Нелегальное лицо. Россия – не проходной двор!

Анатолий Семёнов

В своем сатирическом произведении «Нелегальное лицо. Россия – не проходной двор» Анатолий Семёнов рассказывает о последнем десятилетиии существования СССР, отце-фронтовике, своей матери – воспитавшей десять детей Матери-героине, старшем брате – строителе БАМа, о репатриации братьев и сестёр в Израиль и о том, как спустя десять лет работы в России оказался на нелегальном положении. Книга содержит нецензурную брань.

Россия — не проходной двор!

Как раз я и нахожусь в жёлтом доме, трёхэтажном здании на Покровке, в кабинете замначальника ФМС. И это, к сожалению, не сумасшедший дом. Хотя моя крыша давно готова поехать.

— Господин Семёнов! — укоризненно обращается подполковник Шпаковский. — Россия вам не проходной двор! — В голосе отчетливо звенят угрожающе железные нотки.

С этих пугающих слов начинается наш с ним очередной волнующий разговор, словесный поединок. Я заискивающе вздыхаю, виновато поддакиваю и оправдываюсь, но мои душевные терзания Шпаковского совершенно не беспокоят. Он увлечен перевоспитанием и наказанием провинившегося типа. Догадываетесь кого? Конечно же, меня.

В кабинете подполковника Федеральной миграционной службы тесновато: он заставлен служебной мебелью, офисной техникой, повсюду толстые папки, на столе документы. Кабинет подполковника находится в трёхэтажном жёлтом здании, хорошо известном иностранным гражданам в Москве. В будние дни, кроме среды (среда — неприёмный день), это здание кишит разношёрстным народом. Кого здесь только не увидишь: финны, немцы, французы, поляки, голландцы, кубинцы, арабы… Были даже замечены корреспонденты японского, корейского и китайского телеканалов. Здесь как на международном вокзале: покупаешь в окошке зелёный билет (за визу с наклеенной фотографией надо заплатить пошлину), расписываешься и выходишь. Если иностранцу необходимо получить визу, разрешение на временное проживание или вид на жительство — ему сюда, всё это производится в стенах жёлтого здания могущественными чиновниками ФМС. Здесь так же, как в моем случае, могут оказать и содействие в депортации. Но, похоже, я тут один такой неудачник. Других страдальцев здесь нет.

Шпаковский сидит за столом в сером штатском костюме, однако мне хорошо известно, что Владимир Владимирович состоит в чине подполковника Министерства внутренних дел. Я пытаюсь разгадать значение слов, произнесённых подполковником, стою перед Шпаковским по струнке — не издавая вибраций, как туго зачехлённый инструмент. В моей голове беспорядок, мысли блуждают и не стыкуются. Зачем я тут нахожусь? Может, мне в соседнее здание? В соседнем здании драмтеатр. Туда я потом какнибудь зайду. А сейчас именно здесь разыгрывается настоящая драма, и подполковник Шпаковский справляется со своей ролью блестяще. Главное — не мешать. Моя задача — поддержать мизансцену, и я виновато бормочу:

— Я знаю, Россия — не проходной двор. Я Россию люблю всем сердцем…

(И я говорил тогда правду! Только моя правда никому не была нужна.)

— Обращайтесь в суд. Там вам помогут, — цинично рекомендует Шпаковский.

— А может, как-нибудь по-другому решим? — намекаю я.

Но мой намёк растворяется в воздухе. Шпаковский не реагирует.

Я прожил в Москве около десяти лет, но взятки давать так и не научился. Отстал от жизни в мегаполисе. Наверное, достойных кандидатов не находилось. Не попадались достойные моей взятки. А ещё мой животный страх: ворвутся в кабинет блюстители закона, защелкнут на запястьях наручники и бросят в тёмные сырые помещения. И пропадёшь там. Я такие сюжеты по ящику видел. А я в него не то что смотрю, я этому ящику преданно служу — пособник дьявола.

И всё-таки на последние деньги я купил бутылку дорогого французского шампанского в изящной золотистой коробке. И вот выбираю, как мне кажется, удобный момент и, потупив взгляд, точно нерешительный школьник, ставлю бутылку на край заваленного бумагами стола.

— Что это? — встревоженно говорит Шпаковский.

— Французское шампанское. Очень хорошее, — спешу заверить подполковника.

— Уберите. — Шпаковский недоволен подношением. — Это для тех, у кого печень здоровая.

— А у вас, что, больная? Подполковник молча морщится.

Значит, больная. А ведь не скажешь. Я колеблюсь, потом решаюсь и ставлю импортную бутылку на пол, к шкафу. Не уносить же с собой — неприлично! Хотя в моём положении не до приличий. Я бы унёс, но Новый год на носу.

— Отметите праздник с сотрудниками, — нерешительно рекомендую я, но тут же вспоминаю: шампанское для печени вредно.

— У вас всё? — реагирует Шпаковский.

Зря я всё-таки на бутылку последние деньги потратил. Надо было в конверте ему всучить. Похоже, шампанским здесь не обойтись.

— Меня депортируют?

Почему я об этом спросил? Ему всё ясно. Всё давно решено. Но ничего лучшего мне в голову не пришло.

— Представьте — да! — хмурится подполковник.

Шпаковский немногословен. Говорит строго по делу. Это издержки кадровой службы. Спрашивай что угодно, а выход из этого кабинета один — в суд!

— Но это же на пять лет, — всем своим видом и соответствующей интонацией пытаюсь я разжалобить строгого чиновника.

— А вы бы на месяц хотели? Внесите предложение, — острит Шпаковский.

Я оцениваю шутку, даже несмотря на то, что мне не до смеха. Юмор Шпаковского искромётен, как бенгальские огни в холодную новогоднюю ночь.

Все заранее подготовленные вопросы куда-то мигом проваливаются. Память отшибает начисто. Все слова забыты, молчу как рыба. Мама часто повторяла: молчание — золото. Она, несомненно, права. Надо молчать. Помолчу. Особенно сейчас. Пауза. Тайм-аут.

— Вы — гражданин Канады, — вдруг прерывает мои грустные мысли подполковник, — более двух лет находитесь в России незаконно, без визы! Это, вообще, как объяснить?

Нет, надо немедленно что-то ответить, иначе это может далеко зайти.

Наконец на меня снисходит озарение, и я спрашиваю:

— А где ваше милосердие? У меня здесь ребёнок родился… и жена… скоро в первый класс пойдет…

— Тем хуже для неё, — замечает Шпаковский.

— Будьте снисходительны.

Что же я несу?! Прости меня, Господи. Откуда во мне эта христианская покорность, это смирение? Шпаковский такого слова, может, никогда даже и не слышал. Оказалось, ещё как слышал.

— В суд обращайтесь! Наши судьи милосердны и снисходительны, — продолжает глумиться он.

— Я в России жить хочу. Я не хочу в Канаду…

— О Канаде забудьте! — вдруг сердится Шпаковский. — Кленового сиропа здесь нет!

