Небо для вора

Анатолий Ярмолюк

В заштатном городе орудует банда воров-майданников «Ночные вороны». Один из бандитов, по кличке Слоник, случайно крадет Библию. Больше от скуки, чем по необходимости, он начинает ее читать. Но что такое – вера для бандита? В первую очередь это жутчайшая душевная ломка, пересмотр всей своей бандитской жизни и всего своего мировоззрения, горькое осознание того, что ничего путного ты в жизни не совершил, да и совершить было мудрено, ибо как и что ты совершишь, если ты – бандит? А тут еще – на пятки банде и самому Слонику наступает настырный сыщик по прозвищу Амфибрахий. И, кроме того, к герою буквально-таки зримым образом подступает некая тварь по прозвищу Персонаж (по сути – обыкновенный бес-искуситель), который унюхал, что жертва, то есть Слоник, ускользает из его лап, а потому бес нипочем не желает этого допустить. А тут еще – сами друзья-бандиты, видя душевные терзания своего подельника, также начинают сомневаться в его бандитской благонадежности…

Боже правый! Пропадаю!

Жизнь пускаю на распыл.

И не помню, и не знаю —

Кем я жил и раньше был.

У прощального причала

Полыхает вечный свет!

Нет конца и нет начала,

Середины тоже нет…

Нет удачи, мало света,

Только я, как на торгу,

Все расплачиваюсь с кем-то,

Расплатиться не могу…

(Эти стихи в тюремной камере города П-ска бандит Филолог читал другому бандиту — Слонику).

Вот я, оголтелый и несусветный разбойник, сижу и пишу…

А если, допустим, кто-нибудь меня спросит, для чего я пишу, то я, наверно, и не отвечу.

Потому что — я не знаю.

Верней сказать, знаю, но только отчасти. Фрагментарно, как мог бы выразиться один человек, прозвище которого было Филолог.

Вот именно — фрагментарно.

То есть — что-то я знаю, а чего-то — не знаю.

Но — мне хочется знать.

Мне, видите ли, хочется понять.

Мне хочется понять то, что, по моему убогому разумению, обязан понять всякий, кто когда-либо рождался и жил на этой земле — от, допустим, какого-нибудь президента до, предположим, вора-майданника из банды «Ночные вороны», которая злодействовала некогда в заштатном городе П-ске, а потом полностью была ликвидирована и определена, куда ей полагается.

Может, вам интересно, что именно мне хочется понять?

Ну, так я вам отвечу.

Мне хочется понять некую тайну.

Или — некую истину.

Или — если быть до конца точным в смысле фразеологии, некую таинственную истину.

И для этого я прибегну к филологическому приему под названием иносказание.

Конечно, это будет довольно-таки затасканное из-за частого употребления иносказание, но, во-первых, я не мастер всяких там иносказаний, а, во-вторых, свежих и незатасканных иносказаний в этом мире давным-давно уже и нет; они, как выразился однажды Филолог, вымерли приблизительно в одно время с мамонтами…

Ну так, значит, иносказание.

Вот, скажем, имеется отвлеченная (абстрактная, как мог бы изъясниться вышеупомянутый Филолог) железная дорога.

И по этой абстрактной дороге на всех парах мчится абстрактный поезд.

Но — этот поезд не просто мчится, а — убегает.

Он убегает от такой же предельно отвлеченной опасности, которая за ним гонится.

О, это воистину страшная опасность!

Это, знаете ли, такая опасность, что после нее не остается уже ничего, то есть совсем ничего: ни малого камешка, ни пылинки, ни дуновения ветра, ни всплеска воды в реке, ни минутки, ни секундочки — одна только пустота, а, может быть, даже и пустоты не остается! Это — всепожирающая опасность, ад, ничто, предельно страшный вакуум, внутри которого, потеряв всякое представление о начале, конце, смысле и сути стенают и мечутся человеческие души. Множество человеческих душ, бесконечное, неисчислимое множество!

Вот от такой-то беды и надобно убежать поезду.

Это — последний в земном бытии поезд, больше уже не будет никаких поездов, потому что не будет больше и никакого земного бытия.

Ничего больше не будет, кроме вышеупомянутого вакуума с заключенными внутри него смятенными человеческими душами.

И вот, значит, поезд мчится.

Мелькают станции и полустанки, на них — тревожные человеческие толпы. Где-то поезд притормаживает, чтобы принять хоть кого-то из этих толп, хоть малую частицу, хоть нескольких, хоть одного-единственного; какие-то станции и полустанки поезд старается проскочить на полном ходу, потому что уже недосуг, уже некогда останавливаться, уже почти не осталось никакого времени, — и тогда отдельные представители мятущейся толпы пытаются заскочить в поезд на полном ходу…

Мало кому это удается, но некоторым, наверно, все-таки удается.

Кому-то, хотя бы одному из всех, это дело должно удаться…

Так вот: я хочу понять тех одиночек, у кого получилось заскочить в поезд на полном ходу, в числе самых последних, и, таким образом, спастись от надвигающегося вслед за поездом хаоса.

Я хочу понять, что ими, этими одиночками, двигало, о чем они думали и что стремились понять, в стремительном своем отчаянье хватаясь за поручни последнего поезда, и, что еще важнее, что они чувствовали, оказавшись дивом-дивным на поезде — невыразимую ли радость, сострадание к тем, кто на веки вечные остался на перроне, что-то, может, еще?…

Первым из таких одиночек, мыслю я, был тот самый разбойник, что некогда был распят по правую руку от Христа (хотя, конечно, в ту пору и не было еще никаких поездов, но ведь мы с вами договорились, что поезд — это чистой воды абстрактная условность, не так ли?).

А, может статься, одним из последних был другой разбойник — вокзальный бандит из банды «Ночные вороны» по прозвищу Слоник.

Вы себе уясняете, что получается?

Там разбойник и тут разбойник.

Все началось с разбойника, и все кончается разбойником. Альфа и омега, как однажды высказался Филолог, а до Филолога, по-моему, так выражался кто-то еще… То есть — и альфа разбойник, и омега также разбойник.

Но — почему оно так получается? Отчего именно и там — разбойник, и тут — разбойник? То ли в глазах Бога разбойники какие-то особенные люди, то ли на этой земле нет никого, кроме разбойников?…

Вот что мне хочется понять.

Потому-то я и пишу, сам будучи разбойником.

Да-да, и я тоже — разбойник. И все это мое писание, если вам угодно, вы можете назвать «Записками разбойника».

Ну, или каким-нибудь иным похожим образом.

Я, может, и вовсе бы ничего не писал по причине того, что небольшой я охотник до изъяснений письменным образом.

Я, может, попытался бы все понять в устном виде.

Но — судьба моя повернулась ко мне таким неприглядным и неисправимым диссонансом (как говаривал все тот же Филолог), такой со мной приключился горестный водевиль, что поневоле усядешься за письменный стол и возьмешь в руки перо. «Сижу за решеткой в темнице сырой», — как декламировал некогда Филолог, когда он бывал, как он сам выражался, в состоянии лирического миросозерцания.

Оно, конечно, и сей филологический оборот также едва ли не ровесник вымерших мамонтов, но, невзирая на это, по своей сути он верен исконной первобытной правильностью.

Потому что — я и вправду сижу.

За решеткой.

В темнице сырой.

То есть — я сижу в том самом месте, где, по справедливости, и полагается сидеть таким, как я.

И сидеть мне осталось еще целых пять лет с остатком, но разве в этом дело?

Дело в другом.

Дело в том, что здесь, то есть сидючи, устный образ разумения не слишком-то и приемлем. Народу здесь, конечно, множество, но почти у каждого — свои собственные, узкие и меркантильные интересы.

Шкурные интересы, иначе говоря.

И попробуй-ка ты у таких спроси, — а отчего оно, дескать, так, что все началось с разбойника и все заканчивается разбойником? Никто тебя не поймет, и никто тебе не ответит.

А то, может, еще и в драку с тобой полезут за такие твои отвлеченные вопросы. Еще и ножом под ребро пырнут…

А вот бумага — она тебя поймет, и она тебе ответит. Она тебе обязательно ответит. Может быть, не сразу, может, со временем, постепенно и по частям, но — ответит.

Прав все же был Филолог, когда однажды выразился в том смысле, что бумага — лучший для человека собеседник, и любовь его, и жена его и даже Родина его… Самая, может быть, верная и надежная жена и Родина, которая никогда тебя не предаст и ни за что тебе не изменит. Ты сам можешь ее предать и можешь ей изменить, но она, бумага, — никогда.

Эти непонятные слова Филолог однажды произнес в окружении прочих бандитов из банды «Ночные вороны» (он, Филолог, вообще любил изъясняться непонятно и витиевато, он этой своей витиеватостью иногда доводил всех нас до острого желания соприкоснуться с его внешностью), и, понятное дело, никто Филолога тогда не уразумел, а были, наоборот, всякие дурацкие шутки и намеки.

Я и сам тогда Филолога не понял, а вот теперь, кажется, понимаю. Бумага и вправду тебе не изменит: какие чувства, мысли и ситуации ты на ней изобразил, такие она и сохранит — на веки вечные…

Потому-то, наверно, я и сижу за письменным столом с пером в руке и пишу. Правда, этим письменным столом мне служит казенный табурет, а пером обыкновенная авторучка, но какая разница? Сижу и пишу — вечерами, урывками, таясь, казенной авторучкой на казенном табурете…

О, лист бумаги, моя любовь, моя жена и моя Родина!..

Ну и вот: преамбула сочинена и частично осмыслена, и самая пора браться за сюжет. Так, помнится, говаривал некогда все тот же Филолог, приступая к какому-нибудь делу, например, к процессу кражи чемоданов у пассажиров на ночном вокзале города П-ска. Или — приступая непосредственно к выпивке после удачного завершения дела…

* * *

…Предстояла большая работа.

Нет, начать все же нужно не с этого.

Начать нужно вот с чего: с благословения, пожелания многих безбедных лет и пения всяческой прочей осанны министру отечественных железнодорожных путей сообщения или как там по-правильному именуется его должность. Памятник бы ему выставить, этому министру, на всех вокзалах и полустанках России, начиная, допустим, от Санкт-Петербурга и заканчивая, предположим, городом Магаданом!

