Подхватить зеркало. Роман с самим собой

Алексей Жданов

Это повествование, по сути, живой рассказ о жизни простого человека, Но человек этот не так уж прост.Легкая эротика, юмор соседствует с вполне серьёзными вещами. И всё это «работает» на одну цель: ещё раз напомнить, что человеческая жизнь – бесценна. Повесть читается на одном дыхании.

Об игре на фортепьяно

Меня охватило отчаяние. Неужели нельзя было написать русским буквами: «до, ля»? Нет, надо городить палки с рейками и на верхотуре лепить черные кругляшки. И тут же — другая палка тянется вниз, и кругляшки висят уже вниз головой.

Наталья Толстая

Лето 1958 года. Поезд «Берлин-Москва» подъезжает к столице. Из динамиков звучит наша, милая сердцу, музыка. Все окна в коридоре вагона опущены до упора. Возле каждого окна по два-три человека. Многие, сладко зажмурившись, подставляют лица упругому ветру. Мама зовет меня к окну:

— Алёша, смотри! Уже университет виден!

На её глазах слезы. Вдалеке, сквозь голубовато-серую дымку виден стреловидный контур высотного здания. Потом еще она высотка, еще…

Москва! Белорусский вокзал. Встречающие. Объятия. Поцелуи. Слезы. Ненужные вопросы. Чемоданы. Носильщики. Московский говор. Мы — в Союзе! Отпуск начался!

Целый год в сырой немецкой Прибалтике мы все, и дети, и взрослые, мечтали об отпуске, нетерпеливо ждали встречи с Москвой. И вот, наконец-то я с родителями еду в большом и длинном, чёрно — лакированном правительственном ЗИСе по солнечной столице. За рулем — респектабельный седовласый водитель по имени Виктор Иванович. Я жадно гляжу в открытое окно и не могу наглядеться на эту красоту. В салоне автомобиля по радио Владимир Трошин поёт «Подмосковные вечера», а мы едем по гладкому как стол шоссе в Подмосковье, на служебную дачу.

Боже, какая это была Москва! Умытая коротким летним дождем, зеркально сверкающая мокрым асфальтом, тысячами окон, огромными витринами магазинов, она неслась мне навстречу, наплывая громадами домов, широченными проспектами. Казалось, что я попал во внутрь кинокартины «Весна». Но это было не кино, а настоящая жизнь! В сто! в тысячу раз! лучше, ярче, цветистей, и праздничней любого, самого красивого кино!

Вся Москва говорила о Ван Клиберне (так удобней). Он стал победителем Первого Международного конкурса имени Чайковского. В городах и сёлах, квартирах и в автомобилях, в поездах, и на теплоходах — повсюду звучали фрагменты его блистательной игры, и, чаще всего, начальные триумфальные раздольные аккорды самого известного в мире фортепьянного концерта! Это была музыка торжествующего счастья, и всем казалось, что счастье, вот оно, совсем рядом. А у меня, восьмилетнего мальчишки оно уже было. У меня было всё, о чём только можно было мечтать, и даже больше!

Всезнающие, падкие на слухи, лучше всех осведомлённые москвичи говорили, что Ван Клиберн ученик русской эмигрантки первой волны. Советские люди гордились, что русская пианистическая школа, как была, так и осталась лучшей на планете. Долговязый, кучерявый, длиннопалый (руки как у Рахманинова!) американец покорил сердца членов жюри и всех слушателей неожиданной пронзительностью, эмоциональностью и искренностью, столь свойственной именно русским музыкантам.

Вернувшись с родителями из отпуска в Германию, я посмотрел вместе с родителями (как по заказу!) фильм про мальчика из бедной семьи, который стал великим пианистом. В конце фильма юноша играл Первый фортепьянный концерт Чайковского, уже навечно засевший в моей голове после конкурсных московских дней. Мамочка моя плакала, не скрывая слёз. Мы вышли в тёплую летнюю ночь, и мама, ещё не отошедшая от фильма, сказала: «Ты видел? Вот! Учись музыке! Может быть, и ты станешь знаменитым пианистом!»

