Целуя девушек в снегу

Альберт Светлов

Издание Сергеем первого тома воспоминаний привело к череде непредсказуемых событий. Лина, имея возможность заглянуть в будущее, пытается предупредить любимого о грозящей ему опасности, но Максимов относится к её намёкам легкомысленно и начинает работу над второй частью, охватывающей период 90-х годов 20 века. Неожиданно, когда книга уже почти дописана, происходит кровавая развязка.

2А. Но ты прошла, не глядя на меня…

Каково тебе одной

В этом городе постылом?

А. Дементьев.

Очевидно, парни, сошедшие с трамвая вместе со мной, спешили, поэтому достаточно быстро превратились в расплывчатые фигурки, двигавшиеся далеко впереди, а вот высокая девушка шла не спеша. Я, в свою очередь, также не торопился обгонять её, вдыхая лёгкий, дурманящий, сладковатый аромат духов, долетавший до меня и, не отрывал взгляда от её широких бёдер под тёмной обтягивающей юбкой, от волнующей, чётко прорисованной талии и рассыпанных по плечам завитков русых волос. Красотка грациозно вышагивала, двигаясь, будто бы по видимой одной ей линии, но неожиданно споткнулась, скорее всего, зацепившись носком туфельки за выступающий посреди дорожки, бугорок. Она остановилась, присела, зажав под мышкой блестящую чёрную сумочку, и стала рукой проверять сохранность обуви.

«Ну, правильно, видит плохо», — подумал я.

Тут мне не оставалось иного, кроме как обогнать замешкавшуюся барышню и, проходя мимо, я чуть повернулся в её сторону, пытаясь получше рассмотреть лицо споткнувшейся, запомнить его.

«Ух ты! А, ничего! Очень ничего!» — подумал я, отметив высокий лоб, тонкие брови и правильный нос. Подробности я не успел разглядеть и смущённо отвернулся, едва девушка, завидев прохожего, бросила недовольный взгляд в мою сторону, но при этом кокетливо поправила причёску, откинув назад мешающие ей локоны.

«Эх—эх! Её бы ноги да мне на плечи. Я бы ей отдался!» — на ум пришло любимое выражение Куприяна Южинова, которое он обычно вещал, печально глядя вслед какой—нибудь девице в короткой юбке, аппетитно вышагивающей впереди нашей компании, возвращающейся с лекций.

Спускаясь вниз, к речке, я намеренно сбросил темп, надеясь, что попутчица нагонит и обойдёт меня, и я снова смогу наблюдать за её грациозной походкой, но ожидания мои не оправдались. Оглянувшись несколько раз, я с унынием отметил ещё большее отставание девушки. Она старалась, словно нарочно, двигаться всё медленнее и медленнее. Таким образом, когда я пересёк мост и принялся подниматься вверх по тропинке, вдыхая запах слегка влажноватых досок заборов, слушая повторяющийся крик петуха, попутчица моя только начала приближаться к ступенькам, ведущим на переправу. И тогда я зашагал в полную силу, уверившись в отсутствии смысла дожидаться не желавшую меня догонять кралю..

А, в общем—то, спешить особого не требовалось. Сегодня, по расписанию, второй парой у нас стоял семинар по средневековью, затем лекция по истории родного края, да общее собрание курса, где декан и преподаватель археологии собирались донести до студентов информацию о летней практике. Мы знали, — это будут обычные рутинные археологические раскопки. На них второкурсников возят каждый год. До конца первого, самого трудного, учебного года оставалось всего ничего, посему на раскопки нам предстояло отправиться уже в качестве студентов второго курса. Проводились изыскания в Лесогорье, в неглубоких пещерах, относящихся к каменному веку. Пещеры эти находились прямо в высоком, поросшем сверху сосновым лесом, скальном берегу широкой и спокойной реки Лады. С Лады отверстия трёх пещер смотрелись небольшими сырными дырками, нарушавшими однообразие берегового пейзажа. Преподаватель археологии, Борис Юрьевич Сорокин, основываясь на своеобразии лесогорских находок недавно защитил кандидатскую диссертацию.

