Подхватить зеркало. Роман с самим собой

Алексей Жданов

Это повествование, по сути, живой рассказ о жизни простого человека, Но человек этот не так уж прост.Легкая эротика, юмор соседствует с вполне серьёзными вещами. И всё это «работает» на одну цель: ещё раз напомнить, что человеческая жизнь – бесценна. Повесть читается на одном дыхании.

В Ростове — на — Дону

Августовский Ростов 1961 года встретил нас, вернувшихся из Германии, пыльным зноем, невыносимо-вкусным запахом свежеприготовленной баклажанной икры, мощно доносившимся с завода «Смычка» и хмеле — дрожжевым запахом пивоваренного завода.

Большой прямоугольный военный двор из серых шестиэтажных домов был таким же, как и семь лет назад, только деревья подросли. Даже звуковая начинка двора не изменилась: звенели детские голоса, голоса мамаш, выкликающих своих чад, раздавались стуки костяшек домино, обрывки какой-то радиопередачи, нудные фортепьянные упражнения из открытого настежь окна, нервные трамвайные звонки с Будённовского проспекта.

По настоянию мамы занятия музыкой не прекратились и после возвращения из ГДР в Ростов.

Если бы я захотел придумать какое-то необычное, экзотически-красивое имя героине своей повести, то не придумал бы ничего лучше, чем настоящее имя моей новой учительницы по классу фортепиано — Иоинна Исааковна Серебряная. Чувствуете? Как музыка звучит… Рыжеволосая, невысокая, крутобедрая, с темными чувственными глазами, молодая женщина произвела на меня неизгладимое впечатление

Мне было двенадцать лет. Интерес к противоположному полу рос день ото дня. Рано развившиеся ростовские девочки — одноклассницы добавляли дрожжей в бродящую кровь, а тут ещё эта учительница-мучительница!

Меня так и тянуло посмотреть на её высокую, обтянутую тоненькой блузой грудь, на персиковые, покрытые нежнейшим пушком щеки, хотелось заглянуть в эти большие, бархатные, миндалевидные глаза. Но мне было страшно. Самым доступным объектом были её маленькие изящные ручки с точеными пальчиками. Перед каждым уроком я яростно мыл лицо с земляничным мылом, мочил непослушные волосы, тщательно причесывался и надевал чистую рубашку. А однажды, так сильно начистил гуталином ботинки, что Иоинна Исааковна недовольно сморщила веснушчатый носик и сказала: «Пожалуйста, не чисть ботинки перед моим уроком». Я покраснел, как рак и минут десять не мог попасть пальцами в нужные клавиши.

По прошествии многих лет в голову пришла вполне трезвая мысль. Занятия музыкой с детьми — дело весьма полезное. Многочисленные выпускники музыкальных школ, училищ, а также дети, занимающиеся у частных педагогов, по сути дела, пополняют армию, если так можно выразиться, более или менее квалифицированных слушателей классической музыки. В масштабах огромной страны может быть это и не очень заметно, но с точки зрения увеличения, утолщения, так называемого культурного слоя — вещь немаловажная. Закончившие, например, музыкальное училище, уже не перепутают Генделя с Бахом, или Дворжака с Шопеном. Впрочем, значительная часть молодых людей, как минимум, получают неплохое музыкальное образование, и продолжают слушать хорошую музыку. Не случайно большинство знаменитых зарубежных исполнителей считают российскую публику самой взыскательной и самой благодарной.

Мне казалось, что очень скоро в этом дворе у меня появятся друзья и начнётся новая, интересная жизнь. Но ростовские пацаны не спешили принимать меня в компанию. Им не нравилась моя иностранная одежда и модные очёчки. Я не курил, не матерился, не плевал сквозь зубы. В общем, был чужаком. Я уже стал подумывать, что никогда не найду приятелей.

Но оказалось, что я не единственный «интеллигент» в большом ростовском дворе. Лёня Ткаленко из соседнего дома тоже был из военной семьи. Всегда чистенько одетый и аккуратно причесанный на косой пробор, был он на два года старше меня и выгодно отличался от других мальчишек повседневной ухоженностью и любовью к чтению, о чём я узнал совершенно случайно.

— Кто у тебя отец? — при знакомстве спросил Лёня

— Военный.

— Понятно, что не колхозник. В каком звании?

— Подполковник. Военный врач. Сейчас в отставке. А твой?

— Мой — начальник библиотеки Артиллерийского училища. Майор.

— У вас, наверное, много книг?