Целуя девушек в снегу

Альберт Светлов

Издание Сергеем первого тома воспоминаний привело к череде непредсказуемых событий. Лина, имея возможность заглянуть в будущее, пытается предупредить любимого о грозящей ему опасности, но Максимов относится к её намёкам легкомысленно и начинает работу над второй частью, охватывающей период 90-х годов 20 века. Неожиданно, когда книга уже почти дописана, происходит кровавая развязка.

1В. А потом — рюкзак с котом…

В краю лесов, полей, озёр

Мы про свои забыли годы.

Н. Рубцов.

Через несколько дней после выпускного, я вместе с Ложкиным поехал в институт сдавать в приёмную комиссию бумаги, необходимые для поступления. По—моему, стоял понедельник, хотя так ли уж важно сейчас название того дня, когда мы с ним, купив в кассе билетики за восемьдесят копеек, прямоугольные кусочки бумаги, жёлтые с одной стороны, и белые, испещрённый синими машинными циферками кассового аппарата, с другой, в 12:30 залезли в оранжевый «Икарус», где не оказалось свободных мест, а чёрные тёплые поручни смотрелись серыми от покрывавшей их дорожной пыли.

Несмотря на жару, на ноги я нацепил хорошо разношенные коричневые туфли, в коих я ещё недавно ходил в школу, а на плечи набросил серый костюмчик, особо ценимый мною за возможность скрыть вопиющую худобу и нескладность, а также за наличие карманов, по которым я и распихал деньги и документы. Аттестат о среднем образовании и паспорт лежали в левом внутреннем нагрудном кармане, деньги в правом. В боковые я сунул картонную пачку «Космоса» и спички. Две верхние пуговицы свежей розоватой рубашки с твёрдым воротничком, были расстёгнуты, и я чувствовал себя вполне сносно. Не в пример мне, Веня щеголял в светлой клетчатой безрукавке, в кремовых лёгких брючках, и медового цвета, невесомых, брогах. Ложкин настоятельно советовал мне снять «кафтан», как он выражался, и держать его в руках, но я, стесняясь своего заморённого вида, упорствовал.

В назначенный час автобус с приоткрытыми до половины форточками и распахнутыми верхними люками, что создавало в салоне некое подобие сквозняка, тяжело отъехал от остановки, а я стал, словно прощаясь с родными улочками Питерки, хотя, мне и предстояло прожить в деревне минимум месяц, жадно всматриваться в плывущие по обеим сторонам дороги разнокалиберные домики, магазины. И, конечно, по обыкновению, я проводил долгим взглядом свой дом с распахнутыми, почему—то, настежь, воротами. За ними мелькнул тротуарчик из двух брошенных на траву длинных досок.

Под гул голосов в салоне, под шум двигателя, я с тоской во взгляде вертел головой направо и налево. Для Ложкина подобные поездки давно превратились в обыденность, и он недоумённо на меня поглядывал, похоже, не понимая, творившегося в моей душе, и списывая мою нервозность на предстоящий визит в приёмную комиссию. Но об этом я думал меньше всего.

Глядя в непромытое грязное стекло с изображённой прямо по слою пыли неизвестным шутником, улыбающейся рожицей с торчащими на макушке тремя волосиками, подставляя лицо струе ласкового ветра, перебрасывавшего мои отросшие космы с бока на бок, поднимавшего их дыбом, я, точно в тёплую воду Светловки, погрузился в воспоминания.

Вот синяя деревянная дверь книжного магазина. Она открыта, но теперь я вряд ли взбегу на невысокий порожек. За магазинчиком — кирпичные развалины бывшей милиции. Здесь пока не разместили торговые точки и склады.

За окном промелькнул двухэтажный деревянный дом Дерюгиных. Его низенькая кругленькая хозяйка, Мария Николаевна, долгие годы работала в кинотеатре кассиром. Супруг тёти Маши вместе с моим отцом когда—то служил в милиции. Он отличался выдающимся животом и неповоротливостью, служа объектом многочисленных беззлобных шуток коллег. Впрочем, не только их. Являясь сослуживцем отца, он иногда заходил к нам в гости, и мы с братом мгновенно ухватили дерюгинскую медвежью манеру ходить, раскачиваясь из стороны в сторону, выставив вперёд пузо, свешивавшееся над брючным ремнём и рвущееся из—под синей форменной рубашки. Иногда бабушка Аня, успокаивая раскапризничавшегося Владлена, смеясь, говаривала ему: «А покажи — ка нам, как Дерюгин ходит!», и тогда вредничавший карапуз, сразу успокоившись, вскакивал на короткие плотные ножки, выпячивал вперёд брюшко, торчащее из—под короткой майки, и деловито вышагивал, качаясь с боку на бок, будто пьяный енот.

Дерюгин не отставал от коллег по части выпить, поэтому, заезжая в выходные за отцом, чтобы вместе отправиться на зимнюю рыбалку, сначала подмигивал тому, смешно дёргая щекой и, хлопая себя по карману овчинного тулупа, а потом, увидев, что отец, пряча улыбку, кивает ему в ответ, облегчённо, с пыхтением вздыхал, и выходил из душной комнаты на мороз. С таких рыбалок отец возвращался вечером навеселе, и привозил мелких смёрзшихся краснопёрых окунишек, хилых, блестящих чебаков, а несколько раз, и щук. Речную рыбу я никогда не любил из—за её чрезмерной костлявости, и не ел, не только в жареном виде, предпочитая запечённую во взбитом яйце икру, или хрустящие солоноватые румяные плавнички, но, даже в пирогах, выковыривая вилкой на тарелку приятно пахнущие кусочки, и смачно, с хрустом, уплетая поджаристую, ароматную от лаврового листа, добавляемого внутрь, корочку.

Миновали «Хлебный», где продавался неповторимый на вкус кисловатый тёплый ржаной хлеб, иногда бравшийся нами с собой на детский сеанс, демонстрируемый в кинотеатре напротив. И сам кинотеатр покамест жив, хотя количество зрителей стремительно уменьшается. Сегодня — понедельник, а значит — выходной. В субботу мы с Веней ходили на двухсерийный «Дом под звёздным небом», и Ложкину он жутко не понравился, а я же, наоборот, пребывал в восторге от карнавального безобразия, творившегося на экране.

