Те, Кого Ждут

Андрей Геннадьевич Юрьев

Повесть «Те, Кого Ждут» была издана еще в 2000 году. Язык произведения метафоричен и может показаться сложным неподготовленному читателю, но настроившимся на одну волну с автором он принесет удовольствие от прочтения! «Те, Кого Ждут» – о страсти, открывающей «Двери Сознания», о любви, преодолевающей даже смерть.

Сомнительное удовольствие

«Не может отказать себе в удовольствии», — подумал Владов, когда рядом с ним присел на корточки, удивляясь владовской кровавине, патрульный.

«Не может отказать себе в удовольствии», — ухмыльнулся Владов, когда реаниматор, сшив последнюю владовскую разрывинку, завопил: «Как новёхонький!».

«Вас, милочка, я удовлетворять не собираюсь», — озлобился Владов, отшвырнув сиделку, настойчиво трясшую «уткой».

«А ты, тварь, вообще наслаждаешься!» — выпалил Владов донельзя молоденькой психиатрисе.

— Чем же? — удивилась изнеженная умничка и разъярённый Владов притих, убаюканный её текучими жестами.

— Властью над больным человеком, — нехотя буркнул Владов. — Для вас больные — как глина, из которой вы лепите образ и подобие здоровья. Вы удовлетворяетесь властью над ослабевшими людьми.

— Что плохого в удовольствиях? Или вы предпочитаете страдания? — всерьёз обеспокоилась девочка, и, беззащитная такая, сжалась, когда оправившийся, осмелевший Владов, смеясь, втекал сквозь её зрачок в храм сомнений.

— Я предпочитаю обладать и быть обладаемым, — и Владов начал… Что имел под сердцем, тем и начал. — Я предпочитаю подчиняться и владеть, но всякое владение и всякая власть основаны на ответственности, и на беспокойстве, и на заботе, и на нежности даже. Никто ведь не хочет обладать ненавистным, но все хотят того, что обожаемо, чем любуешься…

— Я вас выписываю, — сдавленно пискнула Леночка Нежина, всегда воображавшая себя ведуньей, — вы совершенно здоровы…

И дело о попытке самоубийства тотчас же закрылось. Нежным бельём.

«Не могла отказать себе в удовольствии», — отчётливо произносил Владов, и: «Стой, останься, стой же!» — захлёбывался криком. Очнуться было не сложно. От пощёчины-то не очнуться? Да бросьте!

Очнуться было не сложно. Сложно было… «Забыть, забыться, забыть, забыться бы», — мелко стучал зубами Владов, закутавшись в протёртый плед. Леночка стреляла взглядом в Ларису, спешно листала страницы книжищ. Страсть! страд! страх! — листочки корчились, строчки хлестали петлистыми нитями, Леночка путалась. «Нашла?» — Лариса подставляла ковшик с пуншем, Охтин: «Ничего, ничего, я вытру!» — разливал пряную кипель. В стаканы тоже.

После этих гипнотических сеансов, сеансов принудительного воспоминания — после них было трудно шевелиться, не то что думать. Правда, приходила свежесть. Даниил с удивлением прислушивался к собственному голосу, чистому и звонкому: «Ради чего я должен вспоминать о том, чего лишился?». «Чтобы сделать память ясной, а сердце чистым, свободным от заноз, чтобы расстаться со страданием и страхом, порождениями страсти», — шумели влажные губы, и волосы твои, Лена, как две волны, отлетающие от мраморного лба! «А ты, однако, колдунья», — восхищённо шептал Охтин, раскрытую ладонь вручая как подарок, получая лёд. Леночка мерцала своими чёрными звёздами в Ларису. Кивок, поклон, спокойной ночи, и Леночка покоила фарфоровые щёчки на кукольной подушке. Охтин метался, не решаясь целовать. Круги по спальне выводили в кухню, к раскрытому окну и съёжившейся тени. «Не спится, князь?» — выпрямлялась Лариса, а Охтин, ссутулившись: «Не называйте меня князем. Нет у меня никакой родословной. Драконит — это не династия. Драконит — это скиталец, блуждающий в сумерках, между светом и тьмой». «Дело не в родословной», — вздыхала Лариса. — «Чем ты на самом деле владеешь? Что ты можешь? Что у тебя есть ценного? Властность, влияние… Надо ведь воплощать свои способности в жизнь…» — а город уже угас, и ни единой светлинки не ластится к зрачкам, и ни единая огнёвочка не сплясала в сердце, и только голос плывёт по волнам тьмы: «Просто я как принц в изгнании. Я владею только своим сердцем, своим разумом, своей памятью». «Да уж», — зябко ёжилась мать-одиночка, — «ни наследства, ни собственности, одно лишь самообладание… Таким богатством даже невозможно поделиться». «А почему я должен делиться своим сердцем?» — вспыхивал Даниил, и вспыхивал свет, и Лена не могла разнять… Кого? Леночка так и не могла понять, что не поделили вдовец и вдова.

Но это будет ночью, а сейчас можно напитываться пуншем, и можно разглядывать надписи на стенах: «Есть Бог, и Бог есть Любовь», «Содеянное во имя Любви не морально, но религиозно», — и что-то ещё, но Владов вдруг обжёгся, оглядел двух широкобёдрок: «Так что вы скажете? Как мне эту ведьму рыжую забыть? Что мне делать?». «Нельзя поддаваться призракам. И вообще, все призраки рождаются из твоего воображения, так что», — и Владов отражался в льдистых Леночкиных белках, и беседовал со своим отражением. «Истина в любви», — сверкала Леночка кристалликами зубок. «Никогда не ищут истины, но всегда — союзников в борьбе за право рода стать вожатым соплеменников, и воля одинокого — стать родоначальником дружины», — отчеканивал Даниил. «Твой дед Владислав тобой бы гордился», — так шептала восхищённая темноглазка, и: «Да, я прямо пророк. Из малых, правда. Нихт зер кляйне, но всё же», — так темнел Даниил…

…это звучит красиво, да: «болен любовью». И они пытаются меня вылечить, представляешь? Каждый раз всё проживается заново. Лена произносит какие-то странные слова — и включается та жизнь, тот мир, мир с Ней. Я кружусь в танце по имени Зоя и не вижу причин мешать дирижёру. Но в мелодию вальса врывается лязг и скрежет, и вот уже белый потолок, белые стены, грязные бинты. Она шепчет мне в память: «Мог бы подождать чуть-чуть. Немного ожидания — и я бы решила, быть ли мне с тобой. Но ты хочешь жить так, как ты хочешь, и только так. Только твои чувства, только твои мысли о том, что правильно, что жизненно важно. Ты не хотел отречься от своей любви? От своей гордыни. От своей детской мечты. Ты твердишь о чувстве власти? Ты не смог быть королём своих желаний. Твои подданные вынудили тебя к самоубийству. Как ты, такой, рассчитывал управлять нашей общей судьбой? Не тревожь меня больше». И Её голоса не стало. Осталось забинтованное сердце. Остался ворох лилий в изголовье постели.

Если любовь — это ключ к тайнам сердца, то это и пароль в мир безрассудства, в царство безумия. Это ключ к дверям смерти.