Что это было с кленовым сиропом? Откуда он это взял? К чему упомянул? Не думай об этом! Лучше не думать, иначе можно совсем запутаться и потеряться. С кленовым сиропом едят блины и оладьи. А берёзовый сок вкуснее и полезнее. Я когда-то давно пил настоящий берёзовый сок. Я в весеннем лесу пил берёзовый сок…

— Я пытаюсь забыть, вы сами напоминаете.

— Бросьте! В девяносто первом вы бежали, только пятки сверкали. Возвращаться и не думали, — с осуждением упрекает меня Шпаковский. — Главное было — туда! За джинсами и райской жизнью…

— В девяносто первом все уезжали. Никто не думал возвращаться, — оправдываюсь я, но мои аргументы не убедительны.

— Вы настолько наивны, полагаете, нам ничего неизвестно? — постепенно расширяет тему подполковник.

Я вздрагиваю. Меня пробирает до шнурков, которых нет. Туфли со шнурками я не ношу — неудобно, но взгляд опускаю вниз, проверяю. Всё как обычно: туфли чистые и без шнурков.

— Не понимаю, о чём вы?

— Всё вы понимаете… — лукавит Шпаковский.

— Меня без визы на работу не берут, в ЗАГСе не регистрируют… Даже таджики в лучшем положении. Их в ЗАГСе расписывают…

— Семёнов, оставьте таджиков в покое. Нам известно больше, чем вы думаете, — многозначительно ухмыляется Шпаковский.

— Всё это лирика… — Я начинаю нервничать.

— И как вы канадское гражданство получили — это тоже лирика? Или детективная проза?

Меня передергивает, как затвор автомата Калашникова (впервые услышанный в армии звук, раздающийся при передергивании затвора, мне запомнился на всю жизнь). Я чувствую болезненный спазм внизу живота. Тенезмы. Снова опускаю взгляд на туфли. Снова убеждаюсь: нет шнурков. Меня не раз спрашивали друзья и знакомые о моей эмиграции, но подполковник Федеральной миграционной службы — впервые, и от его вопросов я ощущаю большой дискомфорт. У Шпаковского на мой счёт совсем другой интерес, а именно суд и депортация. Цели у нас, надо признать, диаметрально противоположные.

— Обыкновенно получил, как все, — отвечаю.

— В том-то и дело, что не как все. В январе тысяча девятьсот девяносто первого года вы вылетели в Канаду по гостевому приглашению и попросили политическое убежище. — Шпаковский замолкает. — На каком основании? — чуть повышая тон, прибавляет он. — Вы что, академик Сахаров?

Ничего себе момент истины. Ну я в долгу тоже не остаюсь.

— Академик Сахаров политического убежища не получал. Он находился в ссылке в Горьком.

Шпаковский брезгливо кривится. Понятно, как всегда, я сболтнул лишнего. Молчи, дурак! У тебя длинный язык.

— А в апреле тысяча девятьсот девяносто седьмого года вы принесли клятву английской королеве и получили канадское гражданство, — продолжает он излагать тёмную сторону моей биографии.

— Какой ещё королеве? — неосторожно усмехаюсь я.

— Английской! Елизавете Второй, — спокойно отвечает Шпаковский.

— Причём тут английская королева? — тушуюсь я.

Что происходит? Почему я слышу об английской королеве от подполковника МВД в здании ФМС?!

— В Канаде, господин Семёнов, конституционная монархия с парламентарной системой, — назидательно ликвидирует мою неосведомлённость Шпаковский.

Ну для чего мне эта информация? Что мне с ней делать? Мне сейчас виза нужна. Выездная. Визу мне дай! Но я смиренно молчу. Слушаю дальше. А что ещё мне остается?

— Канада входит в Ассоциацию независимых государств, признающую британского монарха в качестве символа свободного единения, — заканчивает Шпаковский лекцию.

Шпаковскому всё-таки удалось ввести меня в ступор. Видимо, подполковник обладал особым для этого даром. Похожее состояние я пережил в горах Афганистана в 2001 году. Американские агрессоры вторглись в эту страну под предлогом уничтожения «террориста номер один» Усамы бен Ладена. Вся эта затея с самого начала напоминала провальное бродвейское шоу, которое с размахом освещали все ведущие мировые средства массовой информации, в числе которых оказался и скромный финский государственный телеканал, где я в ту пору трудился. В горах быстро выяснилось, что в Афганистане Усамы бен Ладена уже давно нет — а видели его в Америке — и никаких военных действий не ведется. Хотя бородатый афганский офицер армии Северного альянса, давший нам в окопе убедительное интервью, утверждал, что бен Ладен скрывается за холмом напротив. И даже указал пальцем место и дал приказ танкистам выпустить туда снаряд. Но при всём его желании, журналистов, готовых проглотить уловку и поверить в ложь, не нашлось. Театр военных действий сиротливо пустовал — военных операций не велось, зато театральность действа была очевидна. Многих теле-, радиокорреспондентов и пишущих журналистов в горах ждало разочарование. Как же им следовало поступить? Командировочные деньги потрачены, а бен Ладена в горах так и не нашли. Никто его не видел. Как сделать сюжет об американской освободительной войне? Как вернуться из горячей точки героем? Радиожурналистам и пишущим корреспондентам легче: рассказать и написать можно всё что угодно, а вот как быть телевизионщикам? Ведь от них требуется показать подходящую «картинку». Корреспондент «BBC News» сообразил быстро, найдя оригинальный выход из сложного положения. Он предложил афганским танкистам двести долларов за выстрел. Танкисты дважды пальнули из советского танка Т-62 и положили четыреста долларов в карман чёрного советского комбинезона. Деньги я, конечно, не видел, но лица танкистов светились от улыбок. Я заметил, что и шлемофоны на них были советские. Так был оживлён сюжет корреспондента «BBC News» из Афганистана. Вот какой дорогой ценой (в прямом смысле слова) достаётся информация. Вот под каким стрессом приходится работать журналистам и операторам. Так как финский канал — не «BBC News» и свободными средствами не располагал, я ухитрился отснять эти залпы конспиративно, хотя и не без риска для здоровья: мои барабанные перепонки едва не лопнули. Бездумно близко я находился к Т-62, потерял слух на короткое время. Шеф давал указания, а я его не слышал. Точно контуженный солдат из советского военного фильма. Вот такой же и я стою перед подполковником Шпаковским — жалкий и беспомощный. Видно, историю канадской монархии и процедуру получения канадского гражданства он хорошо знал. Получается, что клятву английской королеве я действительно приносил. Катастрофа! Я со своей визой никак не разберусь, а мне связь с самой английской королевой приписывают. Это они умеют. Но у меня есть смягчающее обстоятельство: клятву английской королеве я давал не один. Клятва была произнесена под диктовку главного заседателя в зале суда вместе с другими счастливчиками. Была также одна незначительная погрешность в датах: гражданство я получил не в апреле, как заметил Шпаковский, а в сентябре 1997 года. Но здесь мне удалось промолчать — зачем свидетельствовать против себя, уточняя лишние подробности? Всё это можно использовать против меня в суде. Постепенно я выхожу из ступора, ко мне возвращается слух.

— Семёнов, вы плохо учились в школе? — Ирония Шпаковского острая и обидная. Не зря говорят, что в России лучшая сатира.

