? Я ж случайно их объявление увидел. А не увидел бы? Что, домой заявились бы?

— М-да… — Женька задумался. Они обошли ещё несколько отделов, прибавив к продуктам в корзинке бутылку растительного масла, полкило молочной колбасы и сырную нарезку. — Тогда, честно, не знаю. А ты можешь поподробней?

Лёшка вздохнул.

— Не могу, Женька. Мне сказали, чтобы я особо не распространялся.

— Корпоративная этика? — хмыкнул Жижа.

— Скорее, из соображений безопасности.

— Точно что-то нечисто, — уверенно заявил приятель, прихватил пакет сахарного песка, и они направились к кассе.

Лёшка отдал Женьке пятьсот рублей.

— Погоди.

Жижа умотал обратно к стеллажам и вернулся с десятком яиц в картонной коробке.

— Всё?

— Ага. Яйца из головы вылетели.

Лёшка фыркнул. Забавно. Они расплатились. Вышло даже меньше четырехсот. Женька вручил Лёшке сдачу.

— Может, оставишь себе?

— Что я, себя не знаю? — вздохнул Жижа, стягивая пакет с нагруженными в него продуктами с ленты. — Так и долг меньше. Вот если бы пива ещё…

— Здесь не продадут, — сказал Лёшка.

— Это понятно. Может, до ларька? Тут недалеко есть.

«Пятёрочка» снова распахнула двери, теперь уже на выход. Ребята сошли по ступенькам. Прокатила коляску женщина, выстукивая палочкой по асфальту, просеменил старичок.

— Так что, до ларька? — повторил вопрос Женька.

Лёшка задумчиво кивнул.

— Если меня дурачат, то очень натурально, — сказал он.

— Бывает. Значит, за куш можно и подурачиться.

— Понимаешь, есть такие вещи, про которые нельзя сказать, что это дурачество.

— Ну, какие, например?

Ожидая ответа, Жижа повернул голову. Лёшка вдруг показался ему резко повзрослевшим, посерьёзневшим, очертились губы, скулы. В глазах появилась странная озабоченность.

— Эй, — осторожно позвал Женька.

— Что? — Лёшка моргнул и стал прежним. — За пивом?

— Ну!

Ларёк притулился к автобусной остановке и больше всего напоминал обитую вагонкой конуру, увенчанную прямоугольной вывеской с надписью «Колосок». Лёшка не удивился, когда обнаружил, что и пожилая продавщица внутри похожа на бульдога. Как она на них не гавкнула, не понятно. Чудо. Когда Жижа — он все-таки повыше, попрезентабельнее, с тонкими усиками над губой — спросил пива и сунул в окошко сто рублей, лицо её приобрело оскорблённое выражение, несколько секунд она сверлила глазами сначала Жижу, а потом и Лёшку, но все же, поджав губы, как великое одолжение протянула баночную «балтику».

Жижа дурашливо поклонился. Женщина махнула на него кулаком.

— Ещё попросите у меня!

— На десятку обсчитала, — сказал Жижа, ссыпав мелочь в Лёшкину ладонь.

Они уже порядком отошли от ларька и возвращаться не стали. Потопали через дворы к Жижиному дому. Порывами, шелестя листвой, налетал ветер. На заасфальтированной площадке малышня пыталась играть в футбол.

Пиво было холодное.

— Слушай, — сказал Жижа, — хочешь, я с тобой к ним схожу?

— Зачем? — спросил Лёшка.

— Ну, у меня глаз на фуфло намётан.

— Лучше тебе вообще там не появляться. Ещё меня подставишь.

Они помолчали.

— Меня тут механиком зовут, — глотнув пива, сказал Жижа. — Ну, наладчиком игровых автоматов. До осени.

— А платят сколько?

Женька вздохнул.

— Чисто символически. Зато играй, сколько хочешь.

— Так без выигрыша же.

— То-то и оно.

Они с торца обогнули «Комету», перешли улицу у стройплощадки и остановились у Жижиного дома — длинной панельной пятиэтажки древних семидесятых годов постройки. Вид у неё был обшарпанный и пятнистый.

— Ну, что, — подал руку Женька, — пойду я.

— Ага, давай.

Лёшка посмотрел, как Жижа, продернув ручки пакета к локтю, скрывается в подъезде, и достал мобильник. По часам на экранчике было около шести.

— Алло, мам, — произнес он в трубку, набрав вызов, — ты когда будешь?

Сначала ему показалось, что маманя даже разговаривать с ним не хочет, но затем усталый голос ее прорвался сквозь хрип помех:

–…ёша, тебя плохо…но.

— Когда будешь, говорю.

–…наю. После восьми…

— Ну, я уже уйду. Я тебе там две тысячи в тумбочке оставил. С аванса.

— Спасибо.

От этого простого слова, такого, как оказалось, нужного, даже необходимого, ком вдруг вспух у Лёшке в горле.

— Ты это… прости меня, — сказал он.

На том конце помолчали.

–…лушай, Лёш, возьми мои…тарые перчатки, отне……те Вере. Она обещала их…

Лёшка сморщился, пытаясь понять смысл.

— Перчатки? А где они?

Он медленно пошёл в сторону дома.

— Наверху, где шапки. Толь… с краю.

— Ясно. А я суп доел.

— Тебе и ос……чуешь там?

— Да, так нужно. Ты не беспокойся. А перчатки я завтра отнесу. Сегодня не получится.

— Ну, ладно. Пока, Лё…

Квартира была закрыта, и Лёшка, отпирая дверь, подумал, что Динка, наверное, опять убежала с подружкой изводить морскую свинку. Они её, бедную, закормят, и она, разумеется, помрёт. Не, на месте Гошана он начал бы поститься. С другой стороны, может быть они растят из него пони?

Лёшка поржал над собственной шуткой.

Перчаток на полке с шапками не оказалось, но он сообразил про антресоли и там, среди меховых чудищ, присыпанных нафталином и ждущих новой зимы, выловил-таки искомое. Одна перчатка была как новенькая, зато у второй кожа лопнула в двух местах на ладони, у а большого пальца разошлась по шву. Как тут можно починить, Лёшка не представлял. Ладно. Он убрал перчатки в карман куртки. Если Мёленбек завтра на час-другой отпустит, он днем занесёт их тете Вере. Или же вечером.

Жрать не хотелось. Играть не хотелось. Минуты ползли как дохлые ишаки. Зажмурившись, Лёшка попробовал выйти в ойме, но и тьма была какая-то не такая, цветная, вспыхивающая зелёными и фиолетовыми пятнами, и тело все время ощущалось: то чесалось, то щёлкало, то подёргивалось, самостоятельное, блин.

Одноклассники в интернете хвастались приключениями, родительскими машинами, девчонки навыкладывали фоток («Я в Праге», «Я в Москве», «Я в лесу», «Мой котик», «Мой пёсик»), и Лёшка заценил те, где девчонки были в купальниках. Наташка Колесникова — это, блин, было что-то! Хочешь изойти на слюну, спроси меня, как. Повздыхав, он поискал страничку Ленки Линёвой и не нашёл. Возможно, она вообще не была зарегистрирована в сетях. Подумав, Лёшка оставил сообщение на форуме её класса, попросив народ поделиться номером телефона. Вдруг повезёт.