Далее, за кинозалом, на берегу пруда, стоит продолговатое зелёное здание Дома Пионеров. Его двери распахнуты. Но пионеров скоро не станет, а помещение снесут, через пятнадцать лет устроив на месте руин жалкое подобие детской площадки с фигурками убогих лебедей из раскрашенных старых автомобильных шин, парой хилых клумб и тощей песочницей.

Чуть выше по улице — дом моего одноклассника, Ваньки Овечкина. Строение добротное, с высокими светлыми окнами, постоянно занавешенными белым тюлем, с крытым просторным двором и неохватным высоким тополем у пристенной поленницы. Сам Ванька покуда жив, ему ещё год учиться на механизатора в местной деревенской «учаге». Погибнет он, лишь спустя 22 года, врезавшись, по пьяни, на недавно купленной иномарке в опоры высоковольтной линии электропередачи.

До того момента, пока мы не подъехали к птичнику, в «Икарусе» было, несмотря на отсутствие пустых мест, относительно просторно. Но здесь почти всегда рейсовый автобус ожидало не менее десяти—пятнадцати человек, и тот понедельник не являлся исключением. Нам пришлось изрядно подвинуться, едва новые пассажиры поднялись в салон. Невзирая на толчки, пихания и попытки оттеснить меня от форточки, мне, всё же, удалось остаться недалеко от дверей. Я не любил ездить, болтаясь где—то в середине автобуса, к тому же в центре толпы, не имея, при этом, никакой возможности за что—нибудь держаться. И для сего имелись веские причины.

Пару лет назад дед с бабушкой получили квартиру в Тачанске и мы с Ложкиным на выходные иногда ездили к ним в гости. Врезавшаяся в память поездка случилась в середине весны. Снег уже почти весь стаял, по обочинам дороги стояли лужи с грязной мутной жижей, а деревья пока не успели обзавестись новыми листочками. День мы выбрали для вояжа не лучший, прохладный и дождливый, окна и люки в автобусе оставались задраенными. А народу тогда набилось более, чем прилично. Сидений нам не хватило, да мы и не стремились их занять, поэтому, прибывающие в деревнях люди, вскоре нас с Веней разъединили. Он, как более проворный, сумел остаться поближе к выходу, а я очутился затёртым в серёдку автобуса и стиснутым со всех сторон. За час дороги воздух в салоне разогрелся, стало невыносимо душно, и у меня начала кружиться голова, а лоб покрылся испариной. И ни одной струйки свежего воздуха, ни ветерка в этой консервной банке, неторопливо ползущей по направлению к городу. Ситуацию усугубляла тёплая осенняя куртка, и сколько бы я её не расстёгивал, это не спасало. Я задыхался. Закончилось всё предсказуемо. Когда до конечного пункта оставалось около пятнадцати километров, перед глазами замелькали чёрные мушки, и я повалился назад. Хорошо, что стиснутый со всех сторон людьми упасть на пол я не смог, а те из них, кто стоял по бокам, заметив моё побелевшее лицо, крикнули водителю, что «парню плохо». Услышав крик, шофёр притормозил телегу, и меня вытолкали на улицу подышать воздухом. Здесь, в низине, на обочине, у безлистного ивняка я и расстался со своим скромным завтраком. Вытерев губы носовым платком, и несколько раз глубоко вдохнув влажный, пропитанный солярой воздух, я снова полез в салон. Видя, что, если я и почувствовал себя лучше, то ещё не в полной мере, какая—то женщина освободила у окна сиденье, и я с облегчением плюхнулся на него, услыхав за спиной окончание предложения: «… я вижу, он белый совсем, и на меня сбоку падает…». Вернувшись на следующий день в деревню, я ничего не рассказал матери об этом происшествии, она узнала обо всём от знакомых, ехавших тем же рейсом, и опознавших хлипкого односельчанина.

Это оказался единственный случай, когда я почти потерял сознание, добираясь автобусом до города. Позднее доводилось ездить и в гораздо более тяжёлых условиях, но происшедшее в тот день, более не повторялось. В первый год после бабушкиного переезда в Тачанск, летом я наезжал к ним регулярно. Порой, я и Ложкин оставались у них ночевать, располагаясь на ночлег в небольшой комнатке, напоминающей пенал. Я спал на пружинистой сетчатой кровати, стоявшей у стены, между двустворчатым шкафом и окном. Окно выходило на поле, осенью украшаемое видом комбайнов. Красных на волнующейся под ветром желтизне. Вдали, за полем, виднелась дорога и узкая тропка, протоптанная сквозь высокую полынь и лебеду. И тропинка, и дорога вели к деревушке, насчитывавшей, от силы, хат десять. От деревеньки было рукой подать до дуги соснового мыса, выдававшегося полумесяцем в безымянную речушку, кое—где глубокую и местами широкую, впадающую в Тачанский пруд. С нашего девятого этажа далеко просматривался, и тёмный загадочный лес, и дорога, по которой в жару в сторону реки пылили легковушки, ехали велосипедисты и, весело переговариваясь, пешком шли позагорать и искупаться целые компании полуобнажённых людей.

Останавливаясь на ночь у бабушки и дедушки, вечер, мы обычно проводили за переключением каналов нового цветного телевизора «Темп», казавшегося вершиной современной техники. В ту пору в Тачанске началось развитие местного телевидения, выходившего в эфир по вечерам с поздравлениями, некрологами и показом западных боевиков. Однажды в рамках тестирования целыми днями крутили сериал «Виктория», принятый мною за редкостную нудятину.

Кроме просмотра кино, мы изредка забавлялись тем, что с высоты балкона, из чисто хулиганских побуждений скидывали на головы проходящих внизу небольшие камушки, сковырнутые с блочной стены. Ни разу, кстати, ни в кого не попали, но адреналина в кровь получили предостаточно. Ложкин припомнил рассказ Мандаринкиной, жившей на четвёртом этаже дома, стоящего на главной улице города. Она с подружками так же забавлялась невинным швырянием вниз, на снующих туда — сюда горожан, небольших ракушек, собранных на пруду, но для девчонок это даром тогда не прошло. Занимались они подобным хулиганством во время праздничной первомайской демонстрации, поэтому, примерно через десять минут в квартиру позвонил милиционер и застращал их настолько, что они целый час боялись подходить к балкону.