Будучи, женщиной простой и энергичной, мама не стала откладывать свой дерзкий план в долгий ящик. Чуть ли не на следующий день она села в аккуратно-игрушечный многодверный вагон поезда и махнула из городка Белиц в городок Бельциг. Вечером привезли старинное красивое пианино орехового дерева с резными бронзовыми подсвечниками. Я во все глаза смотрел на это чудо с восторгом и неясным чувством тревоги.

Мама рассказала, что купила пианино «W. Emmer» по дешевке, на аукционе. Какая — то немецкая семья сбежала в Западный Берлин, оставив всё, прихватив с собой только один чемодан.

Никто из офицерских детей так и не понял, откуда, свалилась эта учительница по музыке. Звали её красиво и необычно — Карина Альфредовна. Это была худощавая, подтянутая, седовласая немка с продолговатым бледным лицом и внимательными тёмно-карими глазами. Она была похожа на гувернантку. Впрочем, её так и воспринимали в семьях советских офицеров, имеющих детей и пианино.

Казалось, что одета она была всегда в одну и ту же длинную, плотную темно-серую клетчатую юбку и в две шерстяных кофты крупной ручной вязки. От неё всегда пахло чем-то непонятным, цветочно — приторным, искусственным. Когда урок был плохо выучен, то этот запах нёс с собой неприятное ощущение приближающейся опасности.

Всех детей Карина (так, упрощённо звали её за глаза и взрослые и дети) почему-то учила по большим советским книгам: «Самоучитель игры на фортепиано» и «Школа игры на фортепиано». Уже через несколько месяцев занятий, она предлагала родителям своих учеников купить ноты Черни, Шмидта, Баха, Шумана, Бетховена, Сметаны, Шуберта, Шопена, превосходно изданные Лейпцигским издательством.

Поначалу подполковник Малютин посмеивался: «Господа офицьеры хочут дать своим чадам культурное, понимашь, образование». Однако не удержался и тоже пригласил Карину Альфредовну. Теперь Борька и Вовка по очереди терзали старинное пианино «Блютнер», которым скромно гордился их отец. Через полгода «Блютнер» увезли в неизвестном направлении, и в просторной гостиной появился роскошный концертный рояль «Бехштейн» на хрустальных конических подставках.

Увлечение музыкой оказалось настолько заразительным, что теперь во многих офицерских домах появились пианино, — у кого старые, «Беккер», «Хофман», «Вайнбах», у кого появились пахнувшие свежим лаком, малогабаритные «Рёниш», «Циммерман», «Петроф». Но подполковника Малютина никто так и не сумел переплюнуть.

Как и для многих детей, для меня началась пытка. Гаммы, аккорды, арпеджио, этюды. «Откуда взялась эта чёртова немка?» — зло думал я и опасливо косил влево, где рядом на стуле с прямой спиной сидела приторно пахнущая Карина Альфредовна. Действовало на нервы, что почти всегда у неё были обнажены верхние, длинные зубы, которые закрывались губой только в момент, когда она записывала элегантной шариковой золотой авторучкой, купленной в Западном Берлине, задание в тоненькую советскую тетрадь.

Карина была строгой учительницей и не выносила русского разгильдяйства и лени. Она без малейшего стеснения делала выговоры родителям своих учеников. Её, в частности, раздражало, что я никак не хотел привыкнуть к правильной постановке кисти. Начинал играть нормально, а через пять-десять тактов кисти рук опускались все ниже и ниже. Карина срывалась и переходила на родной язык: «О, mеin Gott! Apfel!» — громко говорила она и больно тыкала острым карандашом в ладонь снизу. «Яблоко! Представь себе, что ты держишь яблоко! Понял?» — с затаённой угрозой спрашивала она. Через какое-то время, безмолвно сидящая в уголке комнаты мама не выдерживала и предлагала: «Карина Альфредовна, давайте кофейку попьём». Ура! Наступал долгожданный перерыв!

Мама варила настоящий кофе из зерен «Арабика», купленных в Елисеевском магазине, или в гастрономе в высотке на площади Восстания. Перед варкой обжаривала на чугунной сковороде, потом перемалывала на ручной кофемолке. Такой кофе могла позволить себе далеко не каждая немецкая семья в ГДР. Настоящий кофе в Германии был дорог. По всему дому разливался чудный аромат благополучия и комфорта. К кофе подавались бутерброды с хорошим сыром и сырокопчёной колбасой. Как-то раз, во время очередного кофейного перерыва, Карина не без гордости сообщила, что она училась «в Петерсбурге», в консерватории, которую, кстати, закончила до революции и моя бабушка по отцу.