Будучи фанатиком любимого дела, Борис Юрьевич отдавал ему все силы, время и здоровье. Высокий и худой, лет сорока пяти, он выглядел гораздо старше реального возраста, чему способствовала обильная седая щетина, покрывавшая его щёки и подбородок. При небольшом преувеличении, её легко можно было назвать бородой. Отрастил её Сорокин не просто так, не от нежелания бриться, а после того, как лет десять назад подцепил на раскопках энцефалитного клеща. Отделался Борис Юрьевич сравнительно легко, однако, у него появились проблемы со слухом. Особенно пострадало правое ухо, поэтому, принимая зачёт, Сорокин обычно поворачивался к отвечающим — левым, и просил студентов произносить слова погромче. Сам он, даже читая лекции, говорил блеклым однообразным голосом, и выделить главное в потоке материала оказывалось непросто. А борода призывалась скрыть проблему с лицевым нервом, вследствие коей правую часть лица чуть заметно перекосило. Подчас казалось, будто Сорокин непрерывно иронично улыбается.

Бориса Юрьевича безмерно уважали за многочисленные заслуги, и одновременно боялись за строгость и требовательность. Ходили пугающие легенды, как неназванные студенты, неплохо постигавшие спецдисциплины, именно археологию пересдавали по пять раз. Никаких «автоматов» он не признавал, и принимал зачёт в холодном полуподвальном кабинетике с полками, заваленными таблицами, старыми книгами, непонятными дырявыми косточками, странными черепками. Наиболее почётное место в центре коллекции занимали два пожелтевших черепа и несколько шершавых берцовых костей. Обращая наше внимание на эти предметы, Южинов, однажды, похлопав меня по плечу, ухмыляясь, и потирая руки, ехидно выдал:

— Вот не сдашь археологию, и твой череп тут появится! Ахахаха!

И заржал, откинув назад голову, демонстрируя крепкие белые зубы.

Я уже упоминал, — с первого раза сдать зачёт Сорокину у меня не вышло. Плохо утешало, что в подобной ситуации оказалась треть курса. А треть этой трети завалила и пересдачу. Но я как—то смог на повторной сдаче, всё—таки извернуться и воспользоваться «шпорами», коими буквально обложился под одеждой, готовясь к решительной схватке. Впрочем, вероятно, Борис Юрьевич, просто не стал докапываться до моих весьма сомнительных, при ближайшем рассмотрении, утверждений, касающихся характеристик некоторых периодов. Он, подперев ладонью подбородок, грустно выслушал ответ, не отводя своих, кажущихся большими на таком худом лице, глаз, затем, не задавая вопросов, печально полистал зачётку, вздохнул и расписался в ней, проставив отметку о сдаче.

Сегодня Сорокин собирался подробно проинструктировать нас о предстоящей поездке, намечавшейся на конец июня — начало июля, продиктовав перечень всего, что нужно будет захватить с собой в дорогу, от еды до одежды.

Когда я притормозил у недавно открывшегося напротив института ларька, где продавалась всякая всячина, характерная для того периода развития частного предпринимательства, намереваясь купить бутылку минералки, то, ожидая сдачи, бросил взгляд в сторону, откуда должна была появиться понравившаяся мне особа. Однако, она не показывалась, поэтому я разочарованно ссыпал мелочь в боковой карман пиджака и, звякая монетками, перебежал дорогу.

На крыльце корпуса я заметил неторопливо прохаживающуюся туда—сюда, одинокую фигуру Вали Быкова, носившего прозвище «Бык». Валя соображал туго, очень точно соответствовал прозвищу, и нисколько на него не обижался. Мы с «Быком» учились в одной группе. Валя имел широкие плечи, рост чуть выше среднего, короткие густые волосы зачёсывал назад, одевался модно, и часто улыбался, скрывая за обаятельной улыбкой отсутствие знаний по большей части дисциплин. Улыбаясь, он мог смущённо прикрывать ладонью глаза, разыгрывая раскаяние и смущение.

Завидев меня, Валя оживился и призывно замахал правой рукой. Я поддерживал с ним хорошие отношения, мне импонировала его доброта, да ещё незамысловатая наивность, на фоне которой я считался гением.

— Привет! — протянул он ручищу, стоило мне подняться по ступенькам.

— Привет! Чего стоишь?

— Да так. Жду кого—нибудь из наших. Слушай, Серёга, ты… это… к семинару приготовился?

— Ну… приготовился. А с какой целью интересуешься?

«Бык» чуть смутился:

— А чего там задавали?

— Просили приготовить доклад про утопистов.

— Ты написал?

— Да, написал?

— Про кого?

— Про секту вальденсов?

— Кого—кого?

— Вальденсов. На лекции—то ходить надо!

— Слушай… это… Максимов, дай списать, а!

— Списать? Что, прямо сейчас?

— Ну, а почему нет, двадцать минут до семинара! Сядем вон, в холле, я по—быстрому скатаю! Это… Серёга, не жмоться, а!