Перед тем, как уснуть, я слушал смешные и восторженные рассказы Вени про учёбу в институте. Он красочно расписывал аппетитных девчонок, своих однокурсниц, колоритных преподавателей и выказывал довольство выбором профессии. Беспокоило его лишь отсутствие жилья в городе. Ложкину приходилось снимать комнату в центре, и за приличные деньги. Хозяйка постоянно докапывалась до любой незначительной мелочи, и постепенно эта тягомотина ожидаемо перестала Веню устраивать. Перебираться в общагу оказалось поздновато, да и сам он признавал, что не выдержит там и нескольких дней, ибо по натуре индивидуалист, а они в студенческих коллективах приживаются очень редко. Ему требовались покой, хорошее питание и комфорт, несовместимые с условиями общежития. Посему, промучившись полгода, Ложкин перевёлся на заочное отделение и отбыл в деревню, вернувшись на работу в партийную библиотеку, незаметно переименованную в рабочую, а затем и вовсе прикрытую. Однако, к упоминаемому времени, Веня, имея определённую протекцию, незаурядные способности и отличную репутацию, устроился в школу, преподавать по специальности.

Бывая наездами в городе, мы иногда выбирались в кино, ходили в видеосалоны. К сожалению, интересы у нас стали радикально отличаться. Ложкина всё больше тянуло на эротику, и он предпочитал «Царицу ночи», «Греческую смоковницу», «Американский пирог», а я оставался предан боевикам и фантастике, открыв для себя серию фильмов про Джеймса Бонда.

Увлечение Венечки «клубничкой» сыграло с нами, однажды, злую шутку. Очередной сеанс эротического фильма, на который Ложкин уломал меня составить ему компанию, начинался в девять часов вечера. Это был фильм «Самое симпатичное заведение в Техасе», и я по давности и не скажу о содержании, но зато припоминаю зал, битком набитый любителями приобщиться к высокоинтеллектуальной западной культуре, и что закончился сей «шедевр» в половине одиннадцатого. Любители эротики, по окончании воскресного сеанса, ломанулись на остановку, где и без них столпилось полно желающих в полночный час поскорей добраться до квартиры. Будто назло, немногочисленные автобусы, будучи до предела забитыми людьми, у кинотеатра не задерживались, следуя по маршруту. Почти стемнело, когда нам удалось каким—то чудом протиснулись в «ЛАЗ», следующий в другой район, и проехали так, хотя бы, четверть пути.

Буквально, вывалившись из салона на одной из улиц, мы с Веней стремглав бросились к, притормозившему неподалёку, «ЛиАЗу», на нём могли бы доехать до дома. Но стоило нам подбежать к автобусу, это корыто, до отказа набитое людьми, с висящими на подножке пацанами, с незакрывающимися дверьми, просев, медленно и натужно устремилось в ночь, мигнув нам напоследок красными глазёнками фар. Стояла уже ночь и более транспорта не предвиделось до самого утра.

Костеря Ложкина на чём свет стоит, я пошкандыбал вслед за ним вдоль по шоссе. До дома оставалось около четырёх километров, и их предстояло преодолеть в темноте, по плохо знакомой дороге. Я случайно зимой и днём—то в том районе заблудился, правда, потерял ориентиры в сильный снег, метель, даже ближние дома тогда скрывались за снежной пеленой. А тут…

Казалось, Веню сложившаяся ситуация чуточку забавляет. Оттопав около полутора километров ровным шагом прямо по трассе, что стало возможным благодаря, практически, полному отсутствию машин, я предложил немного пробежаться рысцой. Но Ложкин заартачился, и после непродолжительных препирательств, я, и без того обозлённый, плюнул и помчался вперёд, оставляя приятеля позади. Конечно, делать так ни в коем разе не следовало, но раздражение, желание как—то досадить, стремление быстрее очутиться в уюте, толкнули меня вперёд, и вскоре Веня растворился в темноте позади. Он что—то кричал, но я в ответ, не останавливаясь, поторапливал отстающего словами: «Давай, догоняй». Он, однако, и не подумал ускоряться.

Один раз, нарвавшись на пьяную хохочущую компанию, я почти уж было пожалел, о решении рвануть в одиночку, но парни оказались настроены дружелюбно, и только крикнули в спину: «Чё, спортсмен, что ли?» и получив в ответ утвердительное: «Ага», заржали.

Бабушка и дед в тот день находились в деревне, и я, запыхавшийся, открыл двери запасным ключом. Я успел попить, блаженно вытянув гудящие ноги на старом диване, привезённом сюда из деревни, чая, согретого наскоро, умыться и почистить зубы. Тут—то и нарисовался Ложкин. Я уже начинал тревожиться, как бы с Вениамином чего не вышло, поэтому, увидев товарища целым и здоровым, вздохнул с явным облегчением. А он, не говоря ни слова, стараясь не глядеть в мою сторону, выпил полстакана отдающей хлоркой воды из—под крана, вытащил из кладовки раскладушку, бросил на неё матрац и подушку, скинул на кресло одёжку, и, что—то обиженно бухтя себе под нос, не реагируя на расспросы, завалился спать, справедливо считая, что, сегодня в пути, я бросил его одного.

На следующий день состоялось бурное объяснение, но каждый остался при своём мнении, хотя в собственной правоте я и тогда был не уверен, и сейчас сомневаюсь. В самом деле, если уж и не удалось уговорить Ложкина перейти на бег, то следовало бы оставаться рядом с товарищем. Не помню, извинился ли я перед Веней в то утро, по—моему, нет. Часто в запале спора не удавалось справиться с азартом, охватывающим меня в подобные минуты, и безосновательным чувством собственной безусловной убеждённости, в связи с коей я, даже признавая в душе не полную свою правоту, продолжал тупо отстаивать принятую точку зрения. И, лишь какое—то время спустя оказывался способен, набравшись храбрости, признать излишнюю запальчивость и сомнительность своего поступка.