Неужели они мой аттестат зрелости изучали? Люди в погонах ничем не побрезгуют. Для компромата любые методы хороши. А компромата на меня хоть отбавляй. Достаточно вспомнить моё письмо. «Может, всё-таки о письме им неизвестно?» — с надеждой подумал я.

— Я учился. Остальное к делу не относится, — вызывающе отвечаю я.

С возвращением слуха я на некоторое время ощутил себя смелее. Почему мне приходится обсуждать историю своего невозвращения с подполковником Федеральной миграционной службы в его кабинете? Здесь же не передача «Жди меня»! Мне совсем не до шуток. Насмешки и остроты тут отпускаются исключительно в одностороннем порядке, и это для меня может плохо закончиться. Возьмут и отправят, как академика Сахарова, в ссылку. Хорошо если в Горький — в отличие от Сахарова, я об этом мог только мечтать. Меня депортируют в Канаду, и тогда я не смогу вернуться к своей семье. Покажут по ящику, как доблестные сотрудники ФМС выдворяют в наручниках злостного нарушителя миграционного законодательства: борьба с нелегальной иммиграцией. И сиди себе там пять лет с кленовым сиропом. Мне ли не знать, как делаются новости.

Хорошо, я добровольно сам всё расскажу. Чистосердечное признание смягчает вину. Итак, в январе 1991 года, прибыв в Канаду, я действительно подал документы на статус беженца — это был единственный путь к получению гражданства, истинной цели моей поездки. Возвращаться назад я не думал. Как заметил осведомлённый Шпаковский, поехал за райской жизнью и джинсами. С нехитрой схемой подачи документов и получения статуса беженца я вкратце был знаком. Кстати, об этой тайне знали многие пассажиры авиарейса Москва — Монреаль.

Первое потрясение в Канаде я испытал, когда узнал, что моим делом будет заниматься бесплатный адвокат. Не такой, от которого добровольно отказываются («Бесплатный адвокат нам не нужен!»), а настоящий канадский адвокат, серьёзный господин — мистер Файн. Симпатичный, высокий, в сером костюме, аккуратно выбритый, с голосом диктора радио — я таких видел только в кино. Даже фамилия адвоката — Файн в переводе на русский означает «прекрасный», «отличный», «превосходный» — говорила о его профессионализме и личных качествах. Работу мистера Файна оплачивало государство. Он сидел напротив, ставя меня в тупик своими затруднительными вопросами. Мы общались через переводчика. Его помощница, молодая канадка, изучала русский язык в институте и объяснялась приемлемо. Во всяком случае, её я понимал лучше, чем мистера Файна.

— Для получения статуса беженца вам надо приложить письменное объяснение. Вы должны убедить канадский суд в притеснении, — сказала она.

— В чём? — растерялся я.

— Что вас притесняли. Разве евреев в Советском Союзе не притесняют?

Что я мог на это ответить? Что мог убедительного написать? Диссидентом я не был, политикой не занимался, за гражданские права не боролся. Более того, предпочитал русскую народную песню «Во поле берёза стояла» еврейской песне «Хава нагила».

— В армии притесняли.

— Это не актуально. Я напряг память.

— В комсомол вступил по принуждению.

— Вы состояли в молодежной военной организации? — перевела вопрос адвоката его помощница.

Меня от испуга перекосило. Никогда не думал, что комсомол — это молодежная военная организация. Получается, что я не только в ней состоял, но ещё и финансировал. Кто мог знать, на что шли мои членские взносы? А я ещё, идиот, взял с собой в Канаду комсомольский билет. Надо немедленно его сжечь!

— Может, про начальника ЖЭКа написать? Он отказывался меня прописывать на жилплощади родителей.

— Что такое прописка?

— Ущемление гражданских прав! — наконец озарила мою голову светлая мысль.

— В СССР существует расовая дискриминация. Ваша жизнь подвергалась опасности? — пытал меня обескураживающими вопросами мистер Файн.

Я задумался. Вспомнил папу, который после работы слушал «Радио „Свобода“».

— Сахаров, Щаранский, Солженицын, — вместо ответа перечислил я фамилии, которые неоднократно слышал по радио.

— Хорошо. Вот в таком духе, — рекомендовал адвокат. — Думайте.

Где бы я в СССР ни жил или учился, или останавливался на короткое время, никаких притеснений или расовой дискриминации на себе не ощущал. После распада страны, уже в новой России — было. Особенно на канале «Russia Today». А в советское время не припомню никакой дискриминации. Но если я в этом сознаюсь — гуд бай, Канада!

— Соседи меня притесняли, — сказал я после паузы.

— Very good, — обрадовался мистер Файн. — Go ahead⁹.

И я написал: «Соседи через балкон обзывались неприличными словами и притесняли. В общественном транспорте оскорбили по национальному признаку».

Мистер Файн выслушал перевод написанного и задумался. Потом резонно поинтересовался:

— А почему ты на такси не ездил?

— Тогда бы меня оскорблял таксист за мои же деньги. Это очень дорого.

И мистер Файн наконец отстал со своими озадачивающими вопросами.

Свой пасквиль я сочинил для канадского суда под корректировку иммиграционного адвоката. Мои обвинения были безосновательными. Если Шпаковскому известно об этом письме, — копия его у меня до сих пор хранится, — то в суд я пойду уже совсем по другой статье…

Шпаковский, как и подобает большому актеру, держит внушительную паузу, перелистывая бумаги на рабочем столе. Окидывает меня холодными, пронзительными глазами офицера. Я молчу, о письме ни слова. Страх заполняет и сковывает меня. Шпаковский смотрит в окно. О чём-то сосредоточенно думает. Берёт карандаш, вставляет его в механическую точилку и крутит ручку, потом поднимает на меня тяжёлый задумчивый взгляд. Сейчас, похоже, о письме заговорит.

— Господин Семёнов. Россия — не проходной двор! — повторяет он. Видно, словарный запас иссяк.

— Я это запомню, — говорю.

— Можете идти, — распоряжается он.

— Я не могу. Мне виза нужна, — упрямлюсь я как баран.

— Идите в суд!

Хорошо, что не в другое место послал. А ведь мог бы. Ему такие полномочия даны. Мне бы надо спросить, в какой именно суд обращаться, но после ответа придётся сразу покинуть кабинет Шпаковского, уйти, раствориться, исчезнуть. А попасть в этот кабинет непросто — нужно отстоять многочасовую вялотекущую очередь. Просителей много. Простому смертному оказаться на приёме у государственного чиновника сегодня сложнее — времена наступили другие, тяжёлые. Матери декабристов до самого государя Николая I доходили. В ноги ему кидались. Помню по советским фильмам. И ведь добивались! Сыновей миловали. Выпускали. А я стою перед подполковником Шпаковским в полный рост и двух фраз грамотно связать не могу. Не говоря уже о том, чтобы опуститься перед ним на колени. Да я бы и опустился — не до гордости теперь, но ведь не так поймет. Времена сегодня другие. Поэтому я пытаюсь задержаться в кабинете. Вспоминаю, что в кармане лежит справка из Института имени Бурденко. Неделю назад я получил её от профессора-нейрохирурга Владимира Львовича Найдина, талантливого специалиста, у которого лечил поясницу. На эту форменную со штампом бумагу я надежд не возлагал, хотя знал, что серьёзная болезнь может послужить иностранцу основанием для выдачи ему визы.