Примерно такая картина вырисовывалась перед каждым семинаром, но Валя всякий раз смущался, выпрашивая тетрадь с готовым заданием. Чем—то он мне напоминал иногда завхоза 2—го дома Старсобеса, Александра Яковлевича. Опять и опять Быков приходил на семинар почти не готовым и стыдился этого. Я сочувствовал Вале, он привносил в группу особенный добродушно—неуклюжий колорит, вызывавший улыбку даже у преподавателей. Некоторые товарищи, например, Лазаревич или Травкин, сочувствия моего не понимали, поглядывая на Валю свысока.

— Ладно уж, пошли. Сам—то чего не сделал?

— Да! — рубанул ладонью воздух Валя и переступил с ноги на ногу, — Дела! Некогда! Я ж таксую по вечерам.

В холле я вытащил из пакета семинарскую тетрадку и отдал Быкову.

— Валь, на держи. Я тут не останусь с тобой сидеть, наверх пойду, к остальным. Ты же по—любому на семинаре появишься? Вот и отдашь тетрадь тогда. Договорились?

Я никогда в лицо не называл Валю «Быком». Всегда только по—имени, хотя другие Быкова не жалели, модифицируя прозвище вплоть до «Бычары».

— А как… это… если я твой почерк не разберу? — Быков растерянно переводил взгляд с тетради в руках на меня.

— Ты место пустое под непонятные слова оставь, поднимешься, я тебе расшифрую. Соображай! Впервые что ли?

— О! — догадался «Бык». — Ну, точно же!

Пока мы разговаривали, стоя возле свободной скамейки у окна, я заметил встреченную мною ранее высокую девушку. Она вошла в холл, пересекла его, что—то сказала охраннику, и проследовала в сторону лестницы на второй этаж.

«Ого! Это интересно! Пойти за ней, проследить?», — подумал я.

Но, пока я перелистывал страницы в поисках нужной, девица скрылась из вида.

— Отсюда и досюда, — подчеркнул я ногтем текст.

— Можно, я ручкой отмечу? — поинтересовался Валя, усаживаясь на подоконник и стая ноги на скамью.

— Отмечай. Только осторожно. Не черкайся сильно. Ладно, я ушёл. На семинар хоть не опоздай!

Быков на семинар не опоздал. Ему вполне хватило 15 минут, чтобы своим корявым еле читаемым почерком, с буквами напоминавшими расползающихся в разные стороны толстеньких пьяненьких жучков, срисовать всё себе в блокнот, за исключением семи — восьми терминов. Они явились твёрдыми орешками и не поддались переводу. Однако ж, не станем осуждать Валентина за недогадливость, ведь из этих семи слов я и сам расшифровал пять. О значении последних двух догадался чуть позже, по смыслу.

Осуждающе покачивая большелобой головой, Валя пристроился рядом со мной за парту, шуганув оттуда Турова, и принялся тыкать пальцем в строчки, ставшие камнем преткновения. Разобидевшийся Туров торчал за соседним столом и пытался неостроумно язвить, но после хмурого взгляда Вали и многозначительной фразы: «Я тебя щас!», замолк и уткнулся в книжку Шафаревича, по которой готовил доклад о катарах.

Но это случилось после, перед самым началом семинара, прошедшего, по обыкновению, вяло. Я, навряд ли ошибусь, если открою, что третья группа являлась не самой сильной на курсе. Блистали две первых, а мы же оставались крепкими середнячками. Экзаменационный отбор оказался довольно хорош, поэтому конченых тупиц среди нас не водилось. Хотя, конечно, имелось несколько человек, сдавших экзамены еле—еле, но они отсеялись в первый год учёбы. Среди подобных вспоминается Поликарп Дивов, уделявший больше внимания торгашеским махинациям, нежели знакомству с профильными дисциплинами. Подвижный, словно на шарнирах, выше среднего роста, стильно одетый, с длинными волосами, забранными сзади в хвостик, Дивов постоянно притаскивал в институт какие—то шмотки. То футболки, то джинсовые костюмы, то рубашки, то ещё что—то похожее, и постепенно складывалось впечатление, будто он невзначай перепутал ВУЗ с рынком. Хотя, конечно, ничего он не путал, просто рассматривал очередное появление в alma mater, как возможность толкнуть нечто однокурсникам, заработав на перепродажах сумму в разы превышающую студенческую стипендию. Вполне ожидаемо, первый курс он не пережил, то ли уйдя на заочку, то ли со свистом вылетев в никуда за неуспеваемость. Как бы то ни было, в конце второго семестра он в недоумённой панике метался от преподавателей к декану и обратно, совершенно перестав выцеплять товарищей где—нибудь в курилке, вкрадчивым голосом предлагая им: «Антох, слышь, мне вот рубашку подогнали, в самый раз на тебя, давай покажу! Последняя осталась, все расхватали! Чесслово, тебе отдам за полцены».