Ближе к семи он вытянул из-под кровати спортивную сумку. В шкафу обнаружилось отделённое от остального, приготовленное маманей бельё — двое трусов, две футболки, рубашка, светлые брюки. Лёшка добавил к ним шорты-бермуды. А что? Пожалуй, классно будут смотреться на фоне камзолов и панталон.

Он постоял ещё, жалея, что не может взять компьютер. Н-да, на ноутбук надо копить. Ноутбук взял, и пофиг.

Вернувшаяся Динка сразу ускакала на кухню, чтобы через минуту с гигантским бутербродом выйти в прихожую.

— А ты что, поел? — поинтересовалась она ехидно.

— Поел, — Лёшка застегнул куртку.

Карман с перчатками вздулся, как беременный.

— А миску тоже съел?

— Вымыл.

— Ты же не моешь! — округлила глаза Динка.

— Кто сказал? — Лёшка попытался щёлкнуть сестру по лбу, но она отдёрнула голову. Шустрая, блин!

— Сам сказал, — она показала ему язык.

— Ну, значит, я лошара, — сказал Лёшка.

Динка захохотала как ненормальная.

— Хе-хе-хе, — передразнил её Лёшка. — Закрывайся, давай.

Солнце спряталось за облачной пеной, поджаривая ее снизу. Воздух казался белесым, словно в него накурили.

Интересно, подумалось Лёшке, что там у них происходит по ночам, если обязательно моё присутствие? Не оргии же. Мёленбек ещё, конечно, представлялся в роли любителя сладкой ночной жизни, но Штессан… Штессан в воображении Лёшки рисовался исключительно с прямоугольным щитом римского легионера и коротким мечом… как, блин, его! Гладиусом. Проверочное слово — гладиолус, ага. В какой-то другой ипостаси, вроде постоянно валяющегося на диване пьяного, как Женькин родитель, главы семьи или смешивающего коктейли в клубе беспечного мажора Валерки Тымчука, Лёшка, хоть убейте, Иахима не видел.

А Штессан, кстати, убить ещё как мог!

К особняку на Шевцова Лёшка пришёл на десять минут раньше, но ждать не стал: сначала дернул дверь за ручку (оказалось, заперто), затем пробарабанил костяшками пальцев.

Открыл дверь Мёленбек. На нём был красный бархатный камзол с серебряным узорным шитьем и темно-красными обшлагами. Лицо его было торжественно, борода расчёсана, глаза смотрели строго и слегка сквозь.

— Проходи.

Лёшка вдруг оробел.

— Я, блин, вот… чуть раньше.

Мёленбек нахмурился.

— Блинов не надо. Секретарю не престало.

Он посторонился. Лёшка прошёл, расстегнул и повесил под внимательным взглядом свою куртку. Маманина перчатка выпала, и он, краснея, утолкал её обратно в карман.

— Извините.

— Проходи в обеденную, — жестом показал Мёленбек.

Лёшка посмотрел на влажно блестящий линолеум и скинул кроссовки.

— У вас тапок-то нет? А то дальше натопчу.

Мёленбек посопел.

— Штессан! — крикнул он зычно. — На черта ты вымыл полы? У нашего молодого секретаря случился приступ совестливости.

Лёшка даже обиделся.

Вот нифига себе! — подумалось ему. Ну и бородач! Только попроси меня о хельманне ещё, только попроси!

— Штессан!

— Что? — появился в дверях обеденного зала Иахим.

Куртку он сменил на белую рубашку с рукавами-воланами, а ремень — на алый пояс. Кинжал, впрочем, так и остался висеть в ножнах, зацепившихся за пояс медным кольцом.

— Наш секретарь заметил твою работу, — сказал Мёленбек.

— И поэтому дуется и прячет глаза? — хмыкнул Штессан.

— Я вообще не по этому, — буркнул Лёшка.

— Он обижается на меня, — наклонившись, словно по секрету, сказал Мёленбек.

— Почему?

— Он думает, я его позорю.

— А ты не позоришь?

— Нет, — сказал Мёленбек. — Это называется — провокация. Должен ли секретарь вестись на провокации — вот вопрос.

— А что вы сразу! — взвился Лёшка.

— В первую очередь, Алексей, секретарь должен думать, — сказал ему Мёленбек, уставившись на него своими черными, навыкате глазами. — Некто Солье Мёленбек сказал тебе нечто обидное. Но почему он это сказал? В чём состояла его цель? Руководствовался он эмоциями или расчётом? Вот что должно тебя занимать. Понятно?

Пристыженный Лёшка кивнул.

— Прекрасно, — Мёленбек причмокнул губами. — Тогда подумай и скажи мне, так в чём был мой расчёт?

Лёшка посмотрел на Штессана.

Штессан был как скала, пойми там, что на лице у камня. Камню пофиг. Ну, ладно, подумал Лёшка. Если Мёленбек говорит о расчёте, значит, был расчёт. То есть, он знал, что я обижусь. В прошлый раз Иахим сам сказал, мол, не снимай обувь. А тут полы… Я же вижу, что чистые.

Мёленбек вздохнул.

— Алексей, ты долго?

Лёшка усиленно почесал лоб.

— Погодите.

Если Мёленбек знал, как я среагирую, значит, он хотел, чтобы я по другому относился к его словам, чтобы я научился…

— Это урок, — сказал Лёшка. — Наглядный урок лучше запоминается. Особенно, если он связан с обидой или виной.

— Хорошо, — сказал Мёленбек. — Ты прав. Это именно урок. Но секретарь не должен ограничиваться одной, пусть и самой вероятной версией. Говорящий с тобой человек может иметь не один, а несколько мотивов. От разных мотивов и дальнейшие его действия будут разными. Так что с тебя ещё один вывод. Мы ждём.

— Да бли… — Лёшка вовремя стиснул зубы. — Дайте подумать-то!

— Всё остынет, — сказал Штессан.

Лёшка опустил голову.

Ещё один вывод ему, блин, заметались мысли. Не престало, видите ли, блинкать. Перейти, что ли, на оладушки? Я на что обиделся? На то, что будто бы слепой. Что, типа, не вижу, что Штессан полы помыл. Приступ у меня чего-то там. А чего следить кроссовками по чистому-то? Кому после этого — тряпку в руки…

Лёшка замер.

— Так это намёк, что мне теперь ещё и полы мыть? — обречённо выдавил он.

— Хо! — воскликнул Штессан. — Парень соображает!

— Он именно этого и боялся, — сказал Мёленбек.

— Ага, — сказал Лёшка, — я теперь секретарь-поломой.

— Вот ты вянгэ, — улыбнулся Штессан. — Рано я тебя в сквиры записал. Кому ещё полы мыть, как не самому младшему и самому неопытному?