— Я болел. Нельзя мне заболеть? — Вынимаю из кармана справку. Протягиваю. — Проблемы с позвоночником были.

Шпаковский не притрагивается, только пренебрежительно оглядывает листок.

— У вас проблемы с российским законом! Шпаковский напирает, как Т-62, из какого афганские танкисты пальнули за четыреста долларов. Ничем не отклонить его от цели. А цель его ясная и бескорыстная — служить во благо Российского государства. Подполковник Шпаковский желает устроить надо мной показательный суд. В стране назрела острая необходимость продемонстрировать всем несознательным иностранным элементам: Россия — не проходной двор! В Москве масса таджиков, в метро стало невозможно ездить. Документы не в порядке. С законом проблемы у каждого третьего. Мой пример послужит распоясавшимся гастарбайтерам хорошим уроком. Я, конечно, сомневаюсь, что Шпаковский ездит на метро, но не в этом дело.

— Я же не гастарбайтер, — беспомощно оправдываюсь я.

— Вы нарушитель визового режима. Точка. Не лучше таджиков, — резюмирует господин Шпаковский.

— Как раз я в худшем положении, чем они. Их на работу принимают и в ЗАГСе регистрируют. А мне даже денежный перевод не выдают в банке. Так что, кто из нас таджик, ещё большой вопрос.

— Не разводите демагогию. Имидж России падает… — с досадой в голосе произносит Шпаковский.

— Неужели из-за меня? — пугаюсь я.

— Из-за таких как вы Россия теряет международное влияние! — назидательно объясняет Шпаковский.

— Давайте по-другому решим, тогда Россия не потеряет международного влияния, — пытаюсь убедить я подполковника.

— Гражданин Семёнов! — Шпаковский грозно привстаёт.

Я вздрагиваю: так обращался ко мне военком двадцать лет назад.

— Без визы вам даже в сортир нельзя! — ставит точку подполковник, ставя все точки на «и».

Понятно. В сортир без визы тоже нельзя. Это армейский юмор такой. А всё равно смешно. С армейским юмором я на «ты». Сам служил и даже месяц сидел в армейской тюрьме, а ещё с прапорщиком дружил. Так что армейский юмор мне хорошо понятен. А если это не шутка? Я испытываю неприятные ощущения.

— Вы предлагаете мне добровольно сдаться? — предполагаю я.

— Разве мы говорим с вами на разных языках?

Шпаковский безмятежен, он устал. Его олимпийскому спокойствию можно крепко позавидовать. Я и завидую.

— Я же тогда не увижу семью пять лет! — восклицаю я со слезами на глазах.

— Я сейчас сам расплачусь, — иронизирует он. — Вы о чем раньше думали?

Ни о чём я не думал. Жизнь свою молодую прожигал. Спросил в подзорный окуляр, как говорили в армии. О чём я тогда думал? Лучше не рассказывать. Если бы я тогда думал — не стоял бы сейчас перед Шпаковским и не клянчил у него господской милости. Я готов перед ним вывернуть наизнанку всю свою жизнь, но это вряд ли что-то изменит. Ему не интересно. Шпаковский высоко сидит, далеко глядит. Мне до него не достучаться. Цели, как я уже сказал, у нас диаметрально противоположные. Шпаковский — исследователь человеческих пороков. Он взвалил на себя тяжёлый крест и теперь с честью исполняет свою святую миссию.

— Давайте штраф заплачу, не надо в суд… — выпрашиваю я.

— Пока будет длиться суд, вы будете в России, — успокаивает меня Шпаковский. — И у вас нет другого выхода.

Лаконичная непререкаемость подполковника загоняет меня в глухой угол. Похоже, игра проиграна. Насчёт другого выхода, конечно, можно было с ним поспорить, но мои аргументы испарились, и я после некоторого колебания с плебейской покорностью спрашиваю:

— В какой суд обращаться?

— По месту проживания, — не поднимая головы, отвечает Шпаковский.

— У меня же прописки нет.

— Неважно. Где вы нелегально проживаете, туда и обращайтесь.

— Ясно, — говорю я, хотя ясно ничего не было.

Разговор окончен. Пора удаляться. Я открываю металлическую дверь.

— Семёнов, — окликает меня на пороге Шпаковский.

«Наконец-то совесть у человека проснулась», — думаю я и с надеждой разворачиваюсь.

— Объясните, зачем вы вернулись? В Канаде вам мало было проблем?

— Счастья приехал искать, — говорю.

— Сколько ни ищи, ничего, кроме себя, не найдёшь, — изрекает блестящий афоризм Шпаковский.

Я застываю в дверях, вытаращив глаза. Даже шевельнуться не в силах. Беспомощно смотрю на Шпаковского — жду, когда он ещё чего-нибудь скажет.

— Это Сартр, — добавляет подполковник.

А мне «сортир» послышалось. Действительно, в туалет пора. Спазмы внизу живота дают о себе знать. Вот же урод! Моя судьба решается, а он мне своего блядского Сартра цитирует. Эрудированные чиновники сегодня пошли, с высоким уровнем культуры. Надо бы измерить интеллект Шпаковского. Я выхожу из кабинета и закрываю за собой тяжёлую, из листового металла дверь, обтянутую чёрным дерматином. Слышен щелчок металлического замка за спиной. Железная дверь и узкий коридор возвращают меня к воспоминаниям об армейской тюремной камере, где я отсидел месяц за нарушение воинской дисциплины незадолго до увольнения в запас. Наша армейская гауптвахта по всем параметрам походила на настоящую тюрьму. Те тридцать дней я часто вспоминаю, когда мне тяжело. А тяжело мне в последнее время почти всегда. Эти воспоминания помогают держаться, сохранять силу духа. Я не жалею, что отсидел на гауптвахте. Я там многое понял и многому научился. Всего месяц — но какой бесценный жизненный опыт я там приобрёл! Спасибо моим армейским учителям. Трудности закаляют характер.

Я быстро пересекаю коридор и спускаюсь вниз. Итак, в третий раз ухожу от Шпаковского без визы. А виза — это не зелёненькая бумажка с фотографией, как может показаться. Виза — это продолжение моей жизни — второй части «Марлезонского балета». Настолько суматошно и непредсказуемо она развивается! А подполковник ФМС Шпаковский — без преувеличения — балетмейстер, постановщик, режиссер, драматург, композитор, дирижёр. Он — всё в одном лице. Он хозяин моей жизни. И эта его миссия. Это его театр и его сцена. А я — эпизодический исполнитель, участник массовых сцен, а может, даже пассивный зритель. Свет погашен. Пора покидать зрительный зал. Только выйдя из жёлтого здания и глотнув тяжёлого, пыльного московского воздуха, я смог по достоинству оценить краткое и мудрое изречение Сартра — похоже хорошего писателя, раз Шпаковский его цитирует. Но, стремясь к сегодняшней реальности, я бы перефразировал Сартра: сколько ни ищи, сортира в Москве не найдёшь! Это гораздо ближе к истине. Шпаковский — талант, и его талант не должен остаться незамеченным. «Браво! — неистово аплодирую и кричу я с последнего ряда. — О вашем превосходном исполнении, Владимир Владимирович, должна узнать вся театральная Россия, поклонники водевилей, оперетт, фарсов и сатирических комедий. Такой талант не должен пропадать в тусклом государственном кабинете».