Среди отсеявшихся в конце года, очутился и Пустышкин. После того, как он не смог сдать ряд дисциплин на первой сессии, перед ним встал вопрос о дальнейшем пребывании на факультете. И тут, весьма кстати, у него начала развиваться одна из многих таинственных болезней, название коих он старался не произносить вслух, а лишь закатывал глаза и, печально глядя куда—то в пространство, отвечал на, задаваемый об их природе, вопрос: «Да вам всё равно не понять!» Спустя годы, увидев по телевизору фильм «Операция „С Новым Годом!“», я поразился невероятному сходству Савельича с «неизлечимо больным» персонажем этой картины.

Справка из поликлиники позволила Ольгерду уйти в академку и возобновить учёбу с курсом, пришедшим вслед за нами. Но и тогда он продержался всего пару месяцев, затем болезнь обострилась, и Пустышкин скрылся в очередном академическом отпуске, так из него и не выйдя. Через год Ольгерда отчислили.

Чуть ранее Савельича, нас покинула, переведясь в другое учебное заведение, Марина Горшунова из первой группы. Здесь Ольгерду тоже не повезло, ибо он только—только начал подбивать к ней клинья.

Так же, как и Марина, поступил, уйдя на первый курс юридического института в Губернске, Вова Коротков, частенько забегавший вечером ко мне в гости в первые месяцы учёбы. Будучи из нашей третьей группы, и проживая неподалёку, на Кировке же, он возвращался с учёбы вместе со мной. Сбегав перекусить к себе на пару часов, Вован появлялся у меня. Время подходило ближе к восьми вечера, и визит постороннего человека приводил бабушку Катю в неистовство. Обычно, в половине девятого, она и дед уже собирались ложиться спать, а мы с Вовой включали в соседней комнатке магнитофон, громко разговаривали, всё это и являлось причиной их недовольства. Примерно в феврале, бабушка Катя, потеряв остатки терпения, просто перестала открывать ему дверь, а Вова, не по—детски обидевшись, виновником данной ситуации счёл, почему—то, меня.

Был Коротков худым, коротко стриженые светлые жёсткие волосы топорщились ёжиком, толстые стёкла очков в тёмной пластмассовой оправе он часто протирал краем коричневого вязаного свитера, грубо размазывая по их поверхности следы пальцев. Одну руку, кажется, левую, Вова никогда не вынимал из кармана. Бабушка, однажды заметив сию странность, предположила, что у него нет одного или двух пальцев. Так оно и оказалось. Я потом, абсолютно случайно, разглядел отсутствие большого и указательного пальцев, когда Вова сдавал в институтский гардероб тёплую куртку, верно служившую ему, и весной, и зимой, и осенью.

Итак, наша третья группа отличалась от первых двух отсутствием ярко выраженного неформального лидера, способного её сплотить. Мы учились, словно бы сами по себе, ограничиваясь обычным студенческим общением, не перераставшим в дружбу. У проживавших в общаге, имелись свои интересы и дела, а у городских — свои. Даже достаточно неординарные личности вроде Лёши Парамыгина или Вали Быкова, никак на роль вождей не тянули. Да, честно говоря, нисколько и не стремились ими быть. Быков, в силу непонимания, зачем ему это надо и равнодушия к мимолётной славе, а Парамыгин, наоборот, в силу незаурядного ума.

Лёша и несколько человек с ним, являлись иногородними, проживали в общаге. Он, Ефимов и Овчаров, недавно учились в одной школе, вместе поступали в ВУЗ, а теперь, кажется, и вовсе обитали в соседних комнатах. Я всегда надеялся на эту троицу, ежели вдруг шёл на коллоквиум или семинар не в полной мере подготовленным. Парамыгин выступал в качестве своеобразной спасительной соломинки, вступавшей в дело, чуть только другим сказать оказывалось более нечего. Мыслил он оригинально, иногда озвучивая теории, многими считавшиеся спорными. Лёшу я уважал и при необходимости советовался с ним.