— Воспитываете…

— В какой-то мере, — приобнял Лёшку Мёленбек. — Знаешь, сколько я в свое время за уважаемым Гохолом Петернаком кристаллов перечистил? Думаю, не одну сотню. Он их коптит, а я чищу. Он коптит, а я снова чищу. Думаю так исподтишка: да закоптись ты совсем! — он басовито хохотнул. — Но с возрастом понял такую штуку, Алексей. Любые препятствия надо воспринимать как вызов твоим возможностям их преодолеть.

— И как мне преодолеть мытьё полов?

— Я, честно говоря, тоже не понял, — сказал Штессан.

— Оба дурни, — вздохнул Мёленбек.

Они незаметно перебрались в обеденную. На столе стояла все та же глубокая чаша с цветочным рисунком, накрытая полотенцем. Но теперь к ней прибавился длинный поднос с крышкой, из-под которой одуряюще пахло жареным мясом.

— Вот как у нас было, — ликурт Третьего кнафура снял полотенце с чаши, и Лёшкиным глазам предстала гора парящего, рассыпчатого, золотистого риса. — Младшие, пока толком ничего не умеют, занимаются хозяйственными работами. Во-первых, при деле. Во-вторых, освобождают панциров от всякой такой ерунды. В-третьих, учатся терпению и смирению характера. Правильно? Правильно.

Он ложкой набрал риса в тарелку.

— А если нападение? — спросил Лёшка, отодвигая стул, чтобы сесть.

— Если нападение, сквиры встают вторым рядом. И это тоже правильно. Солье?

— Мне много не надо, — Мёленбек подал свою тарелку.

— Я знаю, сколько, — сказал Иахим и насыпал Мёленбеку вдвое больше, чем себе. — Алексей…

Всего две ложки риса упало в тарелку Лёшке.

Затем Штессан также распределил мясо. Мёленбеку достался самый большой кусок. Лёшке — два маленьких. В общем, почувствуй себя Золушкой, бл… оладушек.

Ели молча, скребя по фарфору ножами и вилками. Пили соки из пакетов.

Мёленбек, несмотря на то, что принимал от Штессана тарелку с явным неудовольствием, справился со своей порцией даже быстрее Лёшки.

— Славный ужин, — сказал он, откинувшись на спинку стула. — Помнишь, Иахим, мясо на углях в «Тёмном господине»? Вряд ли он цел сейчас.

— Я больше скучаю по «Мокрому Риверо», — сказал Штессан.

— Я не ходил в такие заведения, уж извини.

— Тебя бы и не пустили.

— Меня? Цайс-советника?

— Ну, пустили бы, — неохотно признал Штессан. — Но, честное слово, ты испортил бы там весь праздник народу.

— А это вы сейчас нарочно, да? — спросил, вмешиваясь в разговор, Лёшка. — Вы так с темы съезжаете?

— Умный парень, Солье, — Иахим смущённо потыкал вилкой в остатки мяса.

— Алексей, я помню своё обещание, — уставился на Лёшку Мёленбек. — Только, боюсь, ты нам не поверишь.

— Ну, я знаю, что вы бежали.

— Бежали… — грустно повторил Мёленбек. — Мы из другого мира, Алексей.

От обыденности тона, которым это было сказано, Лёшку пробил озноб.

— Вы шутите, да?

— Алексей, ты же сам, наверное, пришёл к такому же выводу.

Лёшка привстал и сел снова.

— Вы, блин!.. — у него стиснуло горло, и он полез через стол за соком. Штессан подал. — Ага, спасибо! Из другого… Конечно! Их тут под кх-хаждым веником!

Не договорив, Лёшка на несколько секунд присосался к пакету и даже вкуса сока, что пьёт, не почувствовал.

— Вы бы это… — он кулаком вытер губы. — Ну, что-нибудь поправдоподобнее придумали бы.

Мёленбек улыбнулся.

— Алексей, не надо ничего придумывать. Наш мир называется Ке-Омм.

— И где он? — спросил Лёшка, щурясь.

— Везде. Рядом, — сказал Мёленбек. — Представь, Алексей, ты стоишь у зеркала. В зеркале отражается та же комната, тот же стол, те же тарелки. Такой же мир. Вообрази бесчисленное множество таких отражений.

— Отражений меня?

— Мира.

— Так моего же мира.

— А теперь представь, — сказал Мёленбек, — что твоё отражение также смотрит на тебя. И также думает о тебе в зеркале.

Лёшка попробовал нарисовать себе другого Лёшку, который вглядывается ему в глаза, кривит губы, расчёсывает намечающийся прыщик на подбородке, и вздрогнул, когда этот воображаемый, второй Лёшка показал ему язык.

Бр-р-р!

Это было жутко. Повеяло детскими страшилками, которые Лёшка вроде как благополучно перерос лет семь назад. Однажды в темном-темном зеркале…

— Миры отражаются, — продолжил Мёленбек, — но, отразившись, тут же начинают жить собственной жизнью и собственным временем, становятся не похожими друг на друга, и в каком-нибудь далёком отражении некий Алексей вполне может превратиться в оленя, дерево или воробья. Или не отразиться совсем.

— Вот спасибо!

— Отражения почти не соприкасаются, между ними существует тонкая, как слой амальгамы, но непреодолимая граница. Но иногда… иногда…

Мёленбек умолк. Взгляд его стал печален. Пальцы с перстнями утонули в бороде.

— Ке-Омм, Алексей, не похож на твой мир.

Лёшка посмотрел на Штессана.

— Вы серьёзно? Это не игра? Это на самом деле?

Иахим кивнул.

— Давным-давно, — сказал Мёленбек, — когда не было ни меня, ни учителей моих учителей, слой, отделяющий Ке-Омм от одного из отражений, треснул.

— Как это?

— Как? Так не объяснить, — Мёленбек вытряхнул из рукава молочно-белый продолговатый камень с неровными гранями. — Я покажу тебе, если не боишься. Иахим…

— Ты уверен, Солье? — спросил Штессан.

— Так будет гораздо проще.

— Что ж, пойду я постучу по манекенам.

Штессан поднялся, подмигнул Лёшке и, выйдя, прикрыл за собой двери.

— Это хольмгрим, кристалл-ловушка, — сказал Мёленбек, ставя камень на тонкую, проволочную подставку. — В него можно поймать чужое сознание на несколько часов или дней. Здесь он, конечно, будет работать хуже.

Внутри кристалла плыла, заворачиваясь спиралью, искорка.

— Вы такие чистили у Петернака? — спросил Лёшка, завороженно следя за путешествующим сквозь грани светом.

— Там были сфагнгримы, кристаллы концентрации, — Мёленбек чуть поправил подставку. — Здесь другое. Ты готов?

— Это как ойме?

— Нет. Смотри на кристалл.

— Смотрю.