Должен сказать, что мои документы регулярно проверяли городские блюстители порядка. Казалось, только ленивый милиционер не требовал предъявить паспорт, остановив меня на улице или в метро. Интерфейс нерусский подводил. Я на таджика похож. За кого меня только ни принимали: за индуса, афганца, кубинца и даже вьетнамца. За русского — ни разу. Вдобавок ко всему, у меня постоянно испуганный взгляд, напряжённое выражение лица. Изредка попадались мне и ленивые стражи закона, проходившие мимо. К ленивым можно было отнести также неопрятных тёток, собирающих плату возле общественных туалетов. Им я благодарен, что в моменты острой физиологической необходимости они не требовали предъявить паспорт и визу. Требовали только деньги. Но если бы и на границе была такая же система, как в общественных туалетах: заплатил — проходи, то вы никогда не узнали бы о доблестном подполковнике Федеральной миграционной службы; и тогда я даже не взялся бы представить себе масштабы потерь для русской современной литературы. Но, видно, ему от судьбы не уйти. Слава найдёт своего героя, а Шпаковский действительно герой; здесь даже французское шампанское не выставляй. К сожалению, государственная граница — не сортир, и двадцатью рублями там не откупишься.

Владимир Владимирович Шпаковский — безумно одаренная личность. Все одаренные, талантливые люди немного безумны. Но, признаюсь, я счастлив, что судьба свела меня с ним. Поскольку встреча с такими людьми идёт на пользу. После общения со Шпаковским я всегда ощущал сильный духовный подъем. Обладатель тонкого чувства юмора, ясно и чётко мыслящий, талантливый подполковник ФМС, которого впереди ожидал карьерный рост, — Владимир Владимирович Шпаковский появился в моей жизни так же, как появляется в изнурительный от жары летний день грозовая туча, готовая пролиться на землю благодатной влагой. Одно решение этого столичного чиновника с петушиной дутой гордостью было способно кардинально изменить мою тусклую, презренную жизнь.

Дорогой читатель, напоминаю, что историю, которую я рассказываю, невозможно представить без этого, надёленного блестящим умом и высокими устремлениями мэтра, которому я многим — без иронии — обязан. «Безумству храбрых поем мы песню», — сказал Максим Горький. О безумстве Шпаковского судить не берусь, но посвятить оду, ораторию, хвалебную песнь или даже величальный акафист чиновнику Федеральной миграционной службы — мой авторский долг. И я со всей добросовестностью и ответственностью попытаюсь внести свою скромную лепту в отечественную словесность. Да простят меня классики русской литературы за утопический максимализм и безрассудство.

Подполковника Шпаковского одно время мне приходилось видеть часто, но, несмотря на это, возраст его точно определить не удалось. Говорят, красивый мужчина всегда молод. Это относится к моему герою. Постараюсь описать хотя бы его внешность. Выше среднего роста, правильные черты лица, всегда подтянутый, в отглаженном строгом костюме и тщательно выбритый. Такому нужно в кино сниматься, играть роли героев-любовников, спасителей мира, а не прятаться от людей за серыми стенами казённого кабинета. Здесь его, кроме неудачников вроде меня, больше никто не видит. А молодость — не самолёт, пролетит, не успеешь помахать ручкой. Неужели Шпаковскому это не ясно? В кино, господин подполковник! Пока не поздно. На съёмочную площадку бегом марш! У меня хороший приятель кастинг-директором на «Мосфильме» работает. Могу посодействовать. Вы, без сомнения, с первого дубля сделаете как надо. «Вор должен сидеть в тюрьме!» — скажете в камеру. Или: «Россия — не проходной двор!» Но съёмочная площадка — тоже не проходной двор. В кино необходимо идти по зову сердца. Однако достаточно, все шутки в сторону. Итак, подполковник Шпаковский, несостоявшийся актёр, звезда Федеральной миграционной службы и гроза нарушителей паспортно-визового режима, пообещал мне серьёзные неприятности ещё при моём первом посещении, и, надо отдать ему должное, слово он своё сдержал.

Пора было заканчивать мои мучения. Тянуть больше не имело смысла. Сколько можно, подобно страусу, прятать голову в песок, отгораживаясь от проблем? Я видел только один выход из тупика, в который сам же себя и загнал, и выход этот указал мне Шпаковский. Это даже был не тупик, а безнадёжно глубокая канализация. Не думал я, что всё настолько серьёзно, что так далеко зайдёт. Надеялся, что простят, никуда не денутся, выпустят. Не оправдались мои ожидания. Не случилось. От заслуженного наказания гуманного российского правосудия не удавалось скрыться ещё ни одному нарушителю визового режима. Справедливое возмездие настигнет повсюду. Пришло время и мне подвергнуться прессингу государственного аппарата. Хватит откладывать, — сказал я себе. Мне даже два кирпича на голову не помогут. Только явка с повинной сможет облегчить мою участь. Да здравствует наш суд, самый гуманный суд в мире! Но это легко сказать. А вы попробуйте добровольно депортировать себя из России, где в первом классе у доски читали стихотворение о Родине. На такое решиться непросто. Страх парализовал разум. Я тянул время, чего-то ждал. И вот однажды, вдохнув полной грудью, отправился в отделение внутренних дел Рязанского района, по месту жительства. Посетителей — ни души. Это меня сразу озадачивает: обычно коридоры заполнены гражданами из дружественных южных государств. Может, сегодня мой день, повезёт, и меня предадут справедливому суду? Но всё оказывается проще и банальнее: неприёмный день. Но мне наплевать! С дороги меня ничто не свернёт. Я безрассудный, как разъярённый бык. Я сильный, как свободный лев. Ни перед чем не остановлюсь. Если не сейчас, то уже никогда. Велика Россия, но не всём здесь рады. Не для всех приезжих в ней есть место. Жители столицы часто говорят: «Москва не резиновая». Стучу в дверь кабинета начальника отделения внутренних дел Рязанского района ЮВАО. «Войдите!» — раздаётся глухой неприветливый голос. Приоткрываю железную дверь. Всё! Действуй! Вперёд! За рабочим столом сидит в расстегнутом кителе коротко стриженный, крепкого телосложения подполковник. На служебном лице его лёгкая тень тревоги. На всякий случай. В кабинете душно, окна затворены. Воздуха мало, хочется поскорее выйти.

— Разрешите? — спрашиваю я по-военному. Подполковник поднимает на меня надменный тяжёлый взгляд, удостаивает исчерпывающим ответом:

— Приемный день в четверг.