С ними, из того же небольшого городка, расположенного, подобно моей Питерке, на берегах Светловки, на факультет поступила одна из красавиц группы, Таня Осинова. Темноволосая, с выразительным взглядом карих глаз и низким грудным голосом, ярко выраженным римским профилем и осиной талией, она нравилась многим. Однако, сама Татьяна неожиданно отдала предпочтение бывшему однокласснику, Сергею Ефимову, за которого и вышла замуж по завершении учёбы. Бытует распространённое мнение, будто красивые девушки не отличаются особым умом, и Таня, к сожалению, в определённой, незначительной степени, соответствовала данному утверждению. Нет, она не являлась полной дурёхой. В бытовом плане, и вовсе, скорее, наоборот. Однако, ей не хватало чуточку некой смекалки, присущей многим студентам, позволяющей им притворяться более успешными.

Ещё одной дивой группы, а может, и всего курса, но это, само собой, на мой слишком привередливый и несовершенный вкус, являлась длинноногая Оксана Савченко, с тонкими тёмными бровями, пухленькими губками бантиком, и грудью, способной, по выражению одного остряка, удержать на себе кружку с пивом. Сногсшибательно дефилируя по струнке в короткой юбке или цветастом платьице намного выше колен, она неизменно вызывала мгновенное прекращение всяческих разговоров позади себя, даже, если речь среди парней, шла о выпивке, и, гордо сжав аппетитные губки, ловила спиной откровенные взгляды, способные просверлить кирпичную стену. Несмотря на привлекательную, броскую внешность, она оставалась простой, доброжелательной и скромной девчонкой, не особо, впрочем, блиставшей в учёбе, чем грешил почти весь наш коллектив.

В отличие от Быкова, имевшего желание учиться и старавшегося изо всех сил казаться не хуже остальных, но, к сожалению, не обладавшего для сего особыми талантами, имелись и такие, кто, и не мог, и не желал грызть гранит науки, банально паразитируя на окружающих. Среди означенных выделялись Праневич, Свинарёв и Чудовский. Они, обычно, молча отсиживались на семинарских занятиях, ибо знаний, необходимых для выступления у них недоставало. Да и лекции нередко обходились, названными студентами, стороной. Тем не менее, с грехом пополам троице удалось кое—как закончить все пять курсов. Ни высшее образование, ни сам диплом, как таковые их не интересовали, работа в школе изначально не входила в их планы, а ВУЗ рассматривался исключительно, в рамках средства откосить от армии. К данной группе примыкал и отпрыск знаменитой династии хирургов Нижнего Тачанска, угрюмый и немногословный Артур Пригарин, ни трудолюбием, ни усидчивостью не запомнившийся.

За весь пятилетний период обучения у нас сменилось, кажется, только два старосты. На первом курсе деканат назначил старшей Гуличеву Леру. Невысокого роста, круглолицая, с короткой причёской и носиком—кнопкой, громкоголосая, она обладала, идеально подходящим для подобной должности напористым и слегка нагловатым характером. Порой она скатывалась при разговоре в откровенное хамство, но иначе управлять, предпочитающими безделье лоботрясами, не имелось ни малейшей возможности. Проучившись два года, Лера вышла замуж за однокурсника, бывшего немного старше её, и вместе с ним перевелась на заочное отделение. Они благополучно закончили институт, но семейная жизнь внезапно оборвалась смертью Сергея, её мужа. Рассказывали, будто он получил в драке травму головы, обернувшуюся через несколько лет инсультом. Злые языки, знавшие их семью, утверждали, что та роковая драка случилась из—за Леры, но сам я не могу поручиться за достоверность данных слов.

Новым старостой на третьем курсе утвердили Лёву Большакова, и в данной должности он оставался до окончания учёбы. Лёва исправно выполнял распоряжения руководства, получал в кассе стипендии, выдавал нам деньги. Учился он довольно средне, из основной массы не выделяясь.

Ожидая, пока прозвенит звонок на десятиминутную перемену, на которой нам предстояло разместиться в маленькой аудитории на девять парт, выходившей высокими окнами на Тачанский пруд и лес на другом берегу, я, почти уткнувшись носом в расписание, занёс в свой потрёпанный блокнот список лекций на завтра, после чего занялся изучением объявлений от деканата и отдельных преподавателей.

Напротив расписания, у приоткрытого окна уже стояли студенты нашего курса, но из других групп. Общажники имели привычку прибегать к самому началу занятий, благо, далеко ходить им нужды не имелось, а городские подтягивались постепенно, кто—то приезжал пораньше, а кто—то мог и опоздать.