Что такое? Вы говорите, что в городе Магадане нет ни вокзала, ни полустанка, ни вообще никакой железной дороги? Ну так и что с того? Это, знаете ли, не причина: железной дороги нет, а памятник пускай будет!

Пускай он себе стоит!

Бронзовый, в полный рост, и чтобы ласковое магаданское солнце отражалось на его сверкающем челе!

Чтобы все знали!

Потому что — министр такую для себя честь очень даже заслужил. Конкретно и определенно, безо всяких иносказаний и тому подобных филологических ухищрений. Заслужил — по полной программе. Если бы не он, не министр, а, вернее сказать, если бы не выдуманное и утвержденное им самолично расписание передвижения пассажирских поездов сообщением «Москва — П-ск» и, обратно, «П-ск — Москва», то, можно сказать, все бандиты п-ской банды «Ночные вороны» просто-напросто повымерли бы с голодухи. Или, чтобы не вымереть, переключились бы на какой-нибудь иной, унижающий их бандитское достоинство и томящий их бандитские души промысел.

Но — банда «Ночные вороны» благоденствовала, и главной причиной тому был именно министр железнодорожных путей сообщения.

Или, правильнее будет сказать, придуманное им железнодорожное расписание из Москвы в П-ск и из П-ска обратно в Москву.

И, вдобавок к этому, еще и ловкость рук и проворность ног самих бандитов. Но это уже — как следствие. А первопричиной, скажем еще раз, был сам министр и придуманное им расписание.

Вы рассудите сами.

Пассажирский поезд «Москва — П-ск» прибывал на станцию своего конечного назначения, то есть как раз таки именно в П-ск, два раза в неделю, и притом каждый раз — без четверти час ночи.

Ну, а что это за время — без четверти час ночи в городе П-ске? Это, если хотите знать, — самое глухое, окаянное, чреватое и собачье время.

Вы только себе вообразите: привокзальные фонари на п-ском вокзале светят через три штуки на четвертый, так что они, эти фонари, тем самым вовсе и не разгоняют ночную тьму, а, наоборот, ее концентрируют и усугубляют. А пожаловаться, между прочим, на недостаточность освещения каждый раз бывает некому: начальник п-ской железнодорожной станции в это самое время, то есть в момент прибытия поезда сообщением «Москва — П-ск», отсутствует, потому что начальник станции — это, к вашему сведению, должность дневная, а не ночная.

Иначе говоря, в ночное время начальнику П-ской станции быть на работе не полагается, ему там полагается быть днем, когда светло, и когда, следовательно, надобности в электрическом освещении нет вовсе, а потому нет смысла и жаловаться. Вот так.

Далее: в момент прибытия вышеозначенного поезда обыкновенно отсутствует в пределах видимости и слышимости и п-ская привокзальная полиция в лице, в соответствии со штатным расписанием, шестерых стражей.

И, между прочим, правильно делает, что отсутствует, потому что — какой в том был бы толк, если бы, предположим, она в этот самый момент и присутствовала? А ничего бы это, по сути, не изменило, не отняло бы и не добавило: шум, грюк, тьма, сутолока, нервные восклицания, по два чемодана в каждой руке у всякого прибывающего, а тут еще, предположим, и полиция, — и причем, спрашивается, здесь полиция, какую в подобной ситуации пользу она могла бы принести человечеству? Никакой пользы, тут и рассуждать не о чем. Только бы путалась под ногами и нервировала своим присутствием, количеством и видом и без того взвинченного пассажира. И ничего другого.

Вот потому-то п-ская привокзальная полиция, хотя она, повторимся, номинально и в соответствии со штатным расписанием в природе существовала, прекрасно понимала момент, и во время прибытия пассажирского поезда сообщением «Москва — П-ск» уединялась в ниспосланных ей законом помещениях. Там она запиралась на два железных засова, и чтобы скоротать время, резалась в один их четыреста шестидесяти шести разновидностей покера под наименованием «ковбойский покер с прихлопом». Это когда четверо играют, а еще двое ждут своей очереди, и проигравшие получают карточной колодой по физиономиям — каждый проигравший по пять ударов.

Идем теперь дальше. В принципе и по логике вещей, почти никому из прибывающих на вышеозначенном поезде пассажиров в П-ске делать было нечего — хоть днем, хоть ночью, хоть в любое иное время суток. Большинство пассажиров этого поезда стремились попасть вовсе даже и не в П-ск, а в находящийся от П-ска в восьмидесяти километрах город Н-ск.

Город Н-ск был не чета городу П-ску. Город Н-ск был в четыре раза больше П-ска, и во столько же раз богаче и цивилизованнее, чем П-ск.

И, соответственно, обитающий там народ также был не чета жителям П-ска.

Короче говоря — по логике вещей пассажирский поезд сообщением «Москва — П-ск» был маловразумительным железнодорожным нонсенсом, эдаким досадным и нервным недоразумением, и заместо него, по здравому рассуждению, обязан был существовать поезд сообщением «Москва — Н-ск», потому что в Н-ске, в отличие от П-ска, имелось и яркое электричество, и полиция в ее исконном предназначении и количестве, и сменный, то есть круглосуточный, начальник станции, и чего там только не имелось.

Но — поезда «Москва — Н-ск» благодаря утонченной и коварной прихоти министра железнодорожного сообщения в природе не существовало, а вместо него имелся поезд сообщением «Москва — П-ск». Со всеми вытекающими из этого обстоятельства разнообразными и в основном безрадостными последствиями для пассажиров и, наоборот, радостными последствиями для банды «Ночные вороны».

И вот представьте теперь ситуацию. П-ский, погрязший во тьме вокзалишко, без четверти час ночи, отсутствие начальника станции и такое же отсутствие полиции, чемоданы, мешки, баулы, людское нервное столпотворение — всем ведь, понятное дело, надо ехать дальше, в город Н-ск.

А каким, спрашивается, образом туда уехать, если времени, как уже было неоднократно сказано, без четверти час ночи? А сегодняшние электрички и автобусы из П-ска в Н-ск все уже закончились? А завтрашние начинут ходить только в семь, если не в восемь часов грядущего утра? А п-ские ночные таксисты по причине своей малочисленности обладают жлобским характером, и готовы содрать с бедных путешественников за недалекое путешествие в Н-ск столь несусветную сумму, что на нее, на эту сумму, легче было бы уехать обратно из П-ска в Москву, нежели из П-ска в соседствующий Н-ск? А не уплатишь требуемую сумму, — жди утра и ночуй, где хочешь, хоть и прямо на перроне. А кому, скажите, охота!

Но ведь и это далеко еще не все! В том-то все и дело! В том-то вся и закавыка! В том-то и заключается изысканно-тонкая суть неустанной помощи министра железнодорожных путей сообщения п-ской банде «Ночные вороны»!

Другими словами: почти в то же самое время, то есть в два часа и одну минуту ночи волею министра железнодорожных путей сообщения из П-ска в Москву отбывает обратный пассажирский экспресс маршрутом, естественно, «П-ск — Москва»!

Нет, вы представляете себе ситуацию? Вы ее, эту ситуацию, представляете себе в полной мере?

Ну, так вот. Тут, понимаешь ли, не успел еще, как следует, причалить один поезд, как уже готов отчалить поезд другой, в обратном, так сказать, направлении — и попробуй ты во всей этой катавасии вот так вот, с налету и с нахрапу, разберись! Где поезд прибывающий, то есть «Москва — П-ск», где, обратно говоря, поезд отбывающий, то есть «П-ск — Москва», где, в конце концов, располагаются обещанные гнусавым вокзальным репродуктором шестые пути, на которых якобы находится отъезжающий из П-ска в Москву поезд?

А, может, их и вовсе не существует, этих окаянных и погрязших в привокзальной тьме шестых путей? А совсем даже наоборот — прибывший поезд и поезд отбывающий — это один и тот же поезд? И, следовательно, вместо того, чтобы искать во тьме мифические шестые пути, следует просто усесться на только что прибывший из Москвы поезд и ждать, когда он отправится обратно?… Ну?

А если к такой-то безрадостной и суматошной картине прибавить прибавить еще как раз в это самое время проходящий сквозь станцию «П-ск» безо всякой остановки экспресс «Л-ск — З-ск»? А, за восемь минут до отхода «П-ск — Москва», прибывающий «Б-ск — П-ск»? Ну?

Одним словом — истинный тебе караул, суета, неразбериха, катавасия, сапоги всмятку — и ничего более!

И — полное удовольствие для банды «Ночные вороны».

И вот теперь — поподробнее о самой банде.

Банда «Ночные вороны» испокон своего бандитского веку местом своей бандитской дислокации имела город П-ск, промышляла в основном кражей чемоданов на п-ском вокзале, и при всем при этом банде жилось очень даже вольготно, прибыльно и сытно.

Нет, и в самом деле: отчего бы, спрашивается, банде «Ночные вороны» жилось как-нибудь иначе — при таком-то выгодном для нее железнодорожном расписании? Хоть ты воруй чемоданы у прибывающих из Москвы в П-ск, хоть, обратно рассуждая, воруй чемоданы у отбывающих в противоположном направлении, то есть их П-ска в Москву — все едино. Ни тебе начальника станции, ни полиции, полная тебе безнаказанность — за весьма редкими исключениями!

В том, два раза в неделю повторяющемся окаянном коловращении, никто сразу даже и не замечал, что у него, допустим, поперли чемодан или баул! А даже если и замечал, то и что с того? Нет, и вправду — что с того?

Вы рассудите сами. Поезд «П-ск — Москва» ждать, само собою, не будет, у него, видите ли, неукоснительное, утвержденное самим министром, расписание. И в город Н-ск только что прибывшему пассажиру тоже надобно как-то добираться, а это непросто, потому что желающих — много, а таксистов — мало. А потому хочешь или не хочешь, а надобно ехать: с чемоданом ли, без чемодана — это уже, понимаете ли, хоть и горестные, однако же малосущественные нюансы.

Для пассажира.

Но никак не для банды «Ночные вороны».

Ее, банду, эти самые нюансы как раз и кормили. Да… То есть банде «Ночные вороны» жилось вольготно, прибыльно и сытно. Потому что — красть чемоданы на п-ском вокзале было так легко и просто, что это же неведомо кем надобно было быть и в какую невезуху надобно было вляпаться, чтобы при этом еще и попасться!