— Ин-ца-а-а…

Долгое «а» выродилось в шипение. Хольмгрим подрагивал на подставке, будто живой. Лёшка вдруг почувствовал, как его тянет внутрь, к медленному танцу световой искры.

— Я поведу тебя по своей памяти, — услышал он.

Затем был хлопок.

В Лёшкиных ушах засвистел ветер. Правда, Лёшка не ощущал ни ушей, ни головы, ни тела, но ему почему-то казалось, будто воздух старательно обдувает невидимое лицо.

Вместо тьмы вокруг клубилась белая мгла. В глубине ее пробегали сполохи, в стороне проглядывали разрывы, и они то появлялись, то затягивались, как проплешины в тумане или бочаги в болотине.

— Ты увидишь то, что помню я, — прозвучал из-за невидимого плеча печальный голос Мёленбека.

Ветер взвыл.

Мгла вдруг опрокинулась вверх, и далеко под Лёшкой выпукло раскинулась, развернулась земля — цветные лоскутки полей, расчерченные тонкими извилинами дорог, серые гребни гор, желтые с зеленым леса, искристо сияющий край моря.

— Это Ке-Омм. Смотри!

Земля укрупнилась, словно Лёшка опустился ниже. Раскинув крылья, пролетела мимо похожая на коршуна птица.

Промелькнула пенным буруном скалистая береговая линия, ощетинилась, отступая, стволами корабельных сосен. Дневное солнце облизало взгорки и выступы, испятнало тропки. В узкой бухте покачивался на волнах парусник. Темнел частокол на берегу. Чуть дальше, среди мешанины камня, крохотные люди смолили лодки и развешивали сети. Над косыми крышами хижин курились ленивые дымки.

— Это Дикий край, — сказал Мёленбек.

Лёшку потянуло дальше.

Сосны поредели, взбираясь на горбы холмов. Холмы скоро сменились лугами, красно-желтыми от разнотравья. Высоко залетевший шмель выжужжал сердитую жалобу. Чашей выгнулось озеро. На берегу озера возник городок — соломенные крыши, каменные башенки, в золотых бликах пролетели многовёсельные лодки.

Лёшку качнуло влево. Через лесные кущи, через холмы и заросшие остатки крепостей его перекинуло к широкой реке и понесло над ней, между обрывистыми берегами, понижающимися и сбегающими в песчаные отмели.

— Это Кьяса, — выдохнул Мёленбек.

Река расплелась на рукава, одно по перекатам нырнуло к горам, другое юркнуло в низину, распаханную на квадраты полей, основное русло приросло домиками на сваях, а впереди забелели стены большого города, подмявшего под себя удобный, пологий склон. Мощеные дороги паучьими лапками расползлись в стороны.

— Это Гар-Кавар. Столица Речных Королей. Дед Гейне-Александры воевал с ними раньше.

За садами и целой вереницей прудов потянулись взгорья, прорезанные ущельями. У припорошенного снегами хребта Лёшку развернуло и повлекло обратно. Кьяса осталась справа, а внизу задышала под ветром степь, забелели солончаки, промелькнул городок, окольцованный стеной, горизонт заплыл маревом, проглатывающим лошадиные стада, погонщиков и их круглые юрты из жердей и шкур.

Через какое-то время степь выцвела и растрескалась, вдалеке слева выросли циклопические то ли каменные, то ли железные дуги, но Мёленбек направил Лёшку прямо, над жарким, красноватым песком и горным отрогом. За ними снова был лес, простершийся на долгие километры, и там, где он редел, проглядывали деревеньки и башенки.

— Это Ластвейг.

За цепью холмов, вершины которых усеивали развалины, открылось песчаное побережье. Под Лёшкой пронеслись черепичные крыши, причалы и корабли, затем выросли иссиня-черные, изъеденные ветрами и временем скалы. Целый город, врезанный в гору, промелькнул мимо, оставив на сетчатке глаз ряды каменных хижин, друг по другу забирающихся к небу.

Мёленбек опустил Лёшку ниже — извилистое ущелье бросило его в долину с высокой башней, десятком домиков и копями у подножья.

— Дьинжан, — сказал Мёленбек. — Здесь убили отца Гейне-Александры. Здесь легла вся его охрана и мой учитель.

От башни повеяло холодом.

— Ладно, — вздохнул Мёленбек, — пора показать тебе что-нибудь повеселее. Тридцать лет назад дед Гейне-Александры, Кристоф Лакке Твердый, наконец собрал все кошали от Пьершалота до Грунде-Карти под свою руку и основал Крисдольм.

Верхушки елей надвинулись и пронзили Лёшку. Игольчатые лапы обмахнули лицо. Бестелесного, Мёленбек приземлил его на тропинку и подтолкнул в спину:

— Беги!

Тропинка, разматываясь, завиляла среди деревьев.

Лёшке казалось, будто его, мягко поддерживая, несет ветер. Елки кончились, и распахнулась такая ширь, что захватило дух.

С небольшого взгорка — вниз!

Полный цветов луг взрывается бабочками, тропка взлетает на мостки, зеркало ручья отражает молодое, совсем не Лёшкино лицо.

Конечно! Это же Мёленбек!

Они с Мёленбеком, коротконогим черноволосым мальчишкой, бегут мимо крепких, низких изб, квохчут куры, вслед им мычат из клетей коровы, мальчишка-подпасок издалека, приветствуя, машет кнутом.

И… всё останавливается.

Лёшка повис посреди дороги, хлынувший ниоткуда белый туман принялся стирать все вокруг: людей, животных, ограды из жердин.

— Прости, — голос Мёленбека скрипнул, будто не смазанная тележная ось. — Это не стоило… Это совсем прошлое.

Пошёл дождь. Рядом, невидимая, хрустнула ветка. Зашумела листва.

— Вот, — сказал Мёленбек, — пусть так.

Лёшку качнуло. Мир оформился заново, обрёл глубину, только стал чуточку старше и, возможно, печальней.

День погас, холмы и поля выцвели, в темноте заплясали огоньки.

— Добро пожаловать в Крисдольм, — сказал Мёленбек. — Это южные окраины, Дьинжан справа, в двух днях пути на восток, Гар-Кавар в тридцати днях пути на запад. До столицы отсюда — семь дней в карете на север, северо-запад. Надо сказать, Алексей, путешествия по здешнему бездорожью помнятся на всю жизнь. Больше, конечно, заднице помнятся, чем душе. Душу из меня вытрясло на первом же каменистом участке.

Ночь была полна стрекота и птичьих перекличек.

Ветерок путался в невидимых Лёшкиных волосах, подгонял, тянул за собой. Крисдольм ночной, утренний, дневной. Лёшка проплывал через деревеньки и городки, крепости и замки. Где-то жили бедно, где-то богато. Где-то доили отощавших коз, а где-то торговали упитанными свиными тушами. На полях мокла пшеница. В садах белели незрелые яблоки. Дети постарше помогали родителям, помладше — махали игрушечными мечами или играли в салки. Старики грели кости на лавках.

