Те, Кого Ждут

Андрей Геннадьевич Юрьев

Повесть «Те, Кого Ждут» была издана еще в 2000 году. Язык произведения метафоричен и может показаться сложным неподготовленному читателю, но настроившимся на одну волну с автором он принесет удовольствие от прочтения! «Те, Кого Ждут» – о страсти, открывающей «Двери Сознания», о любви, преодолевающей даже смерть.

Дизайнер обложки Андрей Юрьев

© Андрей Геннадьевич Юрьев, 2019

© Андрей Юрьев, дизайн обложки, 2019

ISBN 978-5-4474-1821-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Ты ли любишь?

Четвёртый день тополя пылят снежностью.

Сдувать с тебя пушинки, вздрагивая, не смея осквернять дыханием.

Вдыхать пушинки, прильнувшие к твоим губам — в этой гиблой, глухой аллее ты отчего-то чувствуешь себя излишне вольной.

Впивать твои переливы: от плеча и к талии — наивно надеясь на долгий, длинный, тёплый ливень — лишь бы платье, влажное, влилось в неуловимые ложбинки: выступили линии изножья: ненадёжно, обманчиво: припушенные лёгкой кружелью — но небо брызжет на плечи бронзовой пылью — влагает в душу лишь жажду — мы прячемся под струи полумрака в полупустом кафе…

Слушать, как из-под пляшущих пальцев капают пьяные звуки — линк! ланк! лонк! — от палевых клавиш слоится дурман: звучащее марево, и чудятся ландыши — в полнолунную полночь так чутко дышится: мерцающим лучением зрачков, волнами волос — а в них купается мой перстень, всплывает: змея впивается в изящество цветка, в самую чашечку — серебрится змейка вдоль твоей улыбки — не лови так жадно, не сцеловывай искры с мальчишеских пальцев — я стесняюсь: словно сам Рахманинов заласкан в налитую луной полировку рояля: насмешливо следит: я стесняюсь — так жалостливо: жестами пленённой королевы: отталкиваешь руки, рвущие шнуровку — я вызволяю: из плена платья — и коршуном, стремглав, проваливаюсь в небо…

Вот что хочу воскресить. Иначе тополя просто оплешивеют. Я жив, пока я представляю воскрешение…

Неслышный, он покидает святилище славы, вспыливая клубы туч — и грусть волочится по пустоши неба, сметая звёзды моросящей пеленой — а в тучах презрительно посвистывают вслед и щелчком плюют насмешки молний: «Отреченец!». В разостланную хмарь ничком валится вечер. Все часы мира замирают. Приходит ночь сердца, без лун и звёзд — даже лилия, Колыбель Бога, становится цветком Тьмы, наивность и невинность — ненавистью. Те, кто умеют ждать — умеют видеть сквозь мглу — в раскрытый зрачок ночь бросает вороха своих лилий — Те, кто умеют доверять, смыкают веки в кромешной тьме — они надеются на рассвет новой жизни — они знают, что первый же луч раскроет Колыбель, белоснежную.

— Вороха своих чего?

— Лилий.

— Недурно. А ещё?

«Я подобрал Ключи От Всех Дверей. Я подобрал потерянное Смертью», — у двери выставлен органчик — бросай монетку, пискнет диск, скрежетнёт: «Джэнглинь Джэк, хау ду ю ду да да ду», — Кэйвом здесь упиваются — и каждому входящему вливают в ухо тонику грусти: «Do you love me?». Ты ли любишь? — кто щепетилен и чопорен, кто разнуздан и лют — тех здесь не ждут.

Да, попрошу заметить — у входа выставлен органчик, и ошалевшие от городского гула, вваливаясь, стряхивают с плеч навязчивую тьму, поспешно роются в кармашках, кошельках, расшитых портмоне… Успокойтесь. Никто здесь не вслеживается в ваше состояние. Вас тревожит ночь? Никто не выслеживает, какую дань вы платите бессоннице. А в нашем грубенорье ночь навязчива, путается в ноги баснословными шлюхами и косноязыкими попрошайками, а есть ведь еще и люди, никогда не видевшие собственных теней. Особая такая разновидность кротов-кровососов. Не беспокойтесь — у нас их не ждут.