И, между прочим, по причине такой вольготной и хлебосольной жизни банда «Ночные вороны» нипочем не желала унижать себя грабежом пассажиров других железнодорожных маршрутов — например, «П-ск — З-ск» или, будем говорить, «К-ск — П-ск».

Во-первых, эти два маршрута отбывали и прибывали в неподходящее, то есть в дневное время.

А, во-вторых, банде «Ночные вороны» вполне хватало двух московских маршрутов.

Тем паче, что ни в саму Москву, ни обратно из нее никто по бедности не ездит, а, большей частью, ездят туда только те, кто обременен разнообразным излишеством.

Те, которые по бедности, ездят в М-ск, К-ск или в Б-ск. Или — оттуда обратно в П-ск. То есть метафора вам вполне понятная, не так ли?

Ну и, следовательно: руководствуясь такой вот метафорой, банда «Ночные вороны» и воротила свой разбойничий нос от всех этих М-сков, К-сков и Б-сков.

Повторимся: банда вполне была сыта и московскими пирогами (опять же, если вдуматься, метафора, и опять-таки она предельно понятна — разве не так?) И все это — для пущего понимания скажем еще раз — благодаря министру железнодорожных путей сообщения и утвержденному им графику маршрута «Москва — П-ск» и обратно.

По этой-то причине, между прочим, всякий раз отмечая удачно завершенную бандитскую операцию и подсчитывая украденные чемоданы, банда «Ночные вороны» не забывала поднимать заздравного стопаря за жизненное благополучие и долгие годы жизни министра. И называла его при этом «своим по гроб жизни бандитом», «отцом-кормильцем», «подельником», а равно прочими лестными уркаганскими прозвищами. И желала ему, как уже было сказано, прижизненных памятников во весь рост на всех, какие есть, российских вокзалах, включая сюда и несуществующий магаданский вокзал.

Хорошо жилось банде «Ночные вороны», очень даже хорошо. Прямо-таки лучше некуда.

Итак, должен был прибыть московский экспресс, и потому предстояла большая работа. Предстояла, как тонко выражались сами участники банды, экспроприация.

Как предварительно доложила разведка (а у банды «Ночные вороны» имелась и собственная разведка, — а как вы себе хотели?), да, так вот, как доложила разведка, экспресс прибывал чика-в-чику, то есть исключительно согласно расписанию, и никак иначе.

И на этот раз помимо обыкновенного, обремененного чемоданами люда, в поезде ехали и совсем уж неслыханные и невиданные в п-ских суровых палестинах пассажиры — какая-то многочисленная то ли концертная бригада, то ли театральная труппа, то ли балалаечный оркестр, — короче говоря, артисты. Да. Вот именно.

Признаться, у банды «Ночные вороны» до сей поры не было еще никакого опыта общения с такого сорта пассажирами, потому что очень редко заезжали такие пассажиры в здешние отдаленные и суровые, едва ли не впритык к северному сиянию, края.

А тут — нате вам. Едут. С балалайками.

Само собою, проигнорировать такой нестандартный нюанс банда «Ночные вороны» никак не могла.

И потому ее главарь Никифор созвал экстренное толковище всего наличного бандитского состава с целью, так сказать, выработки тактики и стратегии в связи с неожиданно возникнувшими нестандартными обстоятельствами. Толковищем на языке банды «Ночные вороны» называлось совещание всего наличного бандитского состава на предмет всяческих бандитских нужд и обстоятельств. Вы себе доподлинно уяснили суть этого выражения? Тогда — идем дальше.

— Короче, — сказал Никифор банде. — Сегодняшняя повестка толковища — шерстить или не шерстить этих самых балалаечников. Вот в чем вопрос…

Шерстить — на языке бандитов из банды «Ночные вороны» означало отнимать у пассажиров чемоданы, баулы, рюкзаки и прочую поклажу.

— А что по их поводу сообщил Моня Кудрявый? — отозвались сразу несколько бандитов.

Моня Кудрявый как раз и был той самой вышеупомянутой бандитской разведкой. А по совместительству Моня Кудрявый был еще и проводником пассажирского вагона маршрутом «Москва — П-ск» или «П-ск — Москва», в зависимости от того, в какую сторону поезд в конкретный момент времени двигался. И вот сейчас Моня Кудрявый вместе с поездом двигался из Москвы, и, между прочим, в том самом вагоне, в котором ехал Моня, как раз и находились те самые балалаечники или театральная труппа, пес их разберет, кто они были такие на самом деле.

— Да, так что по этому поводу сообщил Моня Кудрявый? — спросили у Никифора бандиты.

— Сказал, что едут, — ответил Никифор, который, здесь надобно отметить, был человеком не слишком охочим на всякую распространенную и обильную словесность, и потому изъяснялся преимущественно односложными, безо всяких деепричастных оборотов фразами, а иногда — так и вовсе одними лишь предлогами, междометиями и прочими служебными частями русской грамматики. А то и вовсе — одной лишь бессловесной жестикуляцией.

— Ну? — нетерпеливым хором поинтересовалась чуть ли не вся банда.

— Сказал, что пьют, — уточнил Никифор. — Три балалайки уже пропили. Или четыре… Безобразничают. Гоняют Моню за водкой. Из поезда хотели выкинуть. Моню. На полном ходу. Уже три раза…

— Вот ведь оглоеды! — выдохнул пораженно кто-то из бандитов. — Бандитские их морды! Моню! Из поезда! Три раза! Четыре балалайки пропили! Да за такие нехорошие дела…

— Творческие натуры! — внес пояснение бандит по прозвищу Филолог.

Когда-то, по его собственным словам, он и вправду был кандидатом филологических наук, но затем его постигло жестокое разочарование в фонетике и синтаксисе, поистрепали разнообразные жизненные бури, и свое истинное призвание, опять-таки по его собственным словам, он нашел именно в краже чемоданов у всякого привокзального люда на п-ском вокзале.

— Тонкая, изысканная душевная конституция… понятное дело! — повел далее свой монолог Филолог. — Иначе и нельзя. Иначе — и не бывает. Да я и сам, ежели хотите знать, такой! А то как же! Э-э-э! Припоминаю, ехал я однажды в поезде на одну филологическую конференцию в матерь-столицу… или это была не конференция, а какое-то иное серьезное филологическое мероприятие… э, да не важно! Важно другое. Важно то, что я ехал. В поезде. В купе. В столицу. И, прошу заметить, не в одиночестве, а в компании… ну, скажем, других филологов. Как говорится, нас было много в том купе, ну и тэ дэ, ну и тэ пэ… Да-с… И был, скажу я вам, в том поезде проводник… одним словом, это была такая же вульгарная и маловыразительная личность, как и наш разлюбезный Моня Кудрявый. При этом проныра и плут — просто-таки мольеровского масштаба! Будто срисованный с нашего Мони! Одним словом — Тартюф и ничего больше! И вот, как сейчас помню, не доезжая до Гуся Хрустального…

— Да заткнешься ты или нет! — заорали сразу несколько бандитских голосов. — Всю плешь проел своей филологией, паразит беспонтовый! Кто о чем, а он хрен знает о чем! Задолбал своими верлибрами окончательно и бесповоротно весь наличный бандитский состав! Тут о деле толковать надо, а он… Чтоб ты сегодня ночью свалился под какой-нибудь паровоз, и чтоб тебя там, чмура шмыганного, располосовало на четыре неравномерные части! Даже на шесть частей — по количеству падежей в русской грамматике!

И верлибры, и количество падежей, и прочие филологические понятия и обороты вошли в лексикон банды «Ночные вороны» с момента появления в ней Филолога. Вот как только Филолог в банде появился, так они вскоре и вошли.

А до этого никакой филологией, понятное дело, в банде и не пахло.

До появления Филолога банда изъяснялась, как хотела — простыми, доступными, демократичными и в корне своем здоровыми народными словесами и оборотами.

И совершенно при этом не представляла, что в русской грамматике имеется именно шесть падежей, а не восемь или, допустим, не двадцать два…

— Жестокие нравы, и такие же, увы и ах, жестокие словеса, — скорбно изрек Филолог в ответ на бандитские голоса. — Впрочем, оно и понятно. Все это проистекает из того жестоковыйного ремесла, коим мы, к прискорбию, вынуждены совместно заниматься в данный период нашей горестной жизни. Каково ремесло, таковы и речи. Бытие определяет сознание, и оно же, прошу заметить, определяет человеческий лексикон. Еще великий филолог Востоков, возражая другому великому филологу Западову, говорил по этому поводу, что…

— Ша! Прекращаем гнилую словесность! — пресек эту филологическую демагогию Никифор. — Базлать будем потом, когда сделаем дело!

Базлать на языке бандитов из банды «Ночные вороны» означало говорить напрасные и к делу не относящиеся слова, а также понапрасну тратить драгоценное бандитское время.

— А барахлишко-то, у этих балалаечников, какое-никакое имеется ли? — поинтересовался один бандит. — Чего там упоминал Моня насчет барахлишка?

— Говорил, что имеется, — ответствовал Никифор. — Чемоданы. Много чемоданов. Всяких — разных цветов и размеров.

— А тогда — об чем и базар? — резюмировали сразу несколько бандитов. — Коли имеются чемоданы, то и никаких делов. Шерстим по полной программе.

— Да, но они все же артисты… — засомневался кто-то из угла.

— А и что с того? — возразили те же самые несколько бандитов. — Подумаешь, артисты! А пускай они к нам не ездят со своими балалайками и чемоданами! Шерстить — и все тут! Наравне с остальными прочими! Без разницы!

— А вот я на это не согласный, и все тут, — отозвался бандит по прозвищу Цыган.

Такое свое прозвище он получил из-за того, что и вправду был цыганом — по паспорту, в смысле своей физиономии, а, главное дело, в плане всех своих жизненных намерений и поступков, а также и в плане собственного мировоззрения.

Когда-то Цыган вроде как был артистом разъездного цыганского то ли театра, то ли ансамбля, затем из-за творческих разногласий и особенностей собственной натуры он был оттуда изгнан навсегда, без права помилования и возврата, бродяжил, пел, плясал и приворовывал по вокзалам. Однажды лихая цыганская година занесла его на п-ский вокзал, здесь он был замечен Никифором и взят в дело, то есть в банду «Ночные вороны», да так в банде и прижился — несмотря на отсутствие паспорта, физиономию, мировоззрение, а также жизненные намерения и поступки.

