Солнце на половицах

Анатолий Ехалов, 2022

Взяв в руки книгу Анатолия Ехалова, уже невозможно оторваться от беседы с этим удивительным человеком. Его книги можно сравнить с родниками, чем больше пьешь из которых, тем больше хочется пить. Эта книга – практически документальный рассказ о деревенском детстве писателя, прошедшем в деревнях Русского Севера.

Огурцы с хрустом

…Бабушка ушла на станцию в магазин, сестры сели за уроки, а я, обув резиновые сапоги, отправился гулять. Мимо нашего дома шла большая, убитая ногами тропа, ведущая к железнодорожному переезду.

Сразу за огородом начиналась низина, по которой с шумом несся вышедший из берегов ручей. Через ручей был сделан из просмоленных шпал мостик, но вода уже заливала этот мостик, хотя по нему еще можно было пройти в сапогах.

Я хотел было пройти по нему, чтобы оценить возможности своих сапог, как тут увидел, что с другой стороны к мосткам подходит моя бабушка со свертками и кулечками. Часть покупок она несла в сетке, а большой кулек из плотной оберточной бумаги она прижимала к себе.

— Вот, — сказала она, подходя к ручью, — купила соленых огурцов из бочки. Уж до того хрустят хорошо, что купила три килограмма. Вечером картошки наварим и станем есть ее с огурцами…

Бабушка вступила на мосток, но на середине ноги ее оскользнулись, и она, охнув, полетела в водоворот ручья. Пальто ее надулось как колокол, огурцы высыпались и кружили в водовороте.

— Спасите! — закричал я что было мочи. — Баба Маша!. — Я бросился на мостик, протягивая свою ручонку бабушке.

— Толька! Уйди! — отвечала она, кружась в водовороте. Кто-то большой уже прибежал на помощь и также протягивал ей руки, но она будто не замечала никого и ловила в водовороте огурцы, запихивая их за пазуху.

Тут я не выдержал и закричал нечеловеческим, как мне показалось, голосом:

— Бабушка! Утонешь!

Бабушка словно очнулась. Она протянула свою руку навстречу спасателям и была извлечена из ручья.

…Благо до дома было рукой подать.

Вечером мы наслаждались вареной картошкой с огурцами…

И правда, они были вкуснющи…

И тут от мостков до нашего слуха донеслась песня. Кто-то нетрезво, но очень красиво, со слезой в голосе, выводил:

Встретились ребята в лазарете,

Койки рядом, а привстать нельзя…

Здравствуй, брат Петруха,

Здравствуй, брат Ванюха.

Худы, брат, у нас с тобой дела…

— О! — откликнулась бабушка. — Братец возвращается домой. Видимо, на станции в буфете мужики поднесли хорошо. Сейчас ему не только петуха не зарубить, в двери не попасть.

Между тем песня приближалась к нашему дому. Характер ее исполнения менялся, набирал твердости и агрессии:

Нас побить, побить хотели

На высокой на горе…

Не на тех вы налетели,

Мы и спим на топоре…

— гремел дядька Енаша.

Около нашего дома он оставил песни и перешел на прозу:

— Всех перестреляю, всех на котлеты перемелю! У меня ножик за голенищем. У меня пулемет на светелке, — громогласно заявлял он, проходя мимо крыльца, на который высыпали мы вместе с бабушкой Машей.

— Иди, иди, рожа разбойная, — говорила бабушка ему вслед. — Придешь домой, так Шура быстро тебе укорот найдет.

Дядька Енаша проследовал дальше, но, не доходя до своего дома, он сделался вдруг больным и слабым.

— Шурочка, — жалобно запричитал он, — Я заболел, Шурочка… В последний раз, Шурочка…

Мы видели, как Шурочка, маленькая, словно воробышек, выскочила за калитку и подхватила грузное тело мужа.

— Не горюй, батько, — приговаривала она. — Поправишься, коли заболел. У тебя семеро на лавках сидят, ложками стучат. Недосуг хворать…

Утром дядька Енаша появился на пороге нашего дома.

— Где Толька-то? — весело заголосил он. — Я в пять утра встал, кепку тебе сошил. Восьмиклинку, как обещал. Иди, меряй!

Я с недоверием выглянул из-за переборки. В дверях стоял совсем не тот человек, которого я видел вчера вечером. В дверях был утрешний дядька Енаша. С веселым блеском глаз. Он держал в руках аккуратную синюю кепку с околышем и клиньями, которые сходились у центра, с пуговкой, обшитой материей посредине.

Я подбежал. Дядька Енаша натянул мне на голову ладную кепочку, которая была как раз на мою голову.

— Иди, в зеркало глянь, — подтолкнул он меня в комнату. — Порты сошью следующим разом.

Я слышал, как бабушка Маша стала выговаривать своему братцу:

— Турка ты, рожа портретская! Почто ты вчера этак назюзюкался?

— Не говори, Митревна. Был грех, не рассчитал…

— Какие тебе, братец, гуленьки. Этакую орду наплодил, да еще и за стакан ухватился. Да еще это, — понизила бабушка голос. — Про пулемет-то помалкивал бы.

— А чего? И про пулемет говорил, что ли?

— Доболтаешь…

— А чего? За пьяную болтовню не садят.

— Посадить-то, может и не посадят, а пулемет украдут…

— Ладно, хорошо, — сказал задумчиво Енаша. — Пойду на работу. Отчистила ты меня под первое число. Мне Шурочка сроду грубого слова не скажет. А ты: портретская рожа…

И он ушел. Вслед ему заголосил оставленный в живых петух, взлетевший на огород.

Весна уже вступила в свои права. Солнце сгоняло последний снег в бороздах, и земля парила.