Что вы, какие коктейли! У нас не бывает коктейлей — в меню не предусмотрены путаницы и случки. Всё самое ясное — русская водка, французское шампанское, венгерские и молдавские наливки. Детям? Вы с детьми? На весь вечер? Очень лестно! Как насчёт молдавских сказок — о Полуночнике, о железном волке, похищающем невест, о Фэт Фрумосе, обручившем Солнце? Так вам на второй этаж, в Тихий Зал. Что буяните? Этот остролицый стихоплёт, вообще-то, не заказывал коктейль. Он сказал «Bloody Mary». Только — блуд отдельно, Мэри отдельно. Его не троньте. Это Владов. Даниил. Андреевич, конечно. Он, он это придумал. Он придумал на Карпатском бульваре местечко «Для тех, кого ждут».

И ты, зеленоглазая гордячка, ты уже входишь, нет, в глухую колокольную мольбу: «Do you love me?» — ты не встонешь своих колокольцев: «Да, люблю, долгожданный». Ты всё ещё пробираешься между столиков к стойке, и белоснежным облачением напрочь отсветляешь вкрадчивых ароматников. Ты всё ещё стесняешься отвлечь плечистого бармена, взвешиваешь на ладони медальон, вспученный чеканкой, а Милош, и не вслушиваясь в строй строфы, уже приценивается — взять в заклад твой оберег? Или влепить пощёчину, чтобы не смела продавать заклятых любящими талисманов? Или уже распахнуть навстречу губы улыбкой: «Вам никогда не говорили — ваш профиль надо бы чеканить на монетах?».

И Владов, птицей выбиваясь из хмельного забытья… Как страшно вновь сказать: «Зоя, я когда-нибудь ослепну от твоих нарядов»? Как страшно вновь встречаться с несбывшейся мечтой.

Зоя, озолоченная солнцем Зоя, твое рыжее безумие не меркнет никогда: «Я знаю только одного фальшивомонетчика — лжепророка Даниила. Да, вот, фальшивомонетчик! Без меня ты вечно размениваешься на мелочных баб. Ну, здравствуй, что ли, сердцеед чёртов?».

— Да хоть мозгоклюй, лишь бы не спиногрыз, — Милош Борко никогда не жеманничал при встречах…

— Ты послушай только, Зоя!

Встречи, разлуки — словно волны: бьются, бьются о берег души — рушатся крепости: возведённые предками, облагороженные тобой — и шелест голосов в отливы одиночества смывает обломки — как хрупка твердыня гордости! Я люблю тихие отмели — где янтарные бусинки среди песчинок воспоминаний — где причудливые раковины шепчут гимны грохоту бурь… Золото сверкающих улыбок — на кончиках пальцев моих; искорки гневливой ярости опалили мне ресницы; покровы души моей изъедены молью сердец ненавистников, моливших о возмездии — трепет памяти! Касавшиеся слишком суровой ткани твоей вплетали в неё ниточки радости, встревали иголочкой грусти, ладили мне судьбу наслаждением — одолевать её заставы, длить нежданную нежность — наслаждение творить и быть творимым — я надеюсь: мой лик запечатлён: печатью — на листах истории сердец… Я знаю гордость одиночек, представящих верительным грамотам дружбы Герб.

— Что это?

— Не Что, а Кто! То есть… Это всё! Что, кто, почему, зачем, всё в одном имени! И в одном лице, конечно. Это Слава. Это ведь брат мой, это мой разум и сердце моё, но в другом теле, в другой жизни, понимаешь? Это я, но в другой жизни, другой я! Это ведь и моя будет книга, нет, для другого меня это будет книга!

— А для тебя?

— Он — это я. Но я-то не он, я её не писал, и для меня это не книга, это Минус Книга!

— Подожди, ты что-то путаешь. Милош, плесни ему ещё. Минус дозу в минус стакан. Что получится, Владов?