— А — отчего оно так? — спросил Никифор, а все прочие бандиты умолкли и стали глядеть на Цыгана.

— А оттого, — пояснил Цыган, — что они — артисты. Они — артисты, понятно или не понятно это вам, чьи корявые пальцы не в состоянии извлечь из гитарных струн ни единого приличного звука? Они — артисты! И потому в их чемоданах, окромя артистического шмотья, ничего нет и быть не может. Ну, там париков, панталон, цыганских шалей… Я сам артист, и я это дело в доподлинности знаю… И — мне интересно: что мы станем делать со всеми этими панталонами и шалями? Наденем на себя самих? Отдадим нашим любушкам, у кого они есть? А? Э?

И для пущей убедительности Цыган произнес несколько слов по-цыгански и сделал рукой цыганский жест.

— Н-да, — зачесала в своих бандитских затылках банда «Черные вороны» после таких слов и, главное, после такого жеста Цыгана. — Оно как бы того… и вправду не резон. В самом деле, — на кой нам сдались эти… парики и панталоны? Что же это получается? Если вдуматься, одна сплошная стыдоба, и ничего другого. Поношение честному уркаганскому делу. А, не приведи, если к тому же еще попадешься да сядешь? Ведь это же будет несусветное позорище на весь блатной мир! Вот, зачнут базлать по всем тюрьмам, это тот самый, который сел из-за панталон! Панталонником еще станут обзывать. Или — балалаечником. Стыдобушка…

— А тогда — не шерстим? — спросил Никифор.

— Ставь на голосование! — раздалось сразу со всех сторон. — Как сообща порешим, так оно и будет!

Банда «Ночные вороны» была современным и демократическим преступным сообществом. Если, например, в банде возникали разногласия, ее главарь Никифор всегда выносил вопрос на голосование. И как большинство решало, так все в дальнейшем и происходило. Мнение несогласного меньшинства не то чтобы напрочь не учитывалось, оно, конечно, уважалось и принималось во внимание, но если кто-нибудь из меньшинства выступал супротив решения большинства и начинал явно или тайно гнуть свою несознательную антидемократическую линию, с таким поступали по всей справедливой строгости демократических законов. Могли и зарезать…

Впрочем, за все время существования банды так никого и не зарезали. Морды, случалось, били, это да. Сорок семь раз, например, били морду Филологу, по четыре раза — Цыгану и еще одному бандиту по прозвищу Бикфорд, он же Шнур, бессчетно били морду еще одному — придурковатому бандиту, кличка которого была Коммунист, — а вот чтобы зарезать… нет, не было пока в истории банды «Ночные вороны» такого прискорбного случая.

Хотя — повторимся — запросто могли.

В полном соответствии с общепринятыми демократическими постулатами и принципами.

— На голосование, так на голосование, — согласно пожал плечами Никифор. — Без базара… Итак, кто за то, чтобы этих артистов шерстить по полной программе, и кто, обратным образом говоря, за то, чтобы их не трогать, и пускай они идут со своими балалайками и чемоданами, куда себе хотят? Голосуем по очереди, открыто, воздержавшихся быть не должно, потому что таков наш закон.

И, произнеся такую длинную речь, Никифор умолк, потому что он выдохся и уже более ничего вымолвить не мог, даже если бы того и хотел.

Впрочем, ничего ему больше говорить и не надо было. Оглашенная Никифором демократическая процедура, как и все прочие демократические процедуры на свете, походила на телегу, которую столкнули с горы. Ее, значит, столкнули, и она катится себе и катится, пока не докатится…

— Я — против, — высказался первым Цыган. — Артистов, как и детей, грабить грешно.

— И я тоже против, — поспешно поддержал Цыгана Филолог. — Делать зло тонким и легкоранимым натурам, которые и без того истерзаны подлым и неласковым миром — это, знаете ли, моветон. Скажи мне, друг мой Абрикос, помнишь ли ты, что сказано по этому поводу у Вергилия? О ты, позарился который на жалкий скарб убогих сих… Или, может, это сказал и не Вергилий, а, допустим, Валерий Катулл, или кто-нибудь другой… а, да неважно… ответь же, Абрикос, помнишь ли ты эти бессмертные строки и вообще — знаешь ли ты, что означает слово моветон? Я у тебя спрашиваю, друг мой Абрикос…

— Если ты, падла, не угодишь сегодня ночью под паровоз по своей собственной натуральной причине, — пропитым басом вызверился бандит Абрикос, — то я туда тебя пристрою собственноручно, и рука у меня при этом не вздрогнет! Последним гадом я буду, если не пристрою! Чтоб мне больше ни одного чемодана не украсть вовек, если я этого не сделаю! Чтобы ты не донимал людей своими эпитафиями…

— А и бескультурный же ты человек! — воздел ладони к небесам Филолог. — Одно слово — Абрикос, чурбан неотесанный! Ну что это, в самом деле, такое — под паровоз? Будто я какая-нибудь, я извиняюсь, Анна Каренина, а не честный майданник-уркаган, равно как и все прочие, здесь находящиеся! Неразумный человече! Да ты благоговеть передо мною должен, ты молиться на меня обязан! Да ежели, к примеру, я попаду под паровоз, — кто же тебя станет учить уму-разуму и культурному обхождению, футурист ты эдакий?…

— А вот сейчас я покажу тебе футуриста! — рыкнул, поднимаясь, Абрикос. — Сейчас ты у меня ответишь — за футуриста! Уж за футуриста я тебе врежу! Уж футуриста-то я тебе не стерплю! Чтоб ты не обзывался такими обидными эпитетами!..

И, Абрикос, в три громадных прыжка преодолев помещение, оказался перед Филологом и сгреб его за ворот. Филолог завизжал, как зарезанный заяц.

— Сказано — ша! — встрял в распрю Никифор. — Прекращаем беспонтовый синтаксис! Абрикос, Филолог… заткнитесь-ка вы оба, покудова не лишились своих последних оставшихся зубьев! Бретеры и дуэлянты… вашу мать! Голосуем!

И слово «синтаксис», и слово «дуэлянты», и, тем более, слово «бретеры» простодушный Никифор едва ли бы когда-нибудь выучил, если бы не тот же самый Филолог. Но — благодаря Филологу Никифор с этими словами познакомился, они вошли в его лексикон, и Никифор тем самым стал более образованным, более утонченным, более коварным и более испорченным, чем он был до этого, когда не знал таких мудреных слов.

Наука — это, видите ли, штука двоякая, и она всегда похожа на двусмысленную пилюлю: одного — лечит, а другого — и в гроб уложить может. Никифор, судя по всему, не был создан для высокой науки. Он был сотворен для занятий более прозаичных и земных — допустим, для руководства бандой «Ночные вороны», для выбивания последних зубьев у Филолога и Абрикоса и тому подобных конкретных и поучительных занятий.

Ну да ладно: все эти рассуждения — малосущественная лирика. Заметки на полях, как мог бы выразиться тот же самый Филолог.

— Против! — буркнул Абрикос, возвращаясь на место. — Сдались мне эти артисты и разные прочие филологи, чтобы с ними связываться. Одного дурака хватает…

— По поводу твоей последней фразы насчет дурака я обязан привести одну красноречивую параллель, — не вынес прозрачного намека Филолог. — Как выразился некогда великий персидский поэт Хафиз…

— Ша! — опять сказал Никифор. — Как волки в берлоге, честное слово…

— Волки в берлоге не живут, — обратно не выдержал такой филологической неточности Филолог. — Волки, допустим, обитают в логове. А в берлоге живут…

— Бегемоты! — встрял кто-то из бандитов, и вся банда «Ночные вороны» заржала, как стадо лошадей… пардон, как табун лошадей.

Лошади, сдается, не ходят стадами, они обязаны путешествовать табунами. Стадами ходят эти, как их… а, да неважно, кто именно ходит стадами! Пускай кто хочет, тот и ходит!

Вот так!

А банда «Ночные вороны» тем временем будет голосовать по актуальному вопросу — шерстить или не шерстить прибывающих в п-ские суровые палестины артистов.

А я, автор сих строк, буду обо всем этом рассказывать. И вся вам на данный момент филология.

— Я — против, — сказал еще один бандит, по прозвищу Бикфорд, он же Шнур. — Хватит с нас и других фраеров с чемоданами…

— И я — не хочу, — поддержал Бикфорда, он же Шнур, еще один бандит — Коммунист. — Балалаечники — это как-никак культура, а культура должна принадлежать народу.

Дошла очередь до женщин.

В банде «Черные вороны» были две женщины: ту, которую постарше и имевшую черные волосы, кликали Люськой, а та, что помоложе, была рыжеволосой и звалась Азбукой.

В банде «Ночные вороны» присутствовало половое равноправие. То есть — и в деле, и в голосовании, и в дележе добычи обе бандитские женщины были наравне с бандитами-мужчинами, и попробовал бы кто Люську и Азбуку обидеть в связи с их принадлежностью к женскому полу!

Ну да в банде «Ночные вороны» таких легкомысленных личностей никогда и не водилось. Попробовал, впрочем, однажды Бикфорд, он же Шнур, изъясниться нехорошо относительно Люськи… с тех-то пор, между прочим, Бикфорд и носит такое свое двоякое прозвище… ну да ладно, это дело давнее и прямого касательства к данному сюжету оно не имеет.

Ну, а что до Азбуки, то… но об Азбуке потом, другим разом, ладно?

Так вот: дошла демократическая процедура и до женщин.

— Пошли они! — выразилась первой Люська, что означало, что прибывающих в П-ск балалаечников лично она презирает и шерстить не намерена ни под каким видом.

— И я не хочу, — произнесла в задумчивости Азбука. — Пускай они идут куда хотят и играют на своих балалайках. И пускай из-за этого в мире будет хоть чуточку лучше…

— Значит, так, — подвел предварительные итоги Никифор. — Цыган, Филолог, Абрикос, Бикфорд, он же Шнур, Коммунист, Люська, Азбука… лично я также против, чтобы этих артистов шерстить… погодите-ка, а кто еще не проголосовал? Я же ясно сказал — воздержавшихся быть не должно, потому что такой у нас закон! Ну, так кто еще не проголосовал?