Вот, быстрым шагом к расписанию приблизился, поднявшийся на третий этаж, недавно приехавший с Вишнёвки, полноватый кудряш Паша Туров. С ним мы с недавнего времени считались друзьями, сойдясь на почве любви к литературе и музыке, ну, и естественно, истории. Пухлые щёчки Паши, покрытые лёгким пушком, раскраснелись, была заметна его нервозная поспешность.

Одним из знакомых Турова являлся преподаватель дидактики Олег Николаевич Сухов, считавшийся хорошим другом их семейства, и подрабатывавший методистом в той же школе, где учился Паша. Обладая своеобразным юмором, он иногда на лекциях просил Турова сбегать за мелом, если маленького белого кусочка не оказывалось на преподавательском столе. Олег Николаевич, ухмыляясь в усы, произносил ироничное: «Паша, ну—ка, стартани—ка за мелом!» и багровеющий Туров вскакивал с насиженного места и, забавно подбрасывая зад, спешил по аудиториям в поисках мелка.

Почти никто из группы, кроме меня, не относился к Турову серьёзно, считая его, в некотором смысле, юродивым. Этому способствовало то, что Паша редко держал даваемое слово, являлся любителем делать громкие, зачастую ни на чём не основанные пафосные заявления, типа: «Я готов за демократию на столбе висеть!», не чурался озвучивать на занятиях и в кулуарных беседах жареные факты, почерпнутые им на страницах жёлтой прессы, и не имеющие к серьёзной исторической науке никакого отношения. Говоря проще, он являлся человеком недалёкого ума, верхоглядом. Турову довольно сильно мешало отсутствие системного подхода к освоению нового материала, постоянное стремление избегать сложностей, и неумение просчитывать шаги сочетаемое с упрямством, доступным не каждому ослу.

Куприян Южинов Турова и вовсе откровенно презирал, называя треплом и мажором. Он прозрачно намекал на поступление Паши в институт по протекции Сухова и своего отца, главного инженера одного из градообразующих предприятий. Впрочем, очень немного встречалось людей, о ком, злой на язык Южинов, отзывался бы с уважением. Куприян весьма точно бесцветными внимательными глазами подмечал недостатки окружающих, язвительно бил по ним, а прочим давал советы, которым ни разу не следовал сам. Не щадил Южинов и лучшего своего друга, Сашу Пушарова. Однако, высмеивая Сашу, он делал это чуть менее зло, нежели клеймя остальных. Если сперва на Южинова обижались, то, постепенно, просто переставали обращать внимание на опостылевшие колкости и предусмотрительно прекращали какой—либо разговор на скользкие исторические темы, замечая Куприяна показывавшегося в дверях аудитории.

В то же время, несмотря на все присущие ему недостатки, Туров отличался усидчивостью, и попадая в нужное русло, под умелым руководством мог свернуть, пусть и не горы, но холмы—то уж по—любому.

И сейчас, запыхавшийся Туров, поглядывая на вечно идущие неправильно командирские часы, приблизился ко мне, протянул для приветствия влажную безвольную руку (он никогда не отвечал на пожатие, а, как будто, совал ладонь в воду, и потом доставал её оттуда, не пошевелив ни единым пальцем) и озабоченно поинтересовался:

— Звонок уже был?

— Нет. Ещё пять минут, — ответил я, глянув на стрелки.

— Ахмед у себя? — Туров кивнул в сторону открытой двери деканата.

— Кто же его знает. Я не смотрел. Перед тобой только подошёл.

— Пойдём, глянем.

— Зачем он тебе?

— Да, надо.

— А конкретнее?

Туров помялся, пожевал пухленькими губками, глядя мимо меня, но решил ответить:

— Насчёт физры уточнить хочу. Ты реферат успел написать?

— Написал и сдал аж на той неделе. А ты?

— Нет ещё… вот и хочу…

Туров не уточнил, чего он хочет.

Вопрос получения зачёта по физкультуре стоял для нас с ним достаточно болезненно. Дело в том, что оба мы от занятий физкультуры были освобождены. Я — из—за зрения, а Туров твердил о больном сердце. Но я справку из больницы принёс своевременно, а он тянул до последнего момента. Весь год нам полагалось раз в неделю посещать специальные занятия ЛФК, но и он, и я, ходили на них через пень колоду. Когда подошло время зачёта, то Туров не соизволил подойти к преподавателю, а я позаботился об отметке в зачётной книжке заблаговременно, выпросив задание написать реферат. Состряпав отписку за пару дней, я отнёс работу физкультурнику, и теперь не опасался лишних проблем. А Туров, как внезапно выяснилось, даже пальцем о палец не ударил.

— А почему один не сходишь?