Мёленбек комментировал односложно, ограничиваясь лишь названиями. Кошаль Кнеггер. Кошаль Декрат-Эгье. Кошаль Вессер. Кошаль Ливелам. Бартмуд. Рискьёффер. Сестринский лес. Гиммельлин. Темные Пути.

Мир дышал покоем.

Или нет, мир замер, как канатоходец на канате. Мгновение — и все опрокинется, закрутится, разлетится на осколки.

Лёшка это почувствовал.

Плескали водой колеса мельниц, раздувались мехи, звенело железо, пенилось пиво, хохотали в тавернах торговцы и гремели щитами панциры в летнем военном лагере.

Но…

— Ты правильно чувствуешь, — сказал Мёленбек.

В сизой дымке вдруг выросли горы, протянулись слева направо, складчатые, будто однажды поглаженные против шерсти. Дымные костры у подножий. Каменные постройки. Бездонные глотки пещер. Тихие люди в темно-красных одеждах. Мягкие сапоги. Лица под капюшонами. Лошадиные черепа на пиках.

— Голубые горы, — произнес Мёленбек. — Сейчас-то я знаю, что Тьму-Ольвангу подарил ассаям Шикуак, но раньше…

Он вздохнул.

Молочный туман, будто прибой, затопил огоньки костров.

— Там не было связи, никакой. Древнее дохлое божество и Шикуак… Знаешь, посетим-ка мы с тобой столицу, славный Паргид, город мостов и площадей, Голодной башни и Сливового сада. Запоминай, мой секретарь.

Из тумана, будто рифы из пены, поднялись широкие крепостные ворота, и Лёшку потянуло сквозь них. Блеснуло, мёдом потекло солнце. Хлынули звуки и запахи. В Паргиде было жарко. Дремал в караульной будке, бодая лбом стенку, пожилой ветеран в каске и при копье. Гремели колёса въезжающих в город повозок. На небольшом лужке у коновязи паслись лошади.

Широкая мощёная улица распахнулась перед Лёшкой и понесла его над собой. Дома из искристого серого камня и желтого песчаника выросли по сторонам. Двухэтажные, трехэтажные. Зашумела невидимая, спрятанная под мостками вода. Между домами расцвели небольшие садочки, за оградами притаились дворы. Гостиничные вывески заскрипели, словно призывая к себе путников.

Справа улица растеклась торговым рядом, за которым выстроились лабазы и лавки. Торговля шла живо. Кричали зазывалы, сновали девушки с лотками, полными горячей снеди, катил тележку зеленщик. Вкусный дым ходил кругами, и, казалось, околдованные им, горожане потому и не спешат уходить из рядов, прогуливаются, присматриваются, дышат.

Мимо Лёшки прошагал небольшой отряд в двухцветных куртках и коротких штанах, заправленных в чулки. За ним прокатила карета — четвёрка лошадей с плюмажами, два кучера, красные колеса. Мелькнул канал. На горбатом мостике застыл с удочкой серьёзного вида мальчишка лет семи-восьми.

Дома, дома, дома. Бельё на верёвках. Цветы в горшках. Столбы объявлений. Мастерские и лавки. Пекарни и трактиры. Закопчённый, звенящий металлом оружейный цех.

Несколько длинных, окрашенных в желтый цвет зданий прятались за частоколом деревьев с раскидистыми, пышными кронами. Во дворах, на многочисленных скамейках, как воробьи, сидели дети, мальчишки отдельно от девчонок.

— Гимнеты, — пояснил Мёленбек, — училища, школы.

За гимнетами потянулся парк со статуями. В центре его стояли шатры и фургоны бродячих артистов и помост с обтрёпанным лоскутным занавесом.

Далее дома встали тесно, приросли этажами. Улица, вильнув, стала забирать вверх. Окна заблестели витражами, вывески приобрели размах и позолоту. Втиснувшийся между двух пышных особняков дом с колоннами и оградкой оказался банком.

Слева из темного камня на взгорке, в окружении башенок, вырос форт со штандартом, полощущимся на шпиле, справа от него, через улицу и канал расположилось старое, сложенное из крупных, позеленевших от времени блоков здание.

— Это крепость городского гарнизона и казармы гвардии, — пояснил Мёленбек. — При захвате столицы гарнизон был сожжен.

Дальше он лишь перечислял: дом Керанти, дом Ольяно, дом Каварго, дом Кадель-и-Гранде, дом Шеми, дом Сомбалей, дом Принцев Побережья.

Дома соревновались друг с другом колоннами и капителями, окнами и пилястрами, крышами, арками, флюгерами и росписью фасадов. Лёшке так и представлялось, что их владельцы имеют общие с ними черты — то долговязую, то пышную фигуры, то выпяченную губу, схожую с балконом второго этажа.

Все дома тесным полукругом жались к широкой площади, с левого бока к которой примыкала низкая башня.

— Это Голодная башня, — сказал Мёленбек. — Раньше здесь жил Петернак, а потом я. Вид у нее, конечно, не самый лучший, но это лишь снаружи.

За площадью темнела ограда.

Лёшку потянуло к высоким воротам, на которых железные стебли и наконечники стрел свивались в арочный венок. Здесь стояла охрана — караул из четырех человек. Стеганые куртки, облегченные нагрудники, короткие мечи.

— Вперёд, Алексей, — сказал Мёленбек.

Ворота дрогнули, и венок проплыл над Лёшкиной головой.

— Я шёл здесь в последний раз три месяца назад. Правда, в твоём мире-отражении, получилось, что состарился уже на целый год.

Дорожка изгибалась перед рядом похожих на кипарисы деревьев. Деревья стояли тесно, прорастая друг в друга веретенообразными кронами. По правую руку, белела беседка, в нем сидела чопорная дама в зелёном и золотом, и, отставив мизинец, пила чай из чашки. На коленях у нее сидел кот, лениво помахивая тяжелым, перехваченным лентами хвостом. За беседкой перекидывался через искусственный пруд лёгкий мостик. По глади пруда скользили серые, с красными хохолками птицы.

Мёленбек ничего не сказал про женщину.

Дорожка, свернув, приблизилась к широким ступенькам, над которыми навис портик. Белые колонны, новый караул. Тяжелые двери с двухцветным гербом со скрипом подались в стороны, приглашая в шорохи и сумрак.

— Сюда, господин цайс-советник.

Голос раздался слева, в мягком свечном свете обозначились рука и лицо.

Слуга пошёл впереди, Лёшку повлекло за ним, он поплыл над узорчатыми полами по темному коридору сквозь залы с занавешенными окнами с одной стороны и с смутно угадывающимися панно — с другой.

Было тихо. Хотя откуда-то налетали шепотки и скрипы, в дверях колыхались портьеры или мельком, в отблесках утаиваемого света, появлялись и пропадали темные фигуры. Свеча слуги выхватывала из темноты черные ленты, протянувшиеся над притолоками.

— Неудачный день, — сказал Мёленбек, — долгий траур по королю.

Коридор окончился ступеньками.