Вся банда «Ночные вороны» разом зашевелилась и стала рассматривать друг друга, а затем все разом посмотрели на Слоника.

Слоник был еще одним, последним, участником банды. Последним — в смысле того, что он еще не проголосовал. А так — Слоник был наравне со всеми.

И по всему выходило, что это именно Слоник взял, да и не проголосовал.

Хотя Никифор и понятно выразился: воздержавшихся быть не должно, потому что таков закон. Каждый — или за, или против. Чтобы каждый друг о друге все знал: кто за что голосует, кто о чем думает, кто чем дышит и так далее. Кажется, это называется круговой порукой. Круговая порука — это, по моему мнению, почти то же самое, что и демократия. Разница лишь в том, что… ну да ладно, ладно.

Дело сейчас было не в разнице между круговой порукой и демократией, дело было в Слонике. Дело было в том, что Слоник отчего-то взял и не проголосовал.

Хотя в банде «Ночные вороны» он был таким же самым, как и все прочие.

Да. Вот именно.

— Слоник, — сказал Никифор. — Ты это чего?

— Ты — чего? — сказала и Азбука, которая сидела близко к Слонику, так близко, что касалась своим плечом его плеча, а своими волосами гладила ему щеку. — Что с тобой, Слоник?

— А? — очнулся Слоник. — Это… вы это о чем?

— Насчет проголосовать, — пояснил Никифор. — Все уже высказались. Окромя тебя одного. Так что, значит, давай и ты…

— А… ну да, — сказал Слоник, встряхивая головой. — Я — за… то есть я — против… то есть я — как и большинство… я присоединяюсь к большинству. Как все, так и я…

— Ну, понятно, — сказал Никифор, глядя внимательно на Слоника.

А внимательно он глядел потому, что, во-первых, являлся главарем банды, а, во-вторых, был психологом.

Между прочим, главарь банды и обязан быть психологом, иначе что ты и за главарь, если ты не психолог, ну а коли ты психолог, то ты и обязан глядеть со вниманием — хоть на Слоника, хоть на кого угодно другого.

— Будем считать, — сказал Никифор, — что единогласно… Стало быть — артистов не шерстим. Пускай они себе поют свои куплеты и оратории… пускай играют свои мизансцены… и иные прочие акты.

Само собою, что и куплеты, и оратории, и акты, не говоря уже о мизансценах, появились в лексиконе Никифора после того, как лихая година свела его с Филологом.

Бывает же такое, что, допустим, какой-нибудь один человек пройдет по жизни, затем уйдет, и никакого о нем воспоминания ни у кого так и не останется. А, допустим, другой человек, не успев еще как следует и возникнуть, до того обозначит свое присутствие промеж людей, до такой степени зацепит души тех, с кем он общается, что хочешь ты того или не хочешь, а все едино ты будешь об этом человеке и вспоминать, и выражаться его словесными оборотами, и отчасти смотреть на мир его глазами — и ничего ты с этим обстоятельством поделать не сможешь, как ни старайся.

Филолог, без сомнения, принадлежал ко второй категории. Такая вот, значит, получалась необъяснимая сентенция…

— Ты это чего? — тем временем еще раз спросила Азбука у Слоника.

— Так, ничего, — ответил он. — Накатило что-то… призадумался. Тоска, понимаешь, какая-то… вот здесь, внутри. Будто там плачет кто-то…

— Брось сейчас же! — строго приказала Азбука. — Брось, слышишь! Не время! Потом, когда сделаем дело… потом разберемся, кто и почему там у тебя плачет. А сейчас — не надо. Сейчас надо быть злым, холодным и сосредоточенным.

— Хорошо, — покорно сказал Слоник и погладил Азбуку по волосам. — Потом разберемся, кто там у меня плачет…

— Дурак ты малохольный, — грустно сказала Азбука. — Ой, какой же ты у меня дурак…

Между Слоником и Азбукой были, деликатно выражаясь, отношения. Оттого-то Азбука и сидела рядом со Слоником плечом к плечу, оттого-то она своими волосами и гладила Слоника по щеке, и оттого-то и употребляла она такое интимно-филологическое словосочетание как «дурак ты мой малохольный».

Давние были отношения между Азбукой и Слоником, вот уже лет десять как, а, может, и того больше.

Обычно между бандитами таких долгих отношений не бывает — по разным причинам.

А между Слоником и Азбукой такие отношения присутствовали. Чем-то они друг дружку зацепили, чем-то один одного они к себе притянули: Азбука — Слоника, а Слоник — Азбуку. Зацепили, значит, притянули и друг друга не отпускали… Я понятно разъяснил суть этого лирического хитросплетения?

Ну, тогда двигаем дальше.

Как выразился бы Филолог, шествуем по ходу развития сюжета.

— Итак, — подвел окончательные итоги Никифор, — решено: артистов — не касаемся. Пускай их…

— Да, но как же узнать — артист он или, допустим, не артист? — спросил Коммунист, который был бандитом во всем туповатым.

Он был до такой степени туповатым, что, например, однажды, года полтора назад, сдуру едва не утащил кейс у прибывшего в П-ск здешнего губернатора Барабанова.

Губернатор Барабанов, значит, изображая из себя руководителя демократического пошиба, прибыл в П-ск на попутном московском поезде в окружении целой толпы телохранителей, секретарей и прочего казенного люда, остановился на п-ском перроне и залюбовался п-скими сомнительными, утопающими во тьме окрестностями.

Тут-то к нему и подкатился придурковатый Коммунист, и ухватился за губернаторский кейс. Ну, вы представляете себе картину?

Ой, что после этого было!.. Хорошо еще, что Коммунист вовремя догадался прикинуться припадочным, упал на перрон, пустил из себя пену и принялся изрекать припадочные филологические обороты, а то бы хана дело — и самому Коммунисту, и, могло бы статься, даже всей банде «Ночные вороны», включая сюда и министра отечественных путей сообщения!..

— Как их узнать? — ответил за всех Коммунисту Бикфорд, он же Шнур. — А очень даже запросто! Который, значит, с балалайкой и пьяный, тот и артист. А который трезвый и без балалайки, тот, стало быть, и не артист. Верная примета! Да смотри, не перепутай, убогий!

— Я-то не перепутаю! — самоуверенно возразил Коммунист. — Уж я-то — не перепутаю! Ты сам гляди не перепутай. А то получится как минувшей зимой, когда ты заместо приличного чемодана упер мешок у вокзального бомжа…

Бикфорд, он же Шнур, очень не любил, когда ему напоминали этот позорный факт его бандитской биографии. От такого напоминания он тут же вспыхивал и готов был взорваться, как бомба, у которой уже подожгли шнур.

— Вот чего я тебе сообщу, убогий, в ответ на такую твою риторику, — сказал Бикфорд, он же Шнур, поднимаясь со своего места и направляясь в сторону Коммуниста. — Сейчас я тебе такое сообщу, что это прямо-таки получится неизгладимый парадокс всей твоей оставшейся жизни…

— Ну, все, — сказал Никифор, намереваясь тем самым окончательно пресечь всяческие словопрения, каковые — Никифор это знал по многолетнему опыту — запросто могли перерасти и в полноценный мордобой.

Ну, а кому, скажите, нужен мордобой накануне прибытия поезда «Москва — П-ск» и отбытия поезда «П-ск — Москва»? Никому он не нужен.

С битыми мордами красть чемоданы затруднительно, потому что битая морда — это, ка ем крути, а отличительный признак. Особая примета, другими словами.

А потому — не тот получается эффект и, соответственно, не тот результат.

Оттого-то Никифор и произнес свое словосочетание «ну, все».

Вернее, он только хотел сказать «ну, все», и даже открыл рот для этой цели рот, но Филолог его опередил…

Так оно бывало всегда — с той поры, как Филолог появился в банде «Ночные вороны».

В принципе, а также с точки зрения бандитской субординации и по здравому рассуждению, последнее слово всегда должно было оставаться за Никифором, потому что именно Никифор, а не кто-нибудь другой, являлся главарем банды «Ночные вороны».

Однако Филологу никакие принципы и никакое здравое рассуждение были не указ. Ввиду своего противоречивого характера и по причине своей чрезмерной учености он терпеть не мог, чтобы заключительное слово оставалось за кем-то другим, а не за ним самим.

Попервоначалу Никифор пытался, конечно, всячески пресечь такое наглое самоуправство и покусительство на незыблемые каноны, испокон веку установленные в банде «Ночные вороны»: он собственноручно бил Филолога в воспитательных целях по последним его оставшимся зубьям, неоднократно лишал его половины доли при дележе добычи, дважды или даже трижды, отчаявшись в своих воспитательных мерах, пытался изгнать Филолога из банды вон…

Но — все было бесполезно и безрезультатно! Филолог по-прежнему пребывал в банде, и на всяком бандитском совещании, хоть ты тресни, последнее слово всегда произносил не Никифор, а именно таки он, Филолог.

Да хоть бы оно, это слово, было дельным и по существу вопроса, а то ведь — сплошная к делу не относящаяся филология!

И Никифор в конце концов смирился. Пускай заключительное слово каждый раз базлает Филолог, хрен с ним — и со словом, и с самим Филологом! Тем более — никакого особенного заключительного слова банде «Ночные вороны» никогда и не требовалось. Банда «Ночные вороны» и безо всяких заключительных слов прекрасно знала свое дело.

Так-то вот.

… — Ну, все, — совсем уже было вознамерился произнести Никифор, но Филолог его опередил.