Печать лёгкой тревоги снята с усталого лица. К счастью, о некоторых тонкостях государственной службы я уже осведомлён, научен опытом.

— У меня особый случай, — осторожно продолжаю я.

— Слушаю. — Колючий взгляд скользит по мне, как шайба по льду, не задерживаясь на деталях. И хотя я никогда не стоял на коньках, — рождён на юге — чувствую, как теряю равновесие. — Что у вас?

— Я пришёл сдаваться…

Подполковник застывает, потом неожиданно приподнимается. Глаза его начинают беспокойно бегать, учащается ритм дыхания. Неожиданно для меня обычные слова, которые я повторял мысленно по несколько раз в день после моего последнего визита к Шпаковскому, действуют на начальника районного ОВД как сигнал тревоги. Видно, не часто сюда приходят с подобным заявлением. Простите за беспокойство, что поделаешь, мне очень надо. И я по доброй воле сюда явился. То есть раньше я бы сюда по доброй воле не пришёл, а сейчас уже другого выхода нет. Я сам во всём запутался. Но делаю это ради пользы стране. Добровольно приношу себя в жертву. Пора уже очистить Россию от нелегальных мигрантов и гастарбайтеров. Такова твёрдая воля подполковника Шпаковского и всей Федеральной миграционной службы.

— Кому сдаваться? — недоумевает подполковник.

— Суду. Меня депортировать нужно, — заявляю я. Начальник отделения подозрительно смотрит мне в глаза.

— Что вы несёте?

— Я злостный нарушитель визового режима, — разъясняю я.

Одновременно приходит мысль, что подполковник, наверное, думает: «Откуда взялся этот шизофреник?» Я бы обязательно так подумал.

— Вы откуда?

— Волжский бульвар, дом три…

— Откуда приехали? Гражданство у вас какое? — нетерпеливо уточняет он вопрос.

— Канадское.

— Мы такими иностранцами не занимаемся.

— А какими вы занимаетесь? — Я чувствую желание оскорбиться. Меня задело слово «такими».

— Из ближнего зарубежья, а вы из дальнего. Вам на Покровку надо…

— Я уже там был. Они меня сюда направили. Подполковник тяжело вздыхает.

Я продолжаю:

— Я два с половиной года в России без визы нахожусь…

Милицейский начальник молчит. Думает, куда бы меня послать… без последствий для себя. Как раз этого я и пытаюсь добиться. Может, пошлёт, наконец, куда надо?

— Я добровольно…

Подполковник хмуро перебивает:

— Что?

— Добровольно предаюсь в руки закона… — говорю я, но эффекта не выходит. Впрочем, для меня главное — сказать, вовремя донести информацию, иначе потом не докажешь, что тебя не силком затащили в отделение. Подполковник погружается в безмолвие, растворяется, становится похожим на призрак. По-видимому, не желает со мной связываться. Я хорошо его понимаю. У него своих проблем достаточно. Да и кому захочется иметь дело с шизофреником, добровольно отдающим себя в руки закона. Где вы таких видели? А вот он я. Здесь. Стою прямо перед его святейшеством и высочеством.

Я подхожу к столу ближе и для убедительности кладу свои документы перед подполковником:

— Вот моя виза… вот паспорт.

Ни один мускул на лице начальника не шевелится, он в упор ничего не видит. Снова пауза. Наконец какая-то светлая мысль брезжит в нём, и подполковник с облегчением говорит: «Завтра в девять зайдите в двадцать седьмой кабинет. Этот вопрос в компетенции Ефимцева», — и снова погружается с головой в дела. Я выхожу из кабинета на нетвёрдых ногах. Но мне ли отступать после всего? Мне ли трепетать перед всесильными повелителями судеб? Мне ли не привыкать к поражениям? На этот раз я доведу дело до конца! Чего бы мне этого ни стоило. Я полон решимости. Я не сдамся, не сломаюсь. Я заставлю их шевелиться. Я приведу в движение этот заржавевший, неповоротливый государственный механизм. Если меня необходимо судить, то, будьте любезны, выполняйте свою работу — судите и депортируйте! И не тяните кота за хвост. На следующее утро, в девять, стучу в кабинет лейтенанта Ефимцева. Никакой реакции. Не дождавшись отклика, решительно раскрываю дверь. В кабинете царит, что называется, весенняя идиллия, помещение залито солнцем. В стене напротив входа — широкое окно. У левой и правой стен расположены столы. За столами сидят сотрудники милиции. Один, старший лейтенант, ему около двадцати семи, пишет что-то. Сосед, лейтенант, помоложе, белобрысый, неотрывно смотрит в монитор, увлечённый компьютерной игрой. На меня внимания не обращают. Как бы и нет меня. Придётся нарушить этот пасторальный пейзаж.

— Здравствуйте!

Ноль внимания. Демонстрация пренебрежения.

— Кто здесь лейтенант Ефимцев? — спрашиваю.

— Что вы хотели? — неохотно поднимает голову старший лейтенант.

— Я по важному делу, — начинаю я деловито.

— Проходите, — нехотя предлагает он. — Я Ефимцев.

Я вхожу в кабинет, присаживаюсь к его столу без приглашения: настроен решительно. На стене рядом с репродукцией «Моны Лизы» настенный календарь с фотографией Путина. Улыбки обоих загадочные. У президента России улыбка более загадочная. Этот портрет Путина мне доводилось видеть во многих кабинетах Москвы. На Покровке, 42 он в каждом кабинете висит. И на каждом этаже в здании ФМС на Верхней Радищевской, 4. Что-то привлекательное в этой фотографии есть: загадочная улыбка, ясные добрые глаза…

В углу кабинета тяжёлый стальной сейф — наследие советского прошлого. Такие сейфы стояли во всех конторах и служебных кабинетах. Две тусклые золотистые рыбки едва шевелят плавниками в тесном аквариуме на подоконнике среди декоративных растений. Похоже, даже рыбки ленятся. На подоконнике растут традесканция, цефалоцерус, рододендрон Шлиппенбаха, драцена. В ботанике, как и в других науках, я не силён, но отличить травянистое растение от кактуса могу с лёгкостью. С тех пор, как стал невыездным, я по совету жены занялся комнатными цветами. Развёл дома настоящий зимний сад. Наша гостиная утопала в зелени и цветах. «Хоть какая-то от тебя польза», — говорила жена. Она подарила мне книгу о комнатных растениях, и теперь я знаю, какие растения относятся к суккулентным видам, а какие к бромелиевым. К суккулентам относятся алоэ, кактусы, ниолины, гастерии. Существуют также лиственные суккулентные растения, но о них я во второй книге расскажу. Меня больше интересует, как в РОВД города Москвы мог попасть рододендрон Шлиппенбаха, произрастающий в России только на юге Приморья? Кто его сюда доставил? Надеюсь, не сам Шлиппенбах.

— Слушаю вас, — отвлекает меня Ефимцев. — Кратко и по-делу.

— Меня депортировать надо, — без долгих разъяснений докладываю я милиционеру. Кратко и по-делу — как он и хотел.

— Куда?