Перерыв скоро заканчивался. Я снова садился за инструмент, Карина приближала свое строгое лицо, теперь от неё пахло не цветочно-приторно, а смесью пережеванного с хлебом сыра, копчёной колбасы и кофе. Она тихо, но настойчиво продолжала повторять: «Не опускай кисти! Представь, что у тебя в ладонях по яблоку».

Что бы там не говорили, но Карина Альфредовна была отличным педагогом, и марки не зря брала. Из Советского Союза доходили сведения, что её ученики успешно поступали в музыкальные училища разных российских городов, а две девочки поступили в знаменитое Гнесинское училище в Москве.

Я был плохим учеником — ленивым, нетерпеливым, своевольным, и быстро возненавидел тупые гаммы, аккорды, арпеджио и бесконечные этюды Черни, Шмидта. Карина мучилась со мной, имевшим, по её мнению, абсолютный слух.

Ноты всё больше сковывали меня. Мне не терпелось играть то, что нравится, то, что хотелось, а не какую-то скучную классику. Я рано стал подбирать по слуху, поразив своих родителей и их приятелей очень верно и четко сыграв в ля-миноре, сразу же, с левой рукой «Аргентинское танго» из только что увиденного слезоточивого кинофильма «Моя бедная, любимая мать» и «Албанское танго», безумно популярные в пятидесятые годы. Теперь ни один воскресный обед с папиными сослуживцами не обходился без моего выступления. Моим родителям было, чем хвалиться. Ни одна офицерская семья в городке не могла представить своим гостям ребёнка, прилично играющего по слуху популярные ресторанные вещи. Начало было положено и мне пришлось расширять свой репертуар.

Через некоторое время затея с обучением музыке у подавляющего большинства семей закончилась, как говорят в Одессе, обычным гешефтом, — покупкой пианино в ГДР и пересылкой их в Союз исключительно для немедленной продажи. Среди офицеров было немало оборотистых людей, желавших как можно больше выжать из своего пребывания за границей. Эти люди, с точки зрения моей мамы, неважно питались, и сильно экономили. В основном, продукты брали с продовольственного склада. Наиболее ухватистые офицерские жёны умудрялись отправить по три, а то и по четыре инструмента! Не случайно, вплоть до середины семидесятых годов, комиссионные магазины в городах СССР были уставлены пианино разных марок и возрастов, а так же щедро представлены гобеленами, хрусталем, фарфором и другими гэдээровскими промтоварами, которые можно было встретить в Союзе каждом приличном доме.

Мои родители не были деловыми людьми. Они не копили на машину, на дачу, на строительство дома. Жили не шикарно, но уж точно не бедно, как говорится, в свое удовольствие, ни в чем себе не отказывая.

Отец рассказывал, что в мае сорок пятого в Праге командование подарило ему две (!) трофейные легковые автомашины, но он не стал возиться с их оформлением и переправкой в Союз. Он просто… от них отказался. Помню, рассказывал он об это совершенно спокойно (зачем мне вся эта возня?), а слушатели смотрели на него как-то странно. Мама привезла из Праги только английские настенные часы, ей понравился их мелодичный бой, и какие-то столовые приборы из нержавеющей стали.

Изредка советских офицеров возили на экскурсию в Западный Берлин. Возвращались они оттуда слегка обалдевшими, словно побывав на другой планете. Капиталистическая витрина Запада была намного богаче и нарядней, чем восточно-немецкая. Германская Демократическая Республика ещё только строила социализм, а там уже во всю свирепствовал капитализм.

Наши военные врачи из разных источников каким-то образом узнавали про новейшие медицинские препараты, разработанные и испытанные в капстранах (почему-то считалось, что они лучше), и если кто-то из родственников или друзей заболевал, то они заказывали лекарства Карине Альфредовне. Она беспрепятственно ездила к своим родственникам в Западный Берлин. Тогда ещё не было Берлинской стены.