Слуга поднялся, придерживаясь свободной рукой за вьющиеся спиралью перила.

— Следуйте за мной, господин цайс-советник.

Второй этаж был полон людей. Из-за обилия темных одежд в полутемной, с редкими вкраплениями тусклых свечей анфиладе они казались тенями. Поблескивали украшения и ордена. Шаркали подошвы, шуршала ткань. В бокалах на узких столиках стыло вино.

Шепотки вились под сводчатыми потолками.

— Тела так и не нашли…

— Она еще храбрится, бедная девочка…

— Говорят, Второй кнафур идёт к столице, и если их не перехватят…

— Вести неутешительны, моя дорогая…

— Паргид, я полагаю, не продержится и недели…

Появление слуги вызвало некий переполох и заставило шепотки испуганно истончиться. Тени раздались в стороны, пряча глаза в пол, и Лёшка был только рад миновать их побыстрее. Бледные лица, тонкие пальцы, узкие ниточки поджатых губ.

Трусы! — подумалось ему. Какие трусы!

— Через три месяца большинство из них присягнёт Шикуаку, — сказал Мёленбек.

Анфилада закончилась коротким переходом.

Караул в арке приветствовал их дробным стуком сапожных каблуков.

— Здесь, господин цайс-советник, — поклонился слуга.

Еще один коридор. Двери. Двери. Поворот и — неуместное, невозможное в общем трауре солнце, золотым пятном застывшее на полу. Штора отдёрнута.

Лёшка даже зажмурился.

Ближайшая дверь приоткрылась, плеснув изнутри светом и возбужденными голосами.

— Солье?

Вышедший в коридор мужчина в коротком чёрном камзоле, казалось, схватил Лёшку за невидимый рукав. У него были резкие черты лица, не отталкивающие, но и не приятные. Глубокие морщины, идущие от крыльев крупного носа, стягивали губы в желчный полумесяц. Иссиня-чёрные волосы серебрились на висках.

— Как она? — спросил Мёленбек.

— Сам увидишь.

Наполненная светом комнатка оказалась мала. Все её богатство составляли высокие, до потолка, шкафы с книгами и свитками, утыканная свечами, низко подвешенная на цепи железная люстра и стол в центре. На столе была расстелена ломкая, вручную отрисованная карта, с одного края прижатая несколькими томами в кожаных переплётах и — по диагонали, на другом конце — подносом с пузатой бутылкой темного стекла и бокалами.

Люди, склонившиеся над картой, водили пальцами по пунктирам и линиям тропок и дорог и пытались перекричать друг друга.

Людей было трое.

Ближним к Лёшке оказался полный, лысеющий мужчина лет пятидесяти, с толстыми щеками и крупным носом. Тёмно-синий камзол его поблескивал золотой нитью в вороте. Кружевной траурный бант на шее был схвачен заколкой с камнями.

— Нет-нет! — спихивал он с карты пальцы второго участника собрания. — Вы предлагаете невозможную вещь! Совершенно невозможную!

— Вот здесь!

Его оппонент, не обращая внимания на чужие руки, вонзил указательный палец в точку на карте. Резкие, отточенные манеры выдавали в нем военного. Жесткое, волевое лицо уродовал шрам, протянувшийся от губы к уху.

— Здесь нужна засада. Хотя бы ликурт с панцирами. Пусть мы ослабим гарнизон…

— Гарнизон должен быть здесь! — тут же, краснея, завопил мужчина с бантом. — Он призван защищать Паргид!

Серые глаза военного сделались злыми.

— Это Сомбаль и Кронваль, — шепнул Мёленбек. — Хранитель ключей и капитан гвардии. Один предаст, другой будет убит при прорыве хъёлингов через ворота.

— Хватит!

Ладонь третьего собеседника звонко хлопнула по столу.

Он поднял голову, и Лёшка вздрогнул. Его обманула свободная куртка и волосы, аккуратно зачесанные назад. Вместо живущей в его воображении принцессы в воздушном платье, капризной дурочки с розовыми щечками, на него посмотрела девчонка где-то одного с ним возраста, бледная, с темными кругами под глазами, до смерти уставшая, но не подающая вида и держащаяся из последних сил.

— Здравствуйте, Солье, — чуть хриплым голосом сказала она.

— Здравствуйте, Гейне-Александра.

Мёленбек поклонился, и Лёшку тоже дёрнуло вниз.

— Я рада вас видеть. Очень. У нас тут… — губы у девушки дрогнули, но она справилась с собой. — Мы строим план обороны.

— У нас катастрофически не хватает людей, — сказал приведший Мёленбека мужчина с резкими чертами лица.

— А сколько их, Шалок? — спросил Мёленбек.

— В гарнизоне — двести. Часть я отправил за крепостную стену — охранять крестьян, спешащих укрыться в Паргиде.

— А в казармах? — Мёленбек (а вместе с ним и Лёшка) повернулся к капитану гвардии.

— Тридцать семь, — хмуро ответил тот.

— Александра… — произнёс Мёленбек.

— Господин Солье, — торопливо произнесла девушка, — посмотрите, вот здесь, здесь узко…

Она прижала пальцем бумажную складку.

— Александра, — терпеливо и мягко, как маленькому ребенку, пытаясь завладеть его вниманием, повторил Мёленбек, — послушайте моего совета: защитить Паргид невозможно. Вам нужно бежать. Я могу открыть…

— Господин цайс-советник!

Голос прозвенел струной, но Лёшке показалось, что Гейне-Александра сейчас расплачется. В ее темно-синих глазах дрожала влага.

— Алек…

— Я не могу сбежать от людей, которые мне верят!

Сказав это, принцесса отвернулась — щёлкнули по плечу стянутые в хвост волосы.

— И она осталась, — вздохнул Мёленбек. — Я не смог спасти её, Алексей. Хотя желал этого всем сердцем.

Белый туман затопил комнатку, растворил в себе стены и стол, но тонкая фигурка, обиженно отклонившая, одинокая, какие-то мгновения ещё стояла у Лёшки перед глазами.

— А теперь я покажу тебе Скрепы, — сказал Мёленбек.

Земля проступила сквозь дымку и понеслась под Лёшкой, вспухая холмами и коричнево-зелёным, с пятнами полян и вырубок лесом.

Через горы Лёшку перекидывало как через барьеры, речки посверкивали лентами. Но красноватый песок скоро рассыпался, разлетелся повсюду, перемежаясь с каменистыми участками и узкими трещинами ущелий.

Нитки дорог, грибки круглых крыш, тонкие, прерывистые линии защитных стен, полузасыпанных, погребенных.

— Это Шамигха, — сказал Мёленбек. — На давно забытом древнем языке — Кровь земли. Мы уже пролетали эти места. Но теперь возьмём севернее.

С высоты казалось, рыжий океан катит куда-то бесконечные волны.

Словно из пучин поднимались скалы, темнели перекаты и дикие берега. Караваны мохнатых животных плыли по пескам медленными, неуклюжими, нагруженными кораблями. Несколько крепостей башенками обступали оазисы.