Коллега Ефимцева за столом напротив прерывает свою игру, глядит на меня с любопытством. «Правильно. Полюбуйся придурком, который пришёл добровольно сдаваться», — думаю я.

— В Канаду.

— А почему не в Америку? — шутливо говорит Ефимцев. — Туда легче попасть.

— Я — гражданин Канады. Живу здесь нелегально, — объясняю я коротко и достаю свой канадский паспорт. Важно всё объяснить кратко и доступно, избегая подробностей. От этого будет зависеть успех моей затеи. — Я здесь три года без регистрации живу, — намеренно увеличиваю я для большей убедительности срок истекшей визы. — Надо заявление в суд подготовить.

В надежде на торжество справедливости я с уверенностью смотрю в глаза представителю закона в лице лейтенанта милиции Ефимцева. Именно для этого я к нему и пришёл, ради торжества справедливости. Наступает пауза. Ефимцев недоверчиво смотрит мне в глаза. Видимо, пытается выяснить степень моей вменяемости.

— Кто это вам посоветовал? — наконец спрашивает он.

— Шпаковский, из центрального управления… С Покровки, — уточняю я.

— Вы телефон знаете?

— Шпаковского? Нет, он не давал.

Ефимцев молча выдвигает ящик рабочего стола, извлекает оттуда записную книжку. Листает. Находит нужный номер. Звонит. Спрашивает Шпаковского.

— На совещании? — переспрашивает Ефимцев и, получив ответ, кладёт трубку на рычаг. Он растерян и, похоже, даже несколько подавлен. — Что будем делать? — обращается ко мне старший лейтенант.

Вопрос обескураживает, но я не показываю виду. Представитель закона прекрасно знает, что надо со мной делать! Нечего ломать комедию.

— Заявление в суд следует подавать, — подсказываю я, пытаясь сохранить невозмутимый вид. Мне хочется нагрубить, но я держу себя в руках. Надо поскорее это заканчивать. — Строгость закона должна применяться безотлагательно, — добавляю.

Молодой коллега Ефимцева, забыв на время о своей игре, обращается ко мне:

— А вам известно, что въезд в Россию для вас на пять лет будет закрыт?

И он меня спрашивает? Мне ли об этом не знать, драгоценный.

— Известно, — киваю я утвердительно. — На Покровке уже объяснили.

— Зачем вам это? — осведомляется Ефимцев.

— Это не мне. Это Шпаковскому надо. Говорит: Россия — не проходной двор!

Ефимцев озадачивается, погружается в глубокую задумчивость. Молчание затягивается.

Неожиданно старший лейтенант говорит:

— Давайте представим: мы переправим вас через границу… — Выжидательно смотрит мне в глаза. — Вы сможете новую визу получить?

Окружающая реальность начала расплываться перед глазами. Я перестал осознавать, где нахожусь. Время и пространство потеряли надо мной власть. Тело, словно в невесомости, утратило вес и зависло в воздухе. Грубый, жестокий мир начал казаться розовым и радушным. Как реагировать, услышав подобные слова в кабинете отделения внутренних дел? Можно ли верить услышанному? А вдруг это провокация?

Животный страх вернул меня в немилосердный реальный мир и опустил на землю. Я огляделся по сторонам, посмотрел на закрытую дверь кабинета. Чувство страха защищает нас от опасностей. Наверняка это провокация. Явная подстава. Но для чего им этим заниматься? — спросил я себя. И тут же родился ответ: чтобы осудить меня по криминальной статье и не заморачиваться с депортацией. Возни и затрат меньше. В милиции подобная тактика — норма. Слишком очевидны приёмы. И всё же не должен был Ефимцев давать мне надежду. Не имел он морального права её пробуждать, открывать мне эту дверь. Может, мне послышалось, и не говорил Ефимцев ничего противозаконного?

С тусклой надеждой я попросил:

— Могли бы вы повторить? Я не совсем понял…

— Если мы поможем вам пересечь границу, вы там сможете новую визу в Россию получить? — спокойно удовлетворил просьбу Ефимцев.

До этого я никогда на здоровье не жаловался, и давление у меня всегда было в норме: сто двадцать на восемьдесят. Но тут почувствовал учащение пульса и слабое головокружение. Если выйду из этого кабинета — надо будет срочно показаться врачу.

А может, у них видеокамера под столом? Знаю я эти дела. Я для работы и сам не раз к такому нехитрому приёму прибегал. Директор одного из московских кладбищ подозревался в каком-то нечистом деле и не хотел давать интервью, так я его скрытой камерой снял.

— Каковы будут ваши дальнейшие действия? — отвлёк меня от воспоминаний Ефимцев.

— В таком случае я пойду в Хельсинки в российское посольство и получу новую визу, — неуверенно сказал я.

— А приглашение есть? — поинтересовался старший лейтенант.

— Я уже договорился. Мне вышлют на финский адрес.

— У вас есть там знакомые?

— Да.

С Марко Лёнквистом, корреспондентом московского корпункта финского телерадиоканала YLE я три года провёл в командировках, поездил с ним по бескрайним просторам России и бывших союзных республик, включая холодные и горячие точки. После окончания контракта Марко вернулся в Финляндию и любезно согласился предоставить свой домашний адрес для отправки мне официального приглашения. Заграничный адрес — важное требование правил регистрации иностранных граждан в России. Адрес гостиницы или учреждения не принимался и не рассматривался. Приглашение высылали только на заграничный домашний адрес.

Поразмыслив, Ефимцев продолжил:

— А на границе у вас знакомые есть? Или хотя бы проводник поезда?

Я уже хотел ответить отрицательно, но тут вдруг вспомнил, как несколько лет назад мы с Марко работали на узбекско-киргизской границе и познакомились там с начальником КПП, гостеприимным пухлым узбеком, чей золотой рот сверкал на солнце каждый раз, когда тот его открывал. Я пожалел, что не взял с собой солнцезащитные очки. Снимать пограничного начальника было непросто: яркие лучи солнца отражались от золотых зубов и ослепляли объектив видеокамеры. Солист группы «The Rolling Stones» Мик Джаггер по сравнению с ним отдыхает. У Мика, я слышал, только один бриллиант в зубах, а у начальника пограничного КПП вся челюсть была золотой, хоть он и не был солистом рок-группы. Кстати, позже выяснилось, что начальник любит музыку, отдавая предпочтение узбекской народной. Мы почти подружились с этим добрым человеком. Перед нашим отъездом он угостил нас обедом и, пожелав счастливого пути, сказал: «Мы стоим на страже!» В машине Марко лаконично мне всё объяснил: «Через этот КПП проходит крупный наркотрафик. Весь конфискат пограничники реализовывают по собственным каналам. Синдикат. Понял?» Понял! Они днём и ночью стоят на страже! Значит, получается, наш добрый знакомый может пригласить Мика Джаггера на КПП и услышать в живом исполнении знаменитую «Ruby Tuesday»?¹⁰ «Прощай, Руби Тьюсдей. Мне будет не хватать тебя».

— Он может пригласить к себе «Роллинг Стоунз» в полном составе, включая звукоинженеров, осветителей и личного повара, — подтвердил Марко.