— Или минус разговор, или плюс сон. Нет уж, нет уж! Нет уж, я издам его! Представь, только представь — это не обложка, это оклад! Дубовые дощечки с кожаным покровом, чернейшим, узорчатое тиснение, и — рельефно, золотистым, солнечным — Вячеслав Владов, Доверие, Славия! Не — «издательство «Славия», просто — «Славия»! Ёмко, кратко, велико. Мы шрифт разработали — рунический, буковки словно девичьей рукой вывязаны, бумага — текстурированная, ворсистая, словно гобеленовое полотно, это не том стихов, это — фолиант! Не потащишь в метро, не впихнёшь в Интернет — это не чтиво, это любимая собирала письма и сберегла для наследников!

— Мальчики, вы ничуть не изменились.

…ведь я ничуть не изменился, я всё ещё трезв, относительно трезв, я ещё относительно ясно чувствую и мыслю, я всё опишу тебе, Слава, дух мой, другой я, сам узнаешь, каково это — изо дня в день пропитываться настроениями Минус Книги, ведь она живая, она говорит своим языком о минус мире. Странный язык, причудливый — сбивчивый рассказ человека, испытавшего Нечто, с чем он никогда ещё не сталкивался, никогда не переживал ничего подобного, ни от кого не слышал рассказов о схожих ощущениях, которые не втиснешь в прокрустово ложе понятности, скромности выражений — так стоит ли повествователю быть умеренным в своем восторге, в своём отчаянии? Когда тебя пронзает молния, когда она, как огненная змея, проскальзывает от темени до кончиков пальцев — сможешь ты с полусгоревшим сердцем рассуждать о природе гроз? Найдут ли общий язык тот, кто ужален змеёй, и змеевед? Станет ли отравленный копаться в справочниках ядов? Зачем? Чтобы что? Чтобы успеть в предсмертной записке описать причину своей гибели? Неправда. Ложь. Скорее, он опишет свои последние переживания и то, о чём ещё способен вспомнить — и пусть на совести наследников останется исполнение завещаний. Когда сталкиваешься с неведомым, выкрикиваешь то, что само легло на язык, выговариваешься так, как кричит сердце. И пусть Минус Книга говорит сама за себя, я не намерен ей мешать примечаниями и переводами на язык учебников грамматики. Я…

— Владов, а денег тебе хватит? А гонорар Вадимке? Ты же обещал. Долго мы гонорара дожидаться будем?

Охтин хватанул ртом воздух.

— Даниил Андреевич, ещё «Блудливой Маши»?

Охтин только помотал головой и ткнул лоб в стойку. Руки свисли.

— Даниил Андреевич, похвались!

— В раскрытый зрачок ночь бросает вороха своих лилий.

— Прекрасно. Прекрасная небыль.

— Зачем мне быль, если ты — моя сказка?

Зоя, Зоечка, Зоенька, они называют это ушной раковиной, так написано во всех словарях. Если это — раковина, то шёпот твой — волнение моря в ожидании солнца, шёпот твой — посреди штиля эхо бури: «Владов, не пей больше, уедем отсюда, пока не поздно, уедем вдвоём, сегодня или никогда».

— Даниил Андреевич, что замер? Ты не умер? Сдохнешь — похмеляться не приходи.

— А ты мне крест в сердце вбей.

— Парни, вы думайте, что говорите!

— Это можно. Вот, например, я думаю: как и огонь, жизнь добывается трением. Трение — противодействие. Действие — любовь. Стало быть, секс противен любви.

— Не знаю, что чему противно, но запомни, Владов — Вадима я люблю, и зачну ему ребёнка единственным способом.

— Ну и зачем тебе ребёнок?

— Я хочу продолжиться в нём.

— Ты — видишь его сны? Кормишь его грудью, ты — чувствуешь вкус своего молока? Он вотрётся в тело невесты, ты — почувствуешь, как он изольётся? Продолжиться в нём? Облечься в свежее тело? Неправду сказала, ой неправду!

— Я хочу любить его, пока жива.

— Он — чужой?

— Он — мой.

— И ты воплотишь в нём свою мечту о лучшей жизни? Ты воспитаешь в нём воплощение мечты?

— Надеюсь.