— Я на тебя сошлюсь, в случае необходимости. Скажу, ты уже всё сдал. Да, и вдруг там Старицкая. Не хочу с ней пересекаться лишний раз.

Со Старицкой Туров испортил отношения в самом начале учёбы, устроив прямо на её лекции какой—то дурацкий диспут о рабстве в греческих полисах. Пашка заявил, будто никакого рабства, в его классическом понимании, там никогда не существовало. Снисходительно улыбнувшись, Старицкая сослалась на многочисленные исторические источники и работы Маркса. Но Турова подхватило и понесло, словно Остапа, и он провозгласил ненужность изучения работ Маркса и Энгельса, ибо они устарели, и, вообще, современные западные исследователи…

— А каких современных западных исследователей вы имеете в виду, молодой человек? — ледяным тоном задала вопрос Старицкая.

— Ну, я не знаю… Многие… Например, Вестерман утверждал…

— Да будет вам известно, воззрения Вестермана носят довольно специфичный характер, присущий определённому периоду развития историографии античности, и в настоящее время не актуальны! Вы видели список литературы, подготовленный мною для семинарских занятий?

Туров буркнул нечто неразборчивое.

— Так вот, для начала, ознакомьтесь с ним. И обратите особое внимание на труды Валлона, Штаерман, Ленцмана. И Энгельса, конечно.

Старицкая мило растянула губы в улыбке.

— И всё равно… — Туров хотел добавить несколько слов, не обращая внимания, на нёсшееся со всех сторон шиканье. С задней парты кто—то отчётливо гаркнул: «Паша, хорош выпендриваться, дай лекцию послушать!»

Старицкая нахмурилась, постучала ручкой по кафедре и грозно произнесла, переложив бумажки с одного места на другое:

— Послушайте, Павел! Сейчас вы дадите нам спокойно продолжить занятие, а после лекции я готова обсудить ваше утверждение. А ещё лучше — мы поговорим об этом на семинарском занятии. Всё! Тишина. Продолжаем.

Туров обиженно уткнулся в записи, и некоторое время бубнил себе под нос некую абракадабру, пока сидящий сзади него Свинарёв, не ткнул говоруна ручкой в спину и не посоветовал заткнуться.

Благодаря своему феерическому выступлению Паша навечно лишился расположения Старицкой, и на протяжении первого курса инцидент ему аукался. Старицкая, старавшаяся казаться самой обаятельностью, в реальности обладала довольно склочным и злопамятным характером. Все это прекрасно знали и старались не вставать ей поперёк дороги, а тем более не подвергать её авторитет сомнению при таком количестве студентов. А Туров в течение целого года бездарно усугублял ситуацию, вступая в безнадёжные споры по поводу любой мелочи, мерещившейся ему неправильной, и теперь реально мог не получить зачёт по древнему миру, что угрожало ему отчислением. Осознав сей факт, он стал бегать от Старицкой, бледнея при её появлении, и пропускать проводимые ею занятия

— Ну, пойдём, — я пожал плечами. — Только, чур, недолго, тут Быков тетрадку должен вернуть.

Когда мы подошли к комнате, где сидела секретарь, то вспотевший от нервного напряжения Туров, осторожно заглянул туда и, убедившись в отсутствии внутри Старицкой, шагнул за дверь. Я последовал за ним, но на пороге споткнулся, увидев, кто именно болтает с секретаршей Светой. Отвлёкшись от стоявшей на втором рабочем столе, обращённом к стене, печатной машинки, Света увлечённо беседовала с той девицей, что я обогнал по дороге, и которая чуть более пяти минут назад прошествовала через холл мимо нас с Быковым.

«Интересные дела! Неужели на нашем факультете станет учиться? А вдруг, заочница какая?»

Едва Туров, еле дыша прислонился к стоящему у шкафа с документами серому сейфу с многочисленными мелкими царапинами вокруг замочной скважины, а я застыл на пороге, девушки прекратили ворковать и обратили взоры на вошедших. Длинная равнодушно мазнула глазами по Турову, и удивлённо воззрилась на меня. Я почувствовал себя неловко под её пристальным взглядом, но молчание прервал Паша:

— Ахмет Мансурович у себя? — спросил он, указывая на дверь, ведущую в кабинет декана.