Чем больше автобус приближался к городу, тем сильнее я испытывал внутреннюю неуверенность и дрожь в руках. Так случалось всегда, когда требовалось иметь дело с чужими людьми в незнакомой обстановке. Я долго не мог научиться, состроив морду кирпичом, открывать нужные двери с ноги, громко заявляя о своих интересах, как неподражаемо делал, к примеру, Ложкин, везде чувствовавший себя, словно рыба в воде. Постепенно мне и вовсе стало безразлично, происходящее за окном «Икаруса», я вяло реагировал на тычки локтями в спину, производимые соседями, протискивавшимися к выходу, и полностью сосредоточился на переживаниях, где не последнее место занимала периодически всплывающая коварная идейка: «А, может, ну её нафиг, эту учёбу. Доехать до вокзала, а потом вернуться домой?». И размышления о том, на что решиться, то ли всё—таки выйти у моста вместе с Ложкиным, то ли проехать до конечной, ни к чему не приводили. Не имея сил определиться, я болтался в салоне туда—сюда, в такт, то тормозящему, то набирающему скорость, автобусу. К счастью, панические соображения не учитывали фактор наличия Венечки, который ни в жизнь не позволил бы спутнику проехать мимо института, и запросто мог недрогнувшей рукой выдернуть непутёвого товарища из толпы и пинком отправить в сторону ВУЗа, приговаривая: «Ты совсем *банулся?»

И тут, протолкавшись в мою сторону, Веня предупредил:

— Готовься, следующая наша?

— Как? Уже? — просипел я.

— Что? — не понял Ложкин из—за шума движка и, повернувшись в сторону кабины водителя, крикнул:

— За переездом притормозите, пожалуйста!

Проехав ещё метров пятьсот, усталый желтобокий «Икарус» остановился, прошипел дверьми «Пшли вон!», и выплюнул на тротуар нас с Веней и двух девушек, оказавшихся моими вчерашними одноклассницами, Варёновой и Зудилиной. Я и не понял, когда они успели очутиться в одном с нами автобусе. Впрочем, занятый ностальжи мыслями на протяжении всего пути, я не особо интересовался творившимся вокруг, не всматривался в лица окружающих, а девчонки стояли в самом конце салона.

Мы вежливо кивнули друг другу, произнеся, принятое в таких случаях, и ни к чему не обязывающее: «Привет!» Я неторопливо, стараясь растянуть время, достал сигарету, прикурил с третьей спички, повернувшись спиной к тёплому ветру, и удостоился неодобрительного взгляда Вени. Однако, он ничего не сказал, а дождался, пока я выпущу струю дыма, и бодрым шагом, не оглядываясь, направился к светофору. Варёнова и Зудилина маячили уже далеко впереди, и догнать их не имелось ни малейшего шанса. К слову, мы и не стремились играть в догонялки.

Перебравшись через дорогу, мы нырнули в тень железнодорожного моста, миновали это серое циклопическое сооружение, и вскоре вышли к деревянным домикам частной застройки, выстроившимся вдоль брусчатки. Росшие на обочине трассы тополя, ронявшие на землю свернувшиеся, пожухлые от жары, пыли и загазованного воздуха, листья, не скрывали видные издалека столбы красноватых дымов, упиравшихся в безоблачное небо, расползавшихся по нему грязным чернильным пятном. Деревья практически не давали тени, поэтому я счёл за благо всё—таки скинуть с себя пиджак, небрежно повесив его на согнутую в локте левую руку.

— О! Давно бы так! — одобрил мои действия Веня.

— Жарко совсем стало! — будто бы оправдываясь, отмахнулся я.

Солнце припекало, и мы ускорили шаги, стремясь поскорее добраться до спасительной, как мне думалось, прохлады институтского фойе. От противной крепкой сигареты со вкусом пластика, что я выкинул в придорожную канаву не докурив, во рту появилась горечь, хотелось постоянно сплёвывать, но слюна куда—то пропала. Я начал мечтать о запотевшем стаканчике прохладной чистой воды, ну, или, хотя бы, газировки.

Проносившиеся мимо легковушки, маршрутки, автобусы тащили за собой неизменные шлейфы пыли, оседавшей не только на кустах, деревьях и бурой траве, но и на наших с Веней туфлях и брюках. Пережидая поток транспорта, мы пару минут постояли у бетонной будки, напоминавшей большой скворечник, а затем, пользуясь моментом, перебежали на другую сторону трассы и, стряхивая пыль с потерявших парадный вид брюк, направились прямиком к жёлтому трёхэтажному зданию ВУЗа. Справа от него располагался небольшой парк, выходящий к Тачанскому пруду, и длинные помещения учебных мастерских.

С двух сторон от тамбура для двойных входных дверей, стояли бетонные урны, наполненные окурками, пустыми пачками от сигарет, каким—то мусором. Здесь можно было спокойно постоять в тени, покурить и отдохнуть.

Фойе встретило не прохладой, а липкой духотой, от которой не спасали даже открытые окна. Вдоль стен стояли деревянные скамейки с металлическими ножками, а главный корпус отделялся от зала ожидания чугунной узорной решёткой от пола до потолка. Слева, у настенной мозаики, специально для абитуриентов разместили четыре стола с двумя стульями возле каждого. За ними заполняли анкеты. В фойе стояло оживление, слышался непрекращающийся гул голосов. Почти все скамьи оказались заняты, на них в ожидании чего—то сидели парни, рассеянно глядящие по сторонам или листающие тетрадки, девушки, ласкающие своим видом самый искушённый взгляд, смотрящиеся в зеркала косметичек, лихорадочно роющиеся в сумочках, поглядывающие по сторонам, и непрерывно шепчущиеся с соседками.

Крепкая полная светловолосая вахтёрша средних лет темпераментно беседовала по телефону, жестикулируя и изредка поглаживая переносицу, словно хотела чихнуть, но стеснялась это сделать при посторонних.

Оглядевшись по сторонам, я заметил висящий на доске объявлений большой информационный лист, извещающий, что приём документов производится в кабинете №2, справа по коридору.