— Чтобы любить, ты создаёшь любимое. Ты порождаешь руду, сырец, ты насыщаешь её достоинствами, ты формуешь, лепишь — пре-об-ра-жа-ешь по своему усмотрению. Он — твой, твой собственный, ты владеешь им. Он противится твоим желаниям, твоим устремлениям, он сбивается с пути, который ты считаешь правильным — ты направляешь, наказываешь, уговариваешь — ты влияешь. Он — твой воин, он завоёвывает добычу, он покоряет жизнь, он приносит славу породившей его — ты властвуешь. Власть, влияние, владение. Прости меня, это не любовь, это не желание любви, это желание власти, прости.

— Но я же жертвую своей кровью ради него? Разве жертвовать не значит любить?

— Война за власть не обходится без жертв.

— Владов, ты или бессердечный дурак, или гений. Постой-ка, ты ж ведь был женат! Уж ты-то, мне казалось, жертвовал чем ни попадя.

— Видишь ли, Зоя: жертвуешь сердцем — а хотели бедрышко косули, приносишь нежность — а хотели хрен слона, они всё врут, Зоя, врут, они сожрут меня, высосут мне сердце, Зоя, они врут о любви!

— Ну что ты, Охтин, не плачь, ты что? Люди смотрят.

— Девушка, я давно прислушиваюсь к вашему разговору, уж извините за любопытство. Бросьте вы этого сопливого алкаша! Каждый молодой мудак мнит себя великим художником и смеет болтать об Эросе. Он оскорбил ваше материнское чувство — сам, видимо, не помнит, как появился на свет. Вы называете его то Владовым, то Охтиным, кто он? Эй, пьянчуга, ты себя-то помнишь? Кто тебя родил?

Владов поднатужился. Владов сжал виски, накрепко, чтобы поднять со стойки голову бережно, не шелохнув разлитую под веками жижу — не дай Бог взболтнуть! — взбурлит, нахлынет, вырвет наизнанку — вырвется из-под сердца змей. «И всех вас сожрёт». Этого Владов боялся. Глаз открыл только левый — правым следил за бурлящим в болоте змеем.

Из-за плеча Крестовой таращился патлатый бородач.

— От ваших Эросов пахнет потом, маслом и мясом. Вы просто орда прихотливых похотливцев. Борко, воды на башку, воды! Я жив, я ему жилы вырежу!

Кто сказал, что Охтин не помнил родителей? Даниил Андреевич не вспоминал. Милош впервые нахмурился — бульк! трак! — стукнул налитым стаканом так, что Зоя спохватилась, схватила стакан, протиснулась-таки между сопящими парнями и ткнула Владову водку прямо в гордо выпяченный подбородок.

…и подтверждаю, что в 22 часа 53 минуты по местному времени Милош Борко (уроженец Белграда; статус беженца официально присвоен службой иммиграции Чернохолмской губернии по личному ходатайству господина Шпагина; в связях с иностранными спецслужбами не замечен) произвёл преднамеренные телодвижения, переместившись из-за стойки принадлежащего ему бара «Для тех, кого ждут» к находившемуся перед стойкой в нетрезвом состоянии гражданину Владову, и, вкратце, заявил:

— Даниил Андреевич, хороший наш, минуточку твоего внимания! Данила! Я тебе вот что советую: ты объясни этому, с позволения сказать, художнику, что такое пулевое настроение, но объясняй доходчиво, вежливо, внятно. Хорошо? Ох, прелесть какая! Нет, Владимировна, спокойно, сядь.

…а гражданин Владов направился в сопровождении неизвестного гражданина вглубь служебных помещений ресторана «Для тех, кого ждут»…

…а гражданка Крестова Зоя Владимировна, прибывшая с неизвестной целью из города Белоречье, разд обнаж разоблачилась, со след присовокупив при этом:

— Что ты всё — «Даниил Андреевич, Даниил Андреевич», я как звала его «Владов», так и буду звать, не надо, только не стоит мне перечить, не надо. Милош, повесь там у себя мой жакет, пожалуйста. Что за жуть! К чему такая жара? О чём они там вообще думают?

— О судьбах мира всё, небось, по небесной-то привычке.

— Только не смеши: о судьбах мира! Олухи царя небесного! Где тут у вас думают о смысле жизни?

— Это дело стоящее. Пошли, покажу.

…но дальнейшее наблюдение не представлялось возможным, поскольку прямо передо мной возникли сначала группа молчаливых людей в чёрном, потом какие-то синие круги. С моих слов записано верно.