Ахмет Мансурович Валиев находился в должности декана первый год. Ранее факультетом несколько лет руководил Маслов Григорий Петрович, возглавивший в августе прошлого года кафедру методики преподавания. Спокойный, простой и не любящий суету, Валиев не слишком подходил на должность декана, и на первом этапе ему было особенно трудно вживаться в новую для него роль. Он не умел красиво говорить, волнуясь, повествование выстраивал коряво, и еле добирался до её завершения, запинаясь о многочисленные «Э—э—э, м—м—м, так сказать, значит». Лекции Ахмет Мансурович читал негромким ровным усыпляющим голосом, изредка повышая интонацию, чтобы повторить какой—нибудь новый термин. Если декан, вычитая материал по отечественной истории, пытался шутить, то глаза его превращались в узенькие щёлки, а взгляд становился хитрым. К сожалению, шутки пропадали втуне, мало кто их понимал, лишь девушки похихикивали из вежливости. На студентов, приходящих к нему решить проблемный вопрос, он смотрел печальными глазами усталого сенбернара, и внимательно выслушивая, изредка подкручивал седоватые прокуренные усы. Однако, Валиев всегда старался вникнуть в проблемы студентов, а зачёты многим ставил не зверствуя, по результатам посещений лекций и ответов на семинарах.

— Да, у себя. Но он сейчас занят, со Ступиным беседует.

Тут прозвенел звонок на перемену. Дверь кабинета Валиева отворилась, и прихрамывая, оттуда вышел невысокий лысоватый преподаватель истории отечества Александр Владимирович Ступин. Вслед за ним появился и сам Валиев.

— Света, ко мне есть кто—нибудь?

Мы поздоровались, Ступин, уходя, пошутил по поводу очереди, будто за дефицитом, а Света произнесла:

— Да, Ахмет Мансурович. Девушка подошла по поводу поступления…

Девица, о которой шла речь, поднялась навстречу декану, но в разговор бесцеремонно влез Туров:

— А можно я вначале? Я только спросить хочу. Две минутки и всё.

Неодобрительно взглянув на Пашу, Валиев сказал:

— Вообще—то, лучше бы девушку пропустили…

— А у нас семинар через пять минут…

— Возьмите, Ахмет Мансурович, документы Екатерины Александровны.

Секретарь передала Валиеву исписанные листки. Он вздохнул, кивнул и взял их:

— Ну, пойдёмте, Павел… — и обратился ко мне, — вы тоже?

— Нет—нет, я здесь подожду.

И Паша с Валиевым скрылись в глубине кабинета, а я остался стоять возле шкафа, подпирая его плечом.

Неожиданно в секретарскую шумно ввалился Быков, бросив Свете: «Привет!»

— А, вот ты где спрятался! Я тебя ищу везде… Пойдём, я половину не разобрал в твоих каракулях.

Как раз в это время материализовался повесивший голову Туров, а из—застенки прозвучал голос декана:

— Екатерина Александровна, заходите, пожалуйста!

Девушка встала и прошла к Валиеву, плотно затворив за собой дверь кабинета.

Быков одобрительно проводил её взглядом и обратился к секретарше:

— Кто такая? Заочница?

— Валентин, а тебе какая разница? — улыбаясь, спросила Света.

— Ну… я просто… интересно же… — засмущался Быков.

— Поступать будет на факультет. В прошлом году два балла недобрала. Попробует в этом.

— Пойдём уже, а то не успеем дописать, — толкнул я в бок Валю.

— Ладно, я попозже загляну, — кивнул Быков Свете.

И обратился к Турову:

— О! И ты тут! И зачем же?

— Тебя не спросил. Надо, не сомневайся, но не твоего бычьего ума дело.

Туров хамил, не будучи склонным к светской беседе.

— Чего злой, аки василиск? — обратился я к нему, едва мы оказались в коридоре. — Что Ахмет сказал?

— Сказал, надо к физкультурнику обратиться сегодня же, и взять задание.

— Так, сходи. Делов—то!

Торопящийся Быков от нетерпения рыл копытом покрытие пола и успокоился не раньше, чем я, расположившись за партой в кабинете, стал проговаривать ему слова из текста, с которыми он не справился.

Чуть позднее, когда началось занятие и слово взял Парамыгин, отвечая на поставленный преподавателем вопрос, я, машинально рассматривая Савченко, провокационно явившуюся в институт, явно, без бюстгальтера, прокручивал в памяти разговор в канцелярии.

«Значит, к нам поступать будет эта Екатерина Александровна. Надо запомнить и потом разузнать, поступила или нет»

Мне почему—то хотелось увидеть ту, о ком я тогда думал, ещё раз. А лучше — не раз. Мне и не мечталось, что однажды мы с Катей станем хорошими знакомыми, и у меня появится новый объект обожания, позволяющий временами надеяться на большее.