— А хорошо все же, что мы решили не шерстить бедных артистов! — затараторил он. — Справедливое и гуманное решение, доложу я вам, братья вы мои по лихоимному делу! Потому что — представьте себе: вознамерились бы они, то есть артисты, дать, допустим, в нашем городе представление. Предположим, «Горе от ума», а! А реквизита-то у них и нет! Нету! Ибо — экспроприировали мы у них реквизит! Ну, то есть все экспроприировали, без остатка, в том числе, прошу отдельно заметить, и белые панталоны господина Чацкого. А представление-то, я вас спрашиваю, надобно давать или не надобно? Надобно, ибо артист не может жить без представления, в представлении — вся его суть и весь смысл его истрепанной в жизненных бурях жизни. Без представления артист — бессмысленное жизненное явление… И вот, други вы мои, вообразите себе нижеследующую картину: выходит на сцену господин Чацкий для произнесения своего бессмертного монолога… ну вы, друзья, этот монолог, без сомнения, все прекрасно знаете и помните: «Пойду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок. Карету мне, карету!»… И так далее, согласно классическому тексту. И вот, значит, произносит господин Чацкий свой бессмертный монолог, а белых-то панталон на нем и нет! Нет белых панталон, и все тут! Да-с! Потому как, повторю, — мы намедни их экспроприировали! Ну, разве это не свинство и не преступление перед человечеством, когда Чацкий — без белых панталон? Скажи-ка мне, друг мой Абрикос: как ты относишься к господину Чацкому — без белых панталон? Не правда ли, такой печальный эксцесс есть покусительство на эстетические, а заодно и филологические устои? Ответь же мне, друг мой Абрикос!..

Из угла, где пребывал Абрикос, послышалось лишь затравленное рычание, и более никаких иных звуков.

Утомленный столь длительной речью Филолога и внемля рычанию Абрикоса, Никифор сделал лишь вялый жест рукой.

Это означало: все, базлать больше не о чем, все ремарки и реплики побоку, толковище окончено, всем расходиться по одному, от силы — по двое, в урочный час быть на месте, то есть — за полчаса до прибытия поезда маршрутом «Москва — П-ск» присутствовать на вокзале, смешаться там с разнообразной вокзальной публикой и действовать по инструкции, которую всякий член банды «Ночные вороны» знал намного лучше, чем, допустим, свою собственную сомнительную, клетчатую и крапленую бандитскую биографию…

* * *

Слоник вышел с толковища вместе с Азбукой.

До урочного часа, то есть до прибытия поезда «Москва — П-ск», оставалось целых пять с небольшим часов, и эти часы надо было еще прожить.

Слонику было неприкаянно и тошно, какая-то необъяснимая томительная муть обволакивала его душу. А отчего оно так, попробуй-ка разберись. Главное-то, и поводов, кажется, никаких у Слоника не имелось для такого душевного состояния. Все вроде было так же, как и всегда, а вот поди ж ты — приперло.

И, что еще главнее, такое душевное состояние в последнее время у Слоника случалось все чаще. Будто бы его душа о чем-то кричала из глубин тела, а Слоник этого крика не слышал. Или даже нет — он-то его, конечно, слышал, а вот что было душе надобно и о чем она кричит, он не понимал. Не понятен был Слонику этот крик души, и причины такого крика также были ему не понятны… ах, как же Слонику было тошно и томительно — будто бы Слоник был небом, сплошь затянутым тучами, из которых все никак не может пролиться дождь. То есть небо имеется, и тучи на нем присутствуют, и гром гремит, и молнии мечутся, а дождя отчего-то все нет и нет…

… — Ты это чего? — в третий, сдается, раз спросила Азбука у Слоника.

— Не знаю, — честно ответил Слоник, помолчал и сказал: — Дождя бы… дождя мне хочется. Такого дождя, чтобы он застил собой весь свет… и чтобы при этом молния разодрала небо от края и до края… вначале с одного края в другой, а затем — обратно… И чтобы затем было умытое дождем солнце. И еще радуга. И капли на ветвях. Как это бывало в детстве. Я помню…

— Пойдем ко мне, — очень серьезно глядя на Слоника, сказала Азбука. — Слышишь, пойдем ко мне… я тебя прошу. До дела еще пять часов… дома я тебя утешу, и ты успокоишься. Нельзя таким, какой ты сейчас есть, выходить на дело.

— Таким — это каким же? — безучастно спросил Слоник.

— Ну, таким… Ты помнишь Снегиря?

— Помню…

Снегирь был когда-то участником банды «Ночные вороны».

Это был лихой, удачливый, неистощимый на всякие озорные выходки бандит.

Если бы, к примеру, кому-то вздумалось сосчитать, скольких пассажиров маршрута «Москва — П-ск» и маршрута «П-ск — Москва» он лишил чемоданов, то, наверно, это количество не уместилось бы ни в какой поезд, если к тому поезду не подцепить еще трех дополнительных вагонов. Вот каким бандитом был Снегирь!

А как он ловко и весело крал чемоданы! Это была лирическая поэзия, а не кражи! Сонеты Шекспира! Серебряный век!

А однажды Снегирь закручинился и затосковал — точь-в-точь как сейчас вот Слоник. И, главное дело, ни сам Снегирь, ни кто другой не могли объяснить, — а в чем же причина этой кручины? В чем, так сказать, был ее высший смысл и ее первоначальные истоки?

Ну и вот, ну и нате вам.

Однажды, томимый кручиной, Снегирь отправился на дело — шерстить пассажиров, и сгорел на первом же чемодане! Сгорел нелепо, неразумно, — будто бы он был нерасторопным лопоухим дилетантом, а не профессионалом самого высокого полета!

Самым глупым и бестолковым образом Снегирь попытался тогда стащить чемодан у каких-то то ли хоккеистов, то ли боксеров, прибывших из Москвы то ли в П-ск, то ли в Н-ск на какие-то там соревнования то ли по хоккею, то ли по боксу.

Красть чемоданы у боксеров — это не то что бессмыслица, а, по большому счету, — оголтелое и ничем не оправданное нарушение воровской техники безопасности. Тем более — что ты можешь в них отыскать, в тех боксерских чемоданах? Боксерские перчатки? Расшитый фальшивым золотом боксерский халат? Запасную боксерскую челюсть? Ну и что тебе с этим добром потом делать? Глупость и бессмыслица, говорят вам, и ничего больше!

Но — случилось то, что случилось. Снегирь незаметно подкрался к одному из боксеров, выхватил у него из рук чемодан и попытался дать деру.

Боксеры всей гурьбой бросились в погоню и очень скоро Снегиря настигли, потому что они все-таки были боксеры, и по этой самой причине бегали очень быстро.

Вначале боксеры отобрали у Снегиря обратно свой чемодан, затем — долго Снегиря лупили свирепыми боксерскими нокаутами, а еще затем поволокли его в вокзальное полицейское отделение.

Вокзальные полицейские упорно не хотели открывать, потому что как раз в то самое время они разучивали новую разновидность покера под названием «ковбойский покер с присвистом», однако боксеры оказались народом могучим и настойчивым. Они просто-напросто взломали двери в милицейское отделение, ну а дальше — все было понятно.

Полицейским пришлось отложить на время постижение премудростей и тонкостей «покера с присвистом», и раздосадованные таким обстоятельством, они принялись за бедного Снегиря с пристрастием…

Конечно, Снегирь никого не выдал и все благородно взял на себя, как оно и полагалось порядочному бандиту. Но ведь и это было еще не все, а всего лишь начало. Точно. Только — начало.

Как только Снегирь угодил в тюрьму, он тут же повстречался с тюремным начальником и заявил ему следующее. «Ты, — сказал Снегирь тюремному начальнику, — есть примитивное земноводное, а я, хоть и Снегирь, но все же — орел. А орла в клетке не удержишь. Вот увидишь — скоро я отсюдова сбегу. Взлечу как орел — к самим небесам!» «Ну-ну», — с предельным сарказмом ухмыльнулся тюремный начальник, развернулся и отправился по своим предосудительным тюремным делам, а Снегирь, не откладывая дела, тут же стал готовить в уме план своего побега.

Никакого эдакого особенного плана он, судя по дальнейшим событиям, так и не придумал. А просто — когда его однажды вывели из камеры и сквозь тюремный двор повели по каким-то там тюремным надобностям, Снегирь вдруг рванул по этому двору по направлению к тюремным воротам — вот и весь его план.

Вначале Снегиря пытались догнать, но очень скоро поняли, что не догонят, и стали стрелять.

В него стреляли, а он летел по тюремному двору и смеялся. Пуля угодила ему меж лопаток, когда до ворот оставалось шага три, не больше…

Когда Снегиря таким вот образом настигли и перевернули вверх лицом, он, мертвый, все так же продолжал улыбаться, а его широко распахнутые глаза смотрели прямо на небо…

Вот такая, стало быть, горькая история приключилась со Снегирем. А все, скажу еще раз, началось с той самой тоски-кручины, которая сейчас вот томила душу другого бандита из банды «Ночные вороны» — Слоника.

Как мог бы выразиться по этому поводу Филолог, — сюжет был аналогичный. Именно так — аналогичный.

… — Так, значит, ты его помнишь, Снегиря-то? — снова поинтересовалась Азбука у Слоника.

— Пойдем к тебе, — сказал Слоник.

Идти было недолго — всего каких-то две улицы и три переулка.

Пришли.

— Погоди-ка, — попросил Слоник.

Он развернулся и скрылся за углом, и вскоре вернулся. В руках у него был букет — белые луговые ромашки вперемешку с синими полевыми васильками.

— Вот, букет… купил у старушки за углом, — сказал Слоник. — Сидит старушка и продает букет — один-единственный. А все проходят мимо, и никто не покупает… Я вот — купил. Это — тебе.

— Мне? — спросила Азбука и часто заморгала.

— Да, — сказал Слоник. — Тебе. Ромашки и васильки. Как в детстве…

— Пойдем, — сказала Азбука, взяла Слоника за руку и так, взявшись за руки, они и вошли в Азбукино жилище.

До дела, то есть до прибытия экспресса из Москвы, оставалось еще почти четыре часа.

Слоник подошел к окну и немигающе уставился в заоконное пространство. Был август, наступал вечер. Вечернее солнце уже скрылось за городскими домами. Сквозь окно проникали вечерние звуки. Еще каких-то два часа, и эти звуки сменятся звуками ночными. А затем наступит ночь, и надо будет идти на вокзал. Все, как и обычно, все, как всегда…

Азбука подошла сзади к Слонику и обняла его за плечи. Не говоря друг дружке ничего, так они простояли минут, наверно, десять, а затем Азбука сказала:

— Еще четыре часа… Может, пару часиков поспим?

— Не хочу, — оторвался от своего созерцания Слоник.

— Тогда — давай я тебя покормлю, — сказала Азбука.

— Не хочу, — повторил Слоник.

— Чего же ты хочешь?

— Не знаю…

— Повернись ко мне, — попросила Азбука.