Веня, видя моё замешательство, подтолкнул меня к открытой двери комнаты, а едва я застыл на пороге, глядя на восседающих за четырьмя столами сотрудниц, спасавшихся от жары двумя включёнными вентиляторами, сам протиснулся внутрь:

— Здравствуйте, девушки! — бодро возгласил он. — Документы для поступления вы принимаете?

— Добрый день, — ответила привлекательная томноголосая шатенка, скучающая у окна, в то время, как трое других, проверяли заполнение бумаг, стопками лежащих у них на партах. — А Вы на какой факультет?

— Да это не я! Вот он.

Ложкин махнул в мою сторону и пихнул меня:

— Что молчишь? Не в гестапо. Говори, давай!

Я ответил, на какой именно факультет.

— Лен, дай молодому человеку пару бланков и образцы заполнения. Да, эти. Вас как зовут? Сергей? Вы, Сергей, сейчас данные внесите по шаблону. У Вас аттестат с собой? Вот и замечательно. Дайте—ка взгляну. Так, здесь в порядке. Паспорт? Отлично. Теперь, Сергей Васильевич, в коридорчике, у окна, заполните бумаги и принесите их сюда! Ручка у вас есть?

Я хлопнул себя по карману, хотя и без того помнил, что ручку—то я и забыл взять, развёл руками.

— Возьмите! — улыбнувшись, протянула мне шариковую ручку Радужная Ирина Михайловна, как было написано на табличке, стоящей на её парте. — Только, огромная просьба вернуть, а то одну уже, сегодня, забывчивая девушка себе так и оставила… Всё, удачи, жду Ваши документы!

Я, аж взмокший от нервного напряжения, деревянным шагом вышел за дверь и подобно сомнамбуле прошёл к пустующему столу в коридоре.

— Ну что, помочь или не мешать? — спросил Ложкин.

— Да сам справлюсь, чего тут сложного.

— Тогда ты пиши, а я к своим на факультет сгоняю. Гляну, что там и как. Разведаю кой чего! Без меня не уходи, жди у выхода. Обратно вместе пойдём, я тебе дорогу на трамвай покажу. Ага, давай!

И Веня убежал.

Разложив бумаги и глянув на образец, я принялся переносить в бланк данные паспорта и аттестата. Руки мои препротивно дрожали, а буквы, и в обычной—то обстановке корявые, теперь и вовсе прыгали из стороны в сторону, падали, будто раненные бойцы.

Заполнение бланков заняло минут двадцать. Я наконец успокоился и с бумагами в руках отправился к Ирине Михайловне, чуть позорно не оставив на парте её ручку.

Радужная делала запись в амбарной книге, когда я вернул ей ручку и произнёс слова благодарности.

— Заполнили? Угу. Хорошо. Верно, вроде бы… А здесь у нас что? Копия… Ах, какой почерк!

Она вскользь проглядела поданные листки и обратилась к подчинённой:

— Аня, сравни с оригиналом и зарегистрируй.

Я перешёл к бюро Ани, и та несколько минут просматривала мои оценки, их копии, сравнивала. Читала она, шевеля полными губами, вздыхая и поднося листки ближе к глазам, теребя себя за мочку уха. Затем сделала отметку в журнал, изготовленный из общей тетрадки в клеточку.

— Всё правильно, Ирина Михайловна! — обратилась Аня к начальнице и вернула мне паспорт и аттестат.

— Отлично. Значит, Сергей Васильевич, внимательно меня выслушайте. На следующей неделе Вам нужно подъехать сюда же. Тут не я буду, но, тем не менее. И уточнить, приняты ли ваши документы, выяснить расписание вступительных экзаменов. А сегодня я Вас более не задерживаю. — Она улыбнулась. — Ясно?

— Да, ясно. Спасибо большое. До свидания!

— До свидания! Удачи Вам!

Выходя из кабинета, я заметил поджидавшего меня возле лестницы Ложкина.

— Ну как, закончил?

— Ага, сделал…

— Я тоже разузнал, что хотел. Надо будет снова ехать во вторник, на будущей неделе.

— И мне во вторник…

— Ну вот вместе и поедем.

— Пошли что ль… На автобус надо постараться успеть, на 16:40.

— Не, я не поеду на 16:40, — удивил Веня. — Я к Мандаринкиной пойду. Схожу, потискаю её, пока мать на работе. Один поедешь. Сейчас до вокзала на трамвае доберёмся, и я дальше… Билет—то сам купишь?

— Куплю, конечно.

— Ты, пень деревенский, давай посмелее будь, а то, как из леса вышел, всего боишься. В городе, если не станешь везде лезть, ничего не добьёшься…

— Да я понял. Это так, с непривычки…

— Всё у тебя с непривычки! Обретай привычку.

Пройдя возле парка, и перебежав трассу, мы свернули направо у зелёного домика с закрытыми наглухо ставнями и замком на воротах.

— «Пригородная заготконтора Питерского района», — прочитал я полинявшую вывеску над щелью почтового ящика.

Сама собой появилась ехидная мыслишка: «Ишь, куда забрались! И чего они здесь заготовляют? Рога и копыта?»

Веня вышагивал впереди, не особо оборачиваясь и проверяя, следую ли я за ним, поэтому мне подчас приходилось ускорять шаг и почти бежать, дабы догнать его. Наконец, я подстроился под ритм широких шагов Ложкина, и мы продолжили движение по бугристой, растрескавшейся асфальтовой дорожке, уводящей в недра сельских домишек.

— Тут по тропке и будешь бегать на трамвай и с трамвая, — пояснил Веня. — Можно, конечно, и по берегу пруда, но там пешком аж до вокзала придётся топать. А здесь… Здесь, в основном, все и ходят.

— А остановка автобуса? Не проще колёс дождаться?

— Хрен знает. Попробуй. №71. Но он ходит раз в час. Выходит, жди, стой, сколько влезет.

— Ну, тогда, конечно, лучше уж на трамвай.

Веня забыл добавить, что трамвай ходит тоже не каждые пять минут, а гораздо реже, и дожидаться его требовалось, стоя на проезжей части, т.к. место стоянки оставалось не оборудованным.