— Но начальник сказал, что крупные партии уничтожаются в присутствии представителей ООН и средств массовой информации, — напомнил я напарнику интервью.

— Сюда ни один представитель без разрешения не сунется, не говоря уже о провинциальном телеканале.

Вот так! Иностранным журналистам в России всё хорошо известно! Иногда мне кажется, что я работаю не в корпункте западного телеканала, а в киножурнале

«Хочу всё знать»: любая тайна известна. Жаль, что тот золотозубый узбек не служит на российско-финской границе. Я бы к нему обратился, и он бы мне помог.

Но вернёмся в ОВД Рязанского района, в служебный кабинет старшего лейтенанта Ефимцева. Что здесь происходит? Почему сотрудники милиции задают мне провокационные вопросы? Меня под суд надо! Я же пришёл добровольно сдать себя в руки закона! Где эти руки? Где этот закон? Где «самый гуманный и справедливый суд»? Где торжество справедливости? Ефимцев встал из-за стола, подошёл ко мне и, подвинув стул, присел рядом. Теперь, глядя на нас со стороны, можно было подумать, что мы старые добрые приятели.

— Нет у меня на границе знакомых, — сознался я.

— Ладно. Давай подумаем, — доверительно перешёл на «ты» Ефимцев, — как тебя через границу переправить…

Наверное, дорогой читатель, у тебя появилась мысль, что всё это плод моего воспалённого воображения? Что я выдумал и лейтенанта Ефимцева, и репродукцию «Моны Лизы», и календарь с Путиным рядом на стене? И золотых рыбок в аквариуме и комнатные растения? Что всего этого не было? Нет! Не выдумал. Моя фантазия не способна на такой полёт. Помните Веру, секретаря норвежского корпункта? Она предупреждала меня: «В России ещё и не такое может быть». Прости меня, Господи, за мои грехи! Я искренне каюсь, Господи. Я больше никогда не нарушу закон №155 «О правовом положении иностранных граждан в Российской Федерации». Клянусь! Никогда не посмею пренебречь своей визой! Обещаю вовремя продлевать, зарегистрируюсь в паспортном столе, сделаю временную прописку и даже в ЗАГС пойду. Честное слово. Я на всё пойду, только сделай так, чтобы этот кошмарный сон закончился. Пробуди мой мозг, выведи меня из этого заговорённого состояния. Ведь ради чего-то же официальный представитель закона пошёл на обсуждение деталей нелегального перехода государственной границы? Мне, понятно, терять нечего. А ему это зачем? Ради чего? Из сочувствия? Сострадания? У него, наверное, семья, дети есть. Ради чего этот риск? Выходит, не перевелись ещё люди большой, доброй души на земле Русской. Или перевелись, просто начальник не предупредил старшего лейтенанта о моём визите?

— Серёга, — обратился Ефимцев к молодому коллеге, — у тебя там есть кто-нибудь?

Серёга отрицательно покачал головой:

— Гусева давно перевели. Ефимцев повернулся ко мне:

— Придётся тебе самому.

— Мне самому что? — похолодел я.

— Границу переходить!

Честное слово, я вздрогнул. Мне приходилось многое слышать, не раз оказываться в неприятных ситуациях, но чтобы лейтенант милиции предлагал совершить нелегальный переход границы — такое было впервые. На тот момент я был только нарушитель визового режима, за что мне грозила депортация. Но если меня задержат на границе за нелегальный переход — я иностранный шпион, и уже тогда меня будут судить по другой статье. Нет у меня опыта в этом опасном деле. Профессионалы для этого специальные ботинки используют, с подошвами, оставляющими следы животных. Где я такие ботинки возьму?..

— Ехать лучше ночью, под Новый год, — продолжил

Ефимцев. — Главное — не вызывать никаких подозрений.

— А как же ночью без визы не вызвать подозрения на границе?

— Машина есть? — спросил деловито Ефимцев.

— У жены. Но мы не расписаны…

— Какая? — прервал моё объяснение Серёга.

— «Хонда Джаз»… А на поезде шансов больше?

— Смотря кто будет дежурить, — ответил Ефимцев.

— На кого попадешь, — пояснил Серёга.

— Ехать лучше на машине, — продолжил инструктаж старший лейтенант. — Лишних сумок не бери! Могут подумать, у тебя в сумке камера.

Что мне оставалось после всего делать? После всего, что я услышал, мы с лейтенантами становились соучастниками преступления.

— Под Новый год начальства всегда меньше, или совсем не будет, — заметил Серёга.

Ефимцев щелкнул пальцами:

— Долларов пятьсот — семьсот если дашь — могут пропустить… Действуй! Всё от тебя зависит. Удачи! — сказал на прощание старший лейтенант, пожимая мне руку.

«Всё от тебя зависит», — повторял я как заклинание, выходя из здания ОВД. А ведь действительно. От меня зависит всё. Вся моя жизнь. Конечно, от Шпаковского тоже многое зависело, о чём не следовало забывать.

Я не диссидент, да и с долларами у меня напряжённо — говоря по правде, долларов совсем нет. А хотя, подождите, какие деньги? Почему речь зашла о деньгах? Депортация должна проводиться за государственный счёт. Теперь же мне придётся за всё самому платить. Хитро придумано, ничего не скажешь. На всём экономят чиновники. Вон как о государственной казне неподдельно заботятся! Переживают. Теперь мне ясно, что на государство надежды нет. Остаётся на себя полагаться. Делай, что должно, и будь что будет. Ладно. Сделаю, что должно, а там посмотрим. Представляю, как расстроится подполковник Шпаковский, узнав о моём подлом, бесчестном поступке. Сильно огорчится. А он последний человек, которого я хотел бы огорчить. И если переход мне не удастся, Шпаковский превратит мою жизнь, которая и так не сахар, в настоящий ад. И будет моя душа обречена на вечные скитания и страшные муки. Ни отсюда не выехать, ни туда не заехать — между небом и землёй. Точнее, между Россией и Канадой. Отношения между странами и без меня напряжённые, а тут ещё я, как говорится, масло в огонь. Если на границе пресекут мои намерения — много подозрительных фактов моей биографии вылезет на поверхность. Посудите сами: бывший гражданин СССР с канадским гражданством, без регистрации, бывший сотрудник иностранных корпунктов, злостный нарушитель визового режима, пытавшийся нелегально перейти государственную границу, к тому же еврей. Много у вас будет доверия к такому типу? Сомневаюсь. Такого только суду предавать. И никому не докажу, что этот путь мне подсказал Ефимцев. Мне даже в кошмарном сне не могло привидеться, что я опущусь до такого серьёзного преступления.

В детстве мне очень нравились фильмы о бдительных и храбрых пограничниках, которые бесстрашно пресекали все попытки незаконного проникновения через границу. В фильмах показывалось, как иностранные шпионы пытались пронести запрещённые в СССР книги, а доблестные военные их ловили. Вон отсюда, шпионская нечисть! Гадкие, мерзкие враги и предатели Родины! Россия вам не проходной двор!

Примечания

9

Очень хорошо. Вперёд. — Англ.

10

Буквально: «Рубиновый вторник». — Англ.