Затем песок кончился, и, вся в щетине черного кустарника, потянулась каменистая равнина. Бурная река, извиваясь, пересекала её наискосок.

— Скрепы, — сказал Мёленбек.

Гигантские дуги, уходящие в небо и смыкающиеся с землей где-то далеко за горизонтом, Лёшку ошеломили. Они были словно бивни или рёбра издохшего исполинского мамонта, а, может быть, и слона, на котором когда-то держался этот мир. Лёшка насчитал их пять, равноудалённых друг от друга, но, возможно, Скреп было больше.

Каждая — диаметром метров в пятьдесят.

Приблизившись, Лёшка различил трещинки и выбоинки, усеявшие поверхность. Некоторые трещины ветвились. Повеяло теплом. Воздух зашипел, забрызгал искорками.

— Скрепам около пятисот лет, — произнёс Мёленбек. — Когда разделяющий слой прохудился, и чуждый нам мир врезался в Ке-Омм, великие цайс-мастера, не чета нынешним, возвели их здесь, чтобы не дать мирам совместиться. Все пятьсот лет Скрепы исправно предотвращали эту угрозу, а в Замке-на-Краю отшельником жил цайс-мастер, наблюдающий за состоянием слоя. Их было пятеро за всё это время. Ганнум, Сигвар, Эйтвир, Оммат, Телеплавк. Шестым в свой срок отправился Береванн… — Мёленбек вздохнул. — Тогда-то и появился Шикуак. Возможно, Береванн поддался его образу и впустил Шикуака в Замок. Возможно, Шикуак проник в Ке-Омм сам. Так или иначе, это существо обосновалось в Замке. Скрепы держали и его, но по одной, по две, а то и небольшими группками к нам стали перебираться твари из чуждого отражения. Они сеяли смерть и беды. Чёрно-рыжие, худые хъёлинги казались непобедимыми, белоглазые, увешанные колокольцами цоги — бессмертными.

В Замок-на-Краю отправился отряд во главе с цайс-мастером Роделингом Иво и сгинул, как не бывало. Первый, Второй и Третий кнафуры по воле Кристофа Твёрдого спешно выступили к ослабшим Скрепам, чтобы предотвратить прорывы.

Шикуак, хоть и не мог покинуть Замок-на-Краю, всюду рассылал свои образы, и те пугали людей или шептали им, смущая умы и души. Те, кто принимал его, становились его орудиями. В окраинных кошалях, совсем недавно замирённых, начали зреть бунты. В Голубых горах появились ассаи и кровавые алтари, на которых людей стали резать во славу Тьмы-Ольванги…

Мёленбек замолчал.

Лёшка медленно обогнул Скрепу. Земля под ним стала похожа на сложенную уступчиками чёрную плитку.

— Так, Алексей, и пал Крисдольм, — сказал Мёленбек. — Не сразу, нет. Десять лет мы как-то продержались. Скажу даже, не самые плохие это были времена. И хъёлингов научились бить, и цогов приноровились замыкать в кристаллы. Ладно, я думаю, ты хочешь, чтобы я показал тебе Замок-на-Краю. Что ж, я видел его однажды. Я помню его. Мой учитель однажды показал его мне, как я показываю тебе сейчас.

Земля под Лёшкой слилась в сплошную черноту, изредка, будто изморосью, прорезаемую белыми изломами, и понеслась назад.

Лёшку качнуло.

Редкие скалы проскакивали пулями. Чудовищные складки вздувались и опадали. Свистел ветер, бросал в глаза снежную крошку и скукоженные коричневые листья. Земля дыбилась, поднималась вверх, и Лёшку тоже поднимало выше. Языки льда, изломанные, серые, поползли ему навстречу. Скоро лед накрыл землю сплошным панцирем, из которого, как оперения застрявших стрел, торчали голые ветви мертвых деревьев.

— Смотри, — сказал Мёленбек, — это здесь.

Лёшка повис над серыми, холодными льдами. Они тоже шли складками и уступами. Неведомая сила сжимала их, как и землю внизу.

— Выше, Алексей, — сказал Мёленбек.

И задрал Лёшке невидимый нос.

Над грязным льдом на головокружительную высоту, ныряя в густую облачную пену, стеной вырастала ледяная громада чужого мира. Прозрачная, синеватая, вся в белых прожилках и сколах, она казалась исполинским айсбергом, нависшим над берегом. Или, наоборот, носом заблудившегося, вмерзшего ледокола.

Отражение солнца, дробясь, желтым пятном плыло по прозрачным граням.

Несколько минут Мёленбек не тревожил Лёшку, позволяя до холода в иллюзорном животе, до мурашек на несуществующей коже насмотреться на жуткую картину. И чем дольше юный секретарь вглядывался в переливы прозрачной стены, тем больше ему хотелось очутиться как можно дальше.

От проломившегося в Ке-Омм отражения веяло ужасом. Необъяснимым, глухим, иррациональным. Полным шёпота и ледяного звона.

— А вот и Замок-на-Краю, — сказал Мёленбек.

Стена приблизилась, и каменный домик, замерший на заснеженной скале, на ее фоне казался крохотным серым пупырышком.

Дом совсем не походил на замок.

— Здесь…

Договорить Мёленбек не успел. Заряд ледяной крошки вдруг ударил Лёшку по глазам, молочная мгла, накрыв с головой, закрутила и вздёрнула его вверх. Свирепо рыкнул ветер. Раздался треск. Мгла поредела, распалась на нити. В вышине появились точки и пятна, они укрупнялись, расползались в стороны, обрастали деталями, и скоро Лёшка понял, что вовсе не летит вверх, а падает, падает, падает, блин…

…И едва не свалился со стула.

Яркий электрический свет брызнул в лицо, из него кое-как вылепились обеденная комната и Мёленбек, озабоченно навалившийся на край стола.

— Алексей, ты в порядке?

Чёрные навыкате глаза глядели с тревогой.

— Я это… — Лёшка зажмурился, несколько раз моргнул, прогоняя прилипчивое фиолетовое пятно в форме каменного домика, застывшего перед ледяной стеной. — Наверное. Наверное, да.

— Кристалл сдох, — пожаловался Мёленбек. — В вашем отражении артефакты приходится использовать с большой осторожностью.

— Значит, это правда?

— Что именно?

— Ке-Омм, Крисдольм, Гейне-Александра…

— Я думаю, я тебя убедил.

Лёшка ковырнул вилкой остывший рис.

— А она осталась жива? — с дрожью в голосе спросил он.

Мёленбек вздохнул.

— Вряд ли, Алексей. Очень мало шансов. Почти нет.

Лёшка отбросил вилку.

— А вы сбежали! — зло выкрикнул он. — Вы же могли спасти ее, но сбежали!

Мёленбек странно улыбнулся.

— В какой-то мере. Между гибелью и продолжением борьбы я выбрал второе.

— Где? Здесь? С кем вы здесь боретесь?