Слоник помедлил, и повернулся.

Они с Азбукой были почти одного роста. Сейчас глаза Азбуки были на одном уровне с глазами Слоника. В ее глазах Слоник прочитал тревогу и любовь.

— Что с тобой? — в бесчисленный за сегодняшний день раз спросила Азбука у Слоника.

— Душа болит, — честно повторил Слоник; он вообще не любил лгать, хотя и был бандитом. — А отчего болит — не знаю. Будто она что-то хочет мне сказать — на непонятном языке. Понять бы мне этот ее язык…

— Не ходи сегодня на вокзал, — попросила Азбука.

— Это почему же? — криво усмехнулся Слоник.

— Сгоришь ты сегодня, — тоскливо сказала Азбука.

— Так уж и сгорю, — все с той же кривой усмешкой произнес Слоник.

— Сгоришь, — упрямо повторила Азбука, и вдруг заговорила быстро и горячо, как и полагается говорить любящей женщине, которая чувствует, что ее любимому грозит неминуемое горе. — Не ходи сегодня на вокзал! И я не пойду тоже… мы останемся здесь, в моем доме… обойдутся сегодня и без нас! Сейчас мы позвоним Никифору, и все ему скажем… он нас поймет… я знаю, он поймет! Послушай меня, Слоник… я тебя люблю… не ходи сегодня на дело… сгоришь… я это чувствую!

— Я — пойду, — после молчания сказал Слоник.

— Ну, тогда я буду рядом с тобой! — все так же горячо сказала Азбука. — И если ты сгоришь, я тебя прикрою… я тебя спасу… я все возьму на себя! Слоник…

— Азбука, — сказал Слоник, и вдруг ему захотелось заплакать. — Ах ты ж, Азбука…

— Меня зовут Таней. Это для них я — Азбука. А для тебя — Таня…

— Таня, — сказал Слоник. — Таня…

Август — месяц летний, но в суровом П-ске он — истинное преддверие осени, если уже не сама осень. За окном зримо стемнело и ощутимо похолодало. До прибытия московского экспресса оставалось три с чем-то часа. Азбука и Слоник отошли от окна и сели рядышком на диван. Около дивана, в вазе на столике, стоял букет, который Слоник подарил Азбуке. Ромашки и васильки, как в детстве.

Азбука и Слоник сидели и долго молчали, а затем Азбука сказала:

— Я давно хотела у тебя спросить… Почему ты — Слоник?

— Каждому в банде полагается иметь свою кликуху, — ответил Слоник рассеянно. — Таков бандитский закон. Ты — Азбука, я — Слоник… а есть еще Никифор, Филолог, Цыган… Снегирь вот еще был…

— Я не об этом, — сказала Азбука и взяла Слоника за руку. — Почему именно так — Слоник?

— Не знаю… не помню, — пожал плечами Слоник. — Просто Слоник — и все тут…

Он невольно солгал.

Он прекрасно знал, отчего он — Слоник.

Просто — он не хотел об этом вспоминать.

Потому что — вспоминать об этом было больно. А добавлять еще одну душевную боль к той душевной боли, которая уже имелась, — да кто же такое мог бы выдержать?

Никто не смог бы.

Даже самый замшелый и непрошибаемый бандит вроде, допустим, того же Абрикоса, и тот, пожалуй, не выдержал бы.

Слоником его прозвала Райка.

Господь его ведает, какие такие ассоциации взбрели в тот момент в Райкину голову, когда она впервые произнесла это слово.

А случилось так: Слоник в ту пору не был еще никаким Слоником, он был просто Алешкой, и жил он тогда не в П-ске, а далеко от П-ска, едва ли не на другом конце света, в одной доброй, уютной, теплой деревне.

И в этой же самой деревне жила Райка, и промеж них, то есть промеж Алешкой и Райкой, была любовь. Хорошая промеж них была любовь, нежная и светлая — как васильки на том поле, что возле Райкиного дома и как ромашки на лугу, что за тем полем…

И вот одним вечером Алешка и Райка возвращались с ромашкового луга и шли по васильковому полю, остановились и стали целоваться. «Слоник, — прошептала тогда Райка. — Ах ты ж, — мой Слоник…»

Так Алешка и стал Слоником, и иначе чем Слоником, с той поры Райка его почти и не называла. Она называла его Слоником, а ему — нравилось…

Райка… Где же ты сейчас, Райка? Где ты обитаешь, что ты делаешь, как ты живешь? Такая ли ты, как и прежде, или годы наложили свой неумолимый, горький отпечаток на твое лицо, а заодно, может, и на твою душу? Как вообще так получилось, что нас — тебя и меня — разметало жизненным вихрем в разные стороны и притом так далеко, что теперь, пожалуй, и дороги-то обратной не отыщешь, даже если бы мы с тобой того и хотели, даже если в том и был еще смысл…

Райка. Райка. Ах ты ж, Райка…

— Я — сейчас, — пригасила Азбука свой внимательный и заботливый взгляд, встала, вышла на кухню и скоро вернулась обратно с бутылкой вина в руке. — Вот, вино… Называется… что-то по-грузински… хорошее вино. Давай мы с тобой выпьем.

— В банде «Ночные вороны» принято пить исключительно водку, — для чего-то сказал Слоник.

— Да ну их всех, — махнула рукой Азбука. — Сейчас мы с тобой никакая не банда. Сейчас мы с тобой — просто Алешка и Таня. Несчастные люди…

— Несчастные?

— А разве — нет? Разве — счастливые?

— Пожалуй, что нет. От счастья душа не плачет.

— Вот именно, — сказала Азбука и разлила вино по бокалам. — За что будем пить?

— За вопрос и за ответ.

— За что?

— Душа плачет… будто о чем-то спрашивает. А о чем спрашивает — и непонятно. Я тебе об этом уже говорил… Я думаю, что если понять вопрос, то отыщется и ответ. Очень бы того хотелось… чтобы был понятен и вопрос, и ответ.

— Понимаю, — тихо сказала Азбука. — Значит, за вопрос и за ответ. Тогда еще — за нас с тобой, хорошо?

— Хорошо, — сказал Слоник. — Еще — за нас с тобой.

— Тогда, — сказала Азбука, — давай еще выпьем за Райку…

— За кого? — спросил Слоник, и отчего-то вздрогнул.

— За Райку, — повторила Азбука. — Которой ты называешь меня по ночам… иногда.

— Разве я называю?

— Иногда… Давай мы за нее выпьем. Чтобы там, где она сейчас живет, ей жилось счастливо. Чтобы она простила тебя, и меня заодно. Хотя она меня и не знает, и я перед ней ни в чем не виновата… А о твоей вине перед ней я и знать не хочу. Или — о ее вине перед тобой… без разницы. Давай, Алешенька, за все это и выпьем.

Слоник ничего не сказал, а просто молча выпил вино, поставил бокал, зажмурил глаза и прислушался к себе. Душа по-прежнему плакала, она по-прежнему о чем-то вопрошала, и все так же требовала ответа на свой вопрос…

— За что еще мы будем пить? — спросила Азбука.

— Ни за что, — сказал Слоник.

— Почему?

— А — за что еще? Больше не за что…

— И то правда, — поразмыслив, сказала Азбука. — Больше и не за что… Вся наша с тобой жизнь вместилась в одну фразу… в один единственный тост.

— Ну и ладно, — сказал Слоник. — Значит, и терять будет немного… в случае чего.

— Зачем ты так…

За окном окончательно стемнело.

До прибытия поезда оставалось еще два с половиной часа.

Через час надо было уже выходить, чтобы загодя прибыть к месту, осмотреться и успеть смешаться с разнообразной вокзальной публикой. После того, как в банде «Ночные вороны» появился Филолог, это обязательное смешивание с вокзальной толпой стало называться эволюцией. Ну и вот: через час надо уже было идти на эволюцию.

Азбука прилегла на диван, поместила голову Слонику на колени и закрыла глаза.

— Погладь меня по голове, — попросила она с закрытыми глазами.

И цветом, и запахом, и на ощупь Азбукины волосы очень походили на Райкины. Может быть, именно из-за этого Слоник и сошелся когда-то с Азбукой, и образовалось промеж них чувство.

А, может, и не из-за этого.

Может, Слоник сошелся с Азбукой из-за того, что он был одинок, и Азбука тоже была одинока. Одиночество, помноженное на другое одиночество — вот вам и обоюдное чувство.

Все просто.

Так они этот последний час и провели: Слоник молча сидел на диване, голова Азбуки покоилась на коленях Слоника, а рядом, в вазочке на столике, стоял букет из васильков и ромашек.

А когда последний час истек, Азбука и Слоник молча встали и отправились на вокзал — на эволюцию. Идти до вокзала было недалеко — всего каких-то две улицы и три переулка.

* * *

Ввиду того, что банда «Ночные вороны» являлась, как уже было сказано, демократическим преступным сообществом, а также из-за того, что каждый участник банды, включая сюда даже и придурковатого Коммуниста, был профессионалом своего дела, никаких особых правил (в том смысле, что как бы половчее шерстить пассажиров), в банде никогда не имелось. Всяк трудился, как ему заблагорассудится — был бы только толк.

А толк обычно бывал.

Например, Филолог и Абрикос всегда работали совместно. Это, надо сказать, был довольно-таки противоестественный симбиоз. Не было на всем белом свете еще двух таких бандитов, которы бы так не походили друг на дружку, как Абрикос и Филолог. Точно, не было.

Ну, вы только себе представьте: Абрикос и Филолог. Почти двухметровый громила с широченными плечами и кирпичной рожей, и, с другой стороны, — хлипкий, дурно одетый, со слезящимся взором, лицемерной физиономией и трясущимися руками старикан. Несопоставимая картина!

От первого, то есть от Абрикоса, хотелось убежать сразу, при первом же на него взгляде. А второму, то есть Филологу, едва только на него взглянув, хотелось непременно подать на пиво. Или на новые штиблеты. Или на лекарство. Или и на то, и на другое, и на третье одновременно.

Что, скажите, могло быть общего у таких несочетаемых типажей? Это, изъясняясь филологическим образом, все едино, что, допустим, попытаться отыскать точки соприкосновения у имени прилагательного и глагола. Замучаетесь сопоставлть, точно вам говорю!