Мы шли с ним по широкой улице мимо огородов с высокими заборами, из—за которых виднелись теплицы; около не по—деревенски ухоженных изб с обязательными каменными гаражами и крытыми дворами. Картинка напоминала сельскую улочку, правда, улочку достаточно зажиточного и благоустроенного села. Заслышав наши шаги по дорожке, за плотно запертыми воротами начинали гавкать собаки.

Пару раз я заметил на другой стороне улицы, за палисадниками, бродящих под окнами кур, а возле калитки одного из домов, в тени, на травке, лежала коза, проводившая нас задумчивым взглядом. Для полноты ощущений не хватало коровы с телёнком или лошади, а так — почти сельская идиллия, нарушаемая лишь шумом машин с шоссе, пролегающего, буквально в пяти минутах ходьбы.

Дорожка спускалась к узкому мосту, соединявшему берега неглубокой речушки. Он строился, видимо, давно, ржавые металлические перила местами оказались выгнуты в сторону воды, хотя смотрелись ещё довольно прочными. Берег речки с двух сторон полностью зарос ивой, осокой и крапивой, а у самого края ввысь возносились три толстых грубых тополя с частично оголёнными корнями.

«Осенью у воды, наверное, как в сказке. Синее небо, отражающееся в потоке, побуревшие листья. Ими шуршит ветер, перекатывая с места на место, и сбрасывая отслужившее убранство в стремнину…»

Меня потянуло на лирику. Впечатление не испортило даже то, что снизу, от воды несло подозрительно—влажным запахом нагретого металла. Я громко шмыгнул носом.

— Речка—горячка, — пояснил Ложкин, покосившись в мою сторону.

— Почему «горячка»?

— Вода в ней горячая. Сюда предприятия сливают жижу с отходами, и зимой она не замерзает. Над берегом пар поднимается, всё, будто в тумане, а на деревьях ажурный иней. В сильные морозы невероятно красиво.

Когда, миновав мостки, стали подниматься вверх по тропке, а впереди замаячили девятиэтажки, Веня пояснил:

— Вот сейчас в горку поднимемся, там и остановку увидишь. Здесь, вообще—то цыганский район. Полностью ими заселён.

Об этой народности я пока знал исключительно по фильму «Цыган», регулярно демонстрируемому первым каналом тв, поэтому ответить приятелю было нечего. К тому же, я усиленно вертел головой по сторонам, стараясь запомнить путь.

Ещё через несколько минут вышли к серой брусчатке дороги и, проскочив её, очутились на трамвайной линии. Справа по направлению движения транспорта, на обочине, торчала тёмно—зелёная будка с белой буквой «А» во всю стену. Видимо, неподалёку от трамвая притормаживали и автобусы.

Дорожное движение в дневные часы не казалось очень напряжённым. Мимо нас, стоящих на рельсах, иногда в ту или иную сторону, с грохотом и пылью, проносились грузовики, автобусы.

— Если студентов много скапливается, то может какой—нибудь проходящий автобус притормозить, подобрать. Так что, смотри внимательней, — предупредил Ложкин.

Тогда нам не потребовалось долго ждать. Красно—белый, дребезжащий трамвайчик покачиваясь и погромыхивая выплыл из—за поворота, проскрежетал под железнодорожным мостом. Пришлось осмотрительно освободить ему путь, ступив на мостовую.

Бросив в квадратную кассу две монетки по три копейки, Ложкин повращал круглую ручку и оторвал два маленьких квадратных билетика, отдав их мне.

— Билеты лучше сразу брать, контролёры частенько на линиях шерстят. Оштрафуют.

Я кивнул, соглашаясь.

Три последующие остановки сидели молча. Ложкин думал о чём—то своём, а я с удвоенным любопытством озирался, фиксировал в памяти путь, которым скоро буду следовать один и старался запомнить названия улиц, называемых водителем.

— Ты без меня поедешь, смотри улицу не пропусти, а то увезут на заводы, придётся обратно топать. Да её сложно пропустить, обычно много народа там выходит, держись вместе со всеми. Поглядывай, куда они идут и двигай следом, — продолжал мудрые наставления Веня.

— Ага, — согласился я. — Слушай, у тебя мелочь есть? Пить охота, а в кармане одни рубли. Я завтра отдам, не сомневайся.

Веня порылся в кармане брюк, позвенел ключами и вытащил горсть мелочи. Поковыряв в ней пальцем, выудил пятак и протянул мне:

— На! Ого, как раз и вокзал. Я—то дальше, а ты вылезай, и в ту сторону, вправо, шагай. Бегом в кассу за билетом, а то могут в автобус и не пустить.

— Конечно, тотчас куплю. Зайдёшь вечером?

— Посмотрим… Не знаю, во сколько вернусь. Успею с последним, так завтра заскочу, расскажу, как я там с Мандаринкиной покувыркался. Короче, давай, двигай, иначе далеко уедешь…

Мы пожали друг другу руки, я накинул пиджак на плечи и спрыгнул с подножки на раскалённую жаровню привокзальной площади, махнув приятелю на прощание, едва трамвай, впустив ожидавших его людей, звякнул и покатил дальше.

Возвращение моё в Питерку, не было отмечено никакими примечательными событиями. Простившись с Ложкиным, я направился на автовокзал, где, первым делом, кинулся к автомату с прохладной газировкой, бросил в узкую щель одолженную у Вени монетку, дождался, пока в гранёном стакане уляжется пена, и неторопливо, смакуя каждый глоток, выцедил сладкий напиток. Потом уже, когда от сладкого на жаре захотелось пить ещё больше, понял, — вместо лимонада следовало бы взять простую водичку, но времени бежать и разменивать деньги, не оставалось.