Лёшка вздёрнулся из-за стола.

— Сядь, Алексей, — попросил Мёленбек. — Я всё объясню.

— Вы, вы…

Лёшка отвернулся.

— Сядь, — устало повторил Мёленбек. — Ты секретарь или мальчишка? Снова хочешь уйти? Тоже сбежишь?

Лёшка, вспыхнув, мотнул головой.

— Нет. Не сбегу.

Наверху вдруг что-то грохнуло, и ему подумалось, что Штессан в боевом раже завалил на пол тяжеленную «грушу».

— Играется, — вперив глаза в потолок, произнес Мёленбек.

Лёшка шмыгнул носом, повозил ладонью по столешнице и сел.

— Я это… простите, господин Мёленбек.

— Забыл добавить слово.

— Какое? Пожалуйста?

— Блин.

Лёшка фыркнул.

— Я больше не блинкаю. Ну, как бы стараюсь.

— Вот и хорошо.

Мёленбек медленно обошёл стол и подсел ближе. Несколько долгих секунд он, закрыв глаза, не шевелился и, кажется, совсем не дышал. Камни в перстнях на скрючившихся пальцах чуть подрагивали, стреляя искрами.

— Господин Мёленбек… — решился потревожить его Лёшка.

— Постой. Сейчас… — проскрипел Мёленбек. — Я хотел сказать…

Он снова на несколько секунд замер.

— Гос… — Лёшка выскочил к раздвижным дверям. — Господин Штессан! — закричал он. — Господину Солье плохо!

Мёленбек слабо дёрнул щекой.

— Нормаль… но. Всё хорошо.

Иахим слетел вихрем.

— Солье! — он перепрыгнул через стол и поймал тяжело клонящегося Мёленбека на руки. — Что случилось?

— В каби… в кабинет, — прохрипел Мёленбек.

— Алексей! — подсаживаясь под цайс-советника, окликнул Лёшку Штессан. — Эй! Не спи. Помогай, сквир! Что рот раскрыл?

— А… да.

Скинув оцепенение, Лёшка подбежал к стулу. Вдвоём они приподняли Мёленбека и на плечах вынесли его из комнаты. Мёленбек еле перебирал ногами. Щеки его побелели, изо рта вывалился язык. Слюна пачкала бороду, капала на камзол и колени. Удивительно много было слюны.

У кабинета Штессан остановился и свободной рукой торопливо полез цайс-советнику за пазуху, затем в кармашки жилета.

— Ключ, Солье, где твой ключ?

Мёленбек дёрнулся так, что Лёшка едва его удержал. К струйкам слюны прибавилась кровь. Рука советника потянулась к горлу.

— Понял, понял, — сказал Штессан, расстёгивая Мёленбеку ворот камзола.

Через мгновение ключ на тонкой цепочке повис у него в кулаке.

Дверь кабинета, казалось, бесконечно долго клацает запорами. Мёленбека била дрожь. Он был горячий, как печка. Мокрая борода облепила шею. Кровь изо рта текла и текла, собираясь в лужицу у порога.

Штессан выругался непонятными, страшными словами.

Внутри Лёшки, словно второе сердце, заколотился страх. А если Мёленбек умрёт? Что тогда? Всё кончится? И всё? Вообще всё?

Они вдвоём не смогут…

— Хъёлинг в глотку!

Иахим подбил ногой неспешно отходящую дверь.

Они перенесли Мёленбека на кушетку, Лёшка подложил подушку под мокрую, какую-то скользкую голову. Мёленбек закашлялся, плюясь кровью.

— Кристалл, — прохрипел он. — В я… в ящике…

Брызги полетели во все стороны. Лёшку чуть не стошнило.

— Где, в каком ящике? — заорал Штессан, тормоша закатившего глаза цайс-советника.

Лёшка отступил, сел на подлокотник кресла и съёжился.

Пальцы на руках, красные от крови, слиплись. Ощущение большой беды, против которой не можешь ничего, придавило, стиснуло горло.

Холодно. Всё? Всё?!

— Солье!

Штессан не собирался сдаваться. Нет, только не Штессан! Он оглянулся на Лёшку, бессмысленно таращащего глаза в пустоту, плотоядно щёлкнул зубами, и с размаху ударил Мёленбека открытой ладонью по щеке.

— Ну же, Солье! В каком ящике?

Не дождавшись ответа, Иахим рычащим зверем прыгнул к столу и принялся с мясом выворачивать внутренности из тумб-оснований. Силы у него было много. Звенело железо хлипких замков, взлетали бумаги и банкноты.

Освобождённые от мусора ящики с треском приземлялись на пол. Трах! Бах! Форменное вредительство.

— Это? Это?

Ощеренный, дикий Штессан вернулся к кушетке, держа в руках расшитый кожаный кошель. Распустив горловину, он высыпал Мёленбеку на грудь и на живот десяток крупных кристаллов. Кристаллы были тёмные и светлые. Некоторые казались желтоватыми. Каждый — размером с толстую батарейку АА-класса.

— Солье!

— Не на-а…

Мёленбек безошибочно накрыл один из кристаллов ладонью.

— Жив! — воскликнул Иахим.

— Нашли… меня, — выдохнул Мёленбек. — Нашли. Цоги. Теперь… дело времени.

Под ладонью его запульсировал слабый свет, словно включился потайной фонарик.

— Придут сюда?

Мёленбек прикрыл глаза в знак согласия.

— Да. Только пробьют слой… Пытались сейчас меня…

Он то ли застонал, то ли рассмеялся, сжимая кристалл в кулаке.

— И когда?

Штессан деловито собрал лишние камни обратно в кошель. В какое-то неуловимое для Лёшки мгновение он сделался прежним, спокойным Штессаном. Лишь вывернутые ящики, познавшие первую, жуткую перемену, белели деревянными боками.

— Три недели. Может, четыре, — Мёленбек приподнялся и сел, спустил ноги с кушетки, сплюнул тягучую слюну. — Алексей.

Лёшка среагировал не сразу. Тяжело среагировать на человека, с которым ты только что мысленно простился. Твои ладони — в его крови, а он вдруг что-то ещё требует. Зовёт.

— Да?

— Мы в скверном положении, — Мёленбек закашлялся, отобрал кошель у Иахима. — Быть рядом с нами действительно становится опасно, и я пойму…

Он встал и, покачиваясь, неуверенной походкой двинулся к столу. Из кулака всё также посверкивал свет. Правда, уже совсем слабый.

— Господин Мёленбек, — позвал Лёшка.

Он посмотрел на Штессана, но тот пожал плечами.

— Господин Мёленбек, — сказал Лёшка обходящему ящики советнику. — Если я вам нужен…

— Нужен, — сказал Мёленбек.

Лёшка собрался с духом.

— Тогда… Тогда я с вами! Я попробую!

Штессан, подойдя, взъерошил ему макушку.

— Ну, сквир, тут-то и начнутся настоящие дела!

От этих слов стало почему-то приятно и страшно одновременно.