Но — Филолог и Абрикос всегда шерстили пассажиров на пару. Такое, значит, у них было единство, и такая, в общем, вырисовывалась тут борьба противоположностей. Или — такой это был параллельный сюжет, как любил выражаться по данному поводу самолично Филолог.

А шерстили пассажиров Филолог с Абрикосом так.

Обычно вначале к несчастной жертве подходил Филолог. Он делал вокруг жертвы три или четыре предварительных разведывательных круга, и затем вступал с жертвой в специальную, заранее задуманную и старательно отрепетированную беседу, которую сам Филолог называл «репликами по ходу действия».

Ну, вы только представьте себе картину.

А еще лучше — вообразите себя несчастной жертвой.

Вот вы, только что сошедший с поезда «Москва — П-ск» или, наоборот, вот вы, изо всех своих сил стремящийся попасть на поезд «П-ск — Москва» до его отбытия, мчитесь по окутанному ночной тьмой кочковатому и ухабистому п-скому перрону. В обеих ваших руках — по чемодану, а то, может, и по два, а на вашем загривке — тяжеленный рюкзак или баул.

Представили? Тогда — воображайте дальше.

Рядом с вами, поминутно оступаясь и то и дело теряясь во тьме, семенит либо ваша жена, либо теща, либо родная мама, либо — ваши отпрыски, потомки и наследники, либо дядя по материнской линии… словом, никогда и нигде, ни в каких краях и эпохах никто еще не отправлялся в дальний путь, будучи при этом в одиночестве, без попутчиков и провожатых.

И притом никому не ведомо, отчего оно так есть.

Так оно — и все тут.

Без комментариев.

Как шесть падежей в современной русской грамматике. Хоть ты застрелись, а их все едино будет шесть, а не семь и не пятнадцать.

Да хоть бы они, те, кто рядом с вами, при этом молчали, а то ведь нет! Куда там! Отпрыски и наследники визжат, хохочут и то и дело норовят забежать куда-то вперед или остаться где-то позади, жена без умолку причитает о не выключенном ею утюге и не до конца завернутом кране, ваша теща и ваш дядюшка по материнской линии… все, достаточно, для чего писать о том, что и без писанины все прекрасно знают!

И вот вообразите себе дальше.

Вдруг из вокзальной тьмы возникает и намертво прилипает к вам некий предосудительный старикашка — Филолог.

Вам, понимаешь ли, и так окрестный свет не мил, вы и без того ошалели от несмолкаемого созвучия родных голосов, а тут еще он, этот старикашка.

— А скажите, — преграждает вам путь старикашка, — как бы мне, старому, бедному и только что приехавшему человеку выбраться из этого окаянного и невразумительного коловращения и кратчайшим путем попасть на самую главную улицу, где у вас находится центральная поликлиника, притом — чем скорее, тем лучше, потому что я — старый и больной человек, и на последние свои деньги я приехал сюда лечиться из деревни Закурдаевки? Вы, кстати, никогда не бывали в деревне Закурдаевке? Это, знаете ли, недалеко от города Минусинска, надо только, не доезжая, вовремя свернуть направо… Или, может, налево? Нет, все же, сдается, направо…

Столь длинный и сложный вопрос, разумеется, требует некоторого времени, чтобы в него вникнуть и дать затем надлежащий ответ.

А чтобы вникнуть и, тем более, дать надлежащий ответ, вам необходимо почесать затылок. Потому что, рассудите сами, какой же может быть вразумительный ответ без чесания в затылке? Так, одна невнятная филологическая тягомотина…

А чтобы почесать затылок, вам надобно остановиться, потому что — кто же чешет затылок на ходу?

А остановиться — это и означает попасться на крючок нечистой паре, состоящей из Филолога и Абрикоса. Такая вот клюква.

Но вы-то, конечно, ни о чем таком не подозреваете, и потому на какое-то мгновение вы приостанавливаете свой стремительный бег.

И даже, может быть, ставите на перрон свои чемоданы — потому что как вы будете чесать в затылке с чемоданами в обеих руках?

Именно такое опрометчивое действо вам и не следовало бы совершать! В точности вам говорю! Потому что — как только вы это сделали, тут же из тьмы возникает ручища Абрикоса — и готово дело, одного вашего чемодана как и не бывало!

А, может, даже сразу и двух.

Вы когда-нибудь видели ручищу Абрикоса? Эдакой ручищей за один раз можно сгрести даже и не два, а целых три чемодана! Экскаваторный ковш, а не ручища!

Ну и вот: был ваш чемодан, — и не стало вашего чемодана.

А вместе с ним тут же не стало и возникнувшего из вокзальной тьмы прилипчивого старикана вместе с его длинным маловразумительным вопросом относительно деревни Закурдаевки.

Все эффектно и просто, не правда ли?

Как, понимаете ли, проза писателя Проспера Мериме…

Конечно, может случиться и такое, что вы и вовсе не пожелаете вникать в смысл заданного вам вопроса. Не до вопросов вам, и, соответственно, не до ответов на них.

Ну, тогда прилипчивый и малосимпатичный старикан может притормозить ваше стремительное движение неожиданно-коротким, и притом глупейшим вопросом: «Скажите-ка мне, любезнейший, это — город Ф-ск?»

И тут уж быть того не может, чтобы вы не остановились.

Потому что, во-первых, вы прекрасно знаете, что это — никакой не Ф-ск, а некоторым образом совсем даже наоборот — П-ск. А во-вторых, ни о каком Ф-ске вы до сих пор отродясь и не слыхивали!

И покамест вы приходите в соображении и чешете в своем затылке (а, опять же, чесать в затылке с чемоданом в руке несподручно, и потому вы свой чемодан ставите на перрон), все та же самая ручища тут же возникает из вокзальной тьмы… в общем, тут опять-таки все понятно, и далее, думается, продолжать не стоит.

А ведь это еще не все!

Тот же самый чертов старикашка (Филолог) может и вовсе не задавать вам никаких вопросов, ни длинных и ни коротких, ни умных, ни глупых, а может просто к вам подойти, встать у вас на пути и запричитать:

— Добрый человече, только что прибывший аж из самой Москвы-столицы — одолжи несчастному, поистрепанному жизненными бурями старику червонец! У тебя их, тех червонцев, по всему видать, много, а у меня — ни одного! А мне край как надобно добраться до Н-ска, где меня ждет не дождется моя несчастная, насквозь парализованная супружница Глафира Ферапонтовна! Одолжи червонец! Одолжи червонец!..

И вот тут возможны два варианта дальнейшего развития событий: либо вам захочется немедленно дать червонец этому новоявленному Паниковскому, чтобы он от вас отвязался, либо же вам захочется двинуть прилипчивому старикану по шее.

И в том, и в другом случае вам придется поставить ваши чемоданы на перрон… а далее, конечно же, все понятно безо всяких дополнительных комментариев и эпилогов.

Впрочем, наверно все-таки будет лучше, если вы дадите старику червонец, а не по шее.

Потому что — если вы вознамеритесь все-таки дать ему по шее, то тут же, согласно бандитскому сценарию, на сцене возникнет Абрикос собственной персоной — вместе со своими ручищами, плечищами и кирпичной физиономией. А оно вам, рассудите, надо? Ведь это же — Абрикос, человек свирепый и неадекватный!

— Ты это зачем, — свирепо обратится он к вам, — обижаешь убогого старика? Ты это для чего только что толкнул его по грудям?…

И покамест вы будете рассматривать Абрикоса и разевать рот в поисках подходящего опровержения, тот же самый поганый старикан (Филолог) мигом упрет ваш чемодан и растворится с ним в привокзальной, покрытой тьмой сутолоке.

Больше одного вашего чемодана Филолог, конечно, не утащит, куда ему с его хлипкими стариковскими организмами, но ведь и один чемодан — это для банды «Ночные вороны» прибыток, а для вас — убыток!

Можно, конечно, в качестве окончательного восстановления истины, спросить: а что же, дескать, ваши сопровождающие?

А, как водится, — ничего!

Это уже потом, когда окончательно становится ясно, что не видать вам больше вашего чемодана, как своего собственного затылка, ну, тогда конечно… Многочисленные запоздалые советы и бессмысленное припоминание похожих случаев от дядюшки, веселое оживление обрадованных приключением ваших наследников, красноречивые в смысле своей ядовитости взгляды тещи, нескончаемые монологи жены…

А так, во время самого процесса (или, иначе говоря, экспроприации) все ваши сопровождающие, сколько бы их ни было и в какой бы степени родства они с вами ни состояли, обычно исполняют роли безгласных и ничего не понимающих эпизодических статистов.

Наверно, это какой-то еще никем не разгаданный закон. Вроде как то самое правило, по которому частица «не» с глаголом пишется раздельно.

Вот отчего, спрашивается, она пишется именно раздельно, а не как-нибудь иначе?

Никто во всем мире еще не ответил на этот вопрос.

Раздельно — и все тут.

Филологическая, понимаешь ты, аксиома.

И сомневаться не моги.

Таким вот, значит, подлым образом и шерстили Филолог с Абрикосом: и возразите вы мне, что это не сам черт связал их одной общей веревкой!

А Люська с Азбукой, например, шерстили, изображая из себя доступных вокзальных девиц.

А Никифор и Бикфорд, он же Шнур, их при этом страховали.

А Коммунист любил шерстить, прикидываясь припадочным.

А Цыган и Слоник всегда шерстили каждый в одиночку: они, будто некие вокзальные призраки, мигом возникали из тьмы, хватали у зазевавшегося пассажира чемодан, и тут же растворялись в сутолоке и тьме…

Ну да, ладно: хватит нам на эту тему! Хватит! В конце концов, я намерен рассказать вовсе даже не о том, как злодействовала банда «Ночные вороны».

Я-то намерен рассказать совсем о другом.

Я-то хочу рассказать о высокой Божественной драме, такой высокой, что один ее конец начинается здесь, на этой скорбной и грешной земле, прямо-таки на замызганном п-ском вокзале, а другой ее конец, может быть, упирается в самые Божьи небеса.

Вот о чем мне хочется рассказать.

А потому — идем дальше. Наша сюжетная канва продолжает извиваться и заплетаться в словесные узоры, как мог бы выразиться Филолог…

Конец ознакомительного фрагмента.