Вернув посудину на предназначенное ей место, я, глянув на стрелки часов, двинулся в сторону длинной извивающейся очереди. Работала всего одна из четырёх касс, поэтому в просторном и светлом здании вокзала, привычно стоял аншлаг. Приобрести билет вышло не так просто, как я предполагал. Возвращающиеся из города в близлежащие деревни, по неизвестной мне причине, предпочитали исключительно наш автобус, хотя имелись прямые рейсы до их населённых пунктов. Результатом упомянутой неразборчивости становилось то, что питерский «Икарус» штурмовали, подобно Рейхстагу, ломясь сразу во все три двери. Наличие билета с местом ничего решительно не значило, сиденья оказывались заняты теми, кто проявил ловкость, поактивнее прочих работал локтями, и в числе первых ворвался в салон. Обычно, при таком наплыве желающих уехать, на входе даже не проверяли билеты. Водитель выпускал пассажиров в нужных им пунктах через передний выход, проверяя оплату проезда. Если билетика не имелось, дорогу требовалось оплатить. В итоге получалось, что автобус, отходивший от городского вокзала грузным, неповоротливым и забитым до предела, в Питерку прибывал с десятью пассажирами в салоне. Остальные сходили на своих остановках, в первых трёх деревнях.

Так получилось и в этот раз. Выстояв почти 30 минут в еле двигавшейся очереди, вдыхая запах пота от стоявших спереди и сзади, выслушивая недовольное ворчание по поводу вечных толкучек, я, наконец получил заветный билет. Облегчённо вздохнул, снова мельком глянул на циферблат и двинулся к выходу на перрон. Проходя по узкому коридору к стоянке автобусов, я старался затаить дыхание, ибо из—за приоткрытой двери мужского туалета, несло жуткой вонью, почти БОВ, разъедающим глаза, и вызывающим непроизвольное чихание. Глядя на отворачивающихся в сторону мужчин и женщин, я подумал, что и они вряд ли дышат в сей момент полной грудью.

Ближе к вечеру солнце, сорвавшись с цепи, превращает улицы и площади в духовку, и только перед самым закатом сила его идёт на убыль. Впрочем, у нас нередки случаи, когда и сама ночь не приносит людям, измученным дневным пеклом, заметного облегчения. Духота от прокалившихся за день воздуха и почвы, заставляет, прихватив матрац, сползать с постели на пол. Но и тут спасительной прохлады почти нет. Приходится оставлять на ночь открытыми настежь двери и окна, пытаясь создать некоторую видимость сквозняка. Этим пользуются комары, долго не дающие кровожадным пикирующим визгом забыться перед следующим рабочим днём.

Именно таким оказался и тот понедельник. Обмахивающиеся газетами, какими—то, свёрнутыми пополам листами бумаги, платками, люди уже начинали выстраиваться в импровизированную очередь без конца и начала, расползаясь в ожидании автобуса по перрону прибытия, словно муравьи, готовые наброситься на обездвиженную гусеницу. Я пристроился к толпе с левого края. Замысел мой не отличался оригинальностью и строился на том, что мне, подхваченному толпой, удастся, пробраться в салон через третью дверь. Совсем не улыбалось в подобную жару утрамбовывать застрявших на подножке граждан, стараясь протолкнуть их внутрь ещё на десяток сантиметров, и протискиваться самому на освободившийся пятачок, молясь, чтобы дверь за моей спиной закрылась. Я попробовал пересчитать, сколько здесь скопилось страждущих уехать питерским рейсом, но на третьем десятке сбился и плюнул на столь безнадёжное дело. Мужчины, среди которых было несколько человек с увесистыми громоздкими рюкзаками, женщины с сумками и баулами, дети разных возрастов, все они болтались с места на место в поисках наиболее выгодной позиции, и вести учёт среди этого броуновского движения не имело смысла.

Когда объявили наш автобус, толпа заволновалась, встрепенулась, превратившись в, как бы, единый организм, сконцентрировавшийся перед выполнением боевой задачи. Многие, считая себя хитрее остальных, пытались пробраться вперёд, оттого вскоре ожидающие переместились с перрона на проезжую часть. Контролёр, вышедшая, поначалу, из здания вокзала, глянула на колышущуюся распаренную массу, и лишь махнула водителю рукой, передав ведомость ему в окно.

Движок «Икаруса» взревел, выпустив в сторону чёрные выхлопные газы, и «гармошка» медленно и осторожно приблизилась к толпе, ожидавшей транспорт. Я мысленно возблагодарил создателя, ведь сегодня транспортники расщедрились и выделили на маршрут сдвоенный автобус. Тревожно гудя, напоминая улей растревоженных пчёл, люди бросились к открывшимся жёлтым дверям и бойко стали взбираться вверх. Меня оттёрли к колесу, и я какое—то время протискивался вперёд, радуясь, что не имею с собой тяжёлой сумки. Застрявшую в дверях крепкую крупную тётку лет шестидесяти, тащившую за собой на колёсиках раздутый рюкзак, двое мужчин вдавили внутрь, а затем, переругиваясь, закинули туда же её груз, зацепившийся за ступеньки. Не растерявшаяся бабка, беспрестанно охая и повторяя: «Да, что же это такое творится, бабоньки?!», поправив сбившийся на глаза цветастый платочек, с удовлетворённым кряхтением рухнула на первое попавшееся, жалобное скрипнувшее под ней, свободное место, слегка навалившись на расположившуюся у окна девушку в тёмных очках, брезгливо поморщившуюся при этом.

Я получил билет без места, поэтому, чуть сдвинув лежащий прямо посреди прохода бабкин рюкзак, быстро протиснулся в самый конец салона и расположился там у заднего окна, замазанного никогда не смываемой грязью.

— Молодой человек, закройте, пожалуйста, люк, сквозняк же будет, окна все нараспашку, — обратилась ко мне, рассевшаяся неподалёку женщина со странно шевелящейся чёрной спортивной сумкой.

— Не надо, не закрывай! — заорали с разных сторон разгорячённые люди. — Лучше окна закрыть. Пусть сверху обдувает. Дышать же нечем!

На том и порешили. Я, почти полностью, задвинул два ближайших окошечка, оставив на всякий случай малюсенькие щели. А женщина, успокоившись, обмахнулась белой панамой, водрузила головной убор на место и осторожно потянула за замок спортивной сумки, стоящей у неё на коленях. В образовавшемся отверстии мгновенно показалась рыжая кошачья голова с выпученными жёлтыми глазищами, одуревшая от духоты, темноты и толчков.

— Мья—я—яа—уууу! — завыла голова на весь автобус.

Некоторые обернулись на раздавшийся вопль и с интересом начали разглядывать рвущегося из сумки кошака.

— Голова профессора Доуэля! — засмеялся стоящий неподалёку мужчина с жёлтыми прокуренными усами и капельками пота на шее, и протянул руку, собираясь потрепать рыжика по загривку.

— Не надо его трогать! Вы разве не понимаете, он напуган? Барсик, Барсик, успокойся, скоро домой приедем! Я тебе молочка налью! — женщина в панаме стала с нежностью гладить кошачью голову, и пояснила окружающим:

— Вот на дачу везу, тяжело ему в городе, исхудал весь, пусть на травке, на свежем воздухе порезвится!

— Мьяяяя! — протестующе собиралась продолжить рыжая голова, но женщина в панамке ладонью ловко втолкнула её обратно в сумку, и вжикнула замком, оставив комнатному тигру небольшое отверстие для воздуха. Из темноты немедленно показался розовый нос, а потом высунулась рыжая полосатая лапа и принялась когтями хватать пространство, надеясь за что—нибудь зацепиться. Но зацепиться оказалось не за что, поэтому лапа под раздражённое урчание втянулась обратно в сумку, опасно зашевелившуюся на коленях дамы, норовя съехать на пол.

— Барсик! Сиди спокойно! — хлопнула панамчатая сумку по боку.

— Мряв! Шшшш! — выругались там, но затихли.

С интересом наблюдая за этим аттракционом, я жалел об отсутствии у нас теперь своих котов. На протяжении деревенской жизни, с нами рядом всегда находились Мурзики, Муси, Барсики, Тишки и так далее. Даже один Барон был. Мать предпочитала котов, расправляться с кошачьим потомством, топя новорождённых в ведре с водой, мало кому доставляет радости. Зверюги держались независимо и могли почти по неделе не возвращаться с гулянки. Затем приходили грязными, исхудавшими и измученными, наедались и заваливались на целый день дрыхнуть. А вечером просыпались, потягивались, снова заглатывали двухдневную норму еды, и сваливали в неизвестном направлении. Зимой они исчезали на длительное время гораздо реже, дрыхли целыми сутками у тёплой печки, словно набираясь сил перед предстоящими им весной и летом похождениями. Толку от них имелось немного, но они, хотя бы, чуточку развлекали меня и брата. Ни один из живших с нами кошаков не умер возле хозяев, они просто исчезали, не возвращаясь из забега по окрестностям. Лишь Васька, бабушкин кот, скончался на наших руках. Этот чёрно—белый крупный котяра, мускулистый, вечно исцарапанный, с порванными ушами и упрямым характером, редко ночевал дома, со злобным утробным воем гонял мелких собак и соседских котов, но вместе с тем, как—то по—особому добро мурчал и улыбался, когда мы гладили по короткой жёсткой шерсти, взяв бродягу на руки. Он иногда притаскивал на веранду пойманных и придушенных хомяков, и эта страсть к охоте кота и сгубила. Однажды в январе он сожрал отравленного хомяка. Мучился Васька три дня. Его постоянно рвало с кровью, и лишь после того, как в него вливали несколько ложек молока, он успокаивался и, постанывая, засыпал у нагретого бока печки. На третьи сутки он перестал пить, есть и вставать, а к вечеру отбыл в кошачью страну вечного лета. Я растерянно гладил длинное и потяжелевшее тело, а дед завернул Ваську в тряпицу и куда—то унёс, вернувшись через час. Я не спрашивал, куда он дел умершего, впрочем, навряд ли дед захотел бы вдаваться в подробности.

Последняя наша кошка, Муся, модница черепахового окраса, с крючком на конце хвоста, очень ласковая, отлично ловившая мышей, но хронически беременная, оказалась сожжена очередным ухажёром матери, когда в третий раз за полгода принесла пять маленьких слепых котяток. Он, ненавидевший Муську, регулярно её пинавший, сложил кошачье семейство в картофельный мешок и отнёс в школьную котельную. Не знаю, в курсе ли происходящего была мать, скорее всего, да. Но нам, детям, ничего не объяснили, для нас Муся просто ушла и не вернулась.

О произошедшем далее я узнал со слов одноклассника, кудрявого Гули, чей отец работал в той кочегарке. Итак, Петрович притащил мешок в котельную и попросил у дежурных разрешения сжечь старый мусор. Дверь топки нехотя отомкнули, и он бросил туда свой груз. Затем случилось самое страшное. Изнутри раздались дикие, почти человеческие крики, и дверцу слегка приоткрыли, собираясь глянуть, что там творится. И из огня, дымящейся кометой с воплем выскочила обожжённая до мяса кошка, заметавшаяся по помещению. Все опешили, но дверь кочегарки из—за жары стояла открытой, обгоревшее животное выскочило на улицу и исчезло в зарослях кустов черёмухи, оставив после себя запах палёной шерсти и мяса. О сцене у топки рассказал Гуля со слов папаши, а я набрался смелости и задал вопрос, с чьего ведома это произошло, матери.

— Не знаю, о чём ты! — смутившись, не глядя в глаза, отрезала она. — Впервые слышу!

Но именно в тот момент я и понял, — она прекрасно обо всё осведомлена.

Как обычно, в Питерку автобус прибыл почти пустым, привезя меня и ещё пятерых человек, среди которых я никого не знал. Около шести часов вечера я уже находился дома и, переодеваясь, рассказывал матери, как всё прошло. То ли от жары, то ли от новых волнующих ощущений, подскочило давление, разболелась голова, и я не стал ничего есть, а выпив стакан отвара пустырника, ушёл к себе в избушку и, задёрнув на окнах занавески, прилёг отдохнуть.

Ложкин вечером не появился, видимо, действительно, он вернулся в Питерку с последним автобусом, приходящим в девять вечера. День, ознаменованный совершением шагов, определивших моё будущее, заканчивался последними лучами спокойно заходящего солнца, золотившими пыльный воздух избушки, где мне оставалось жить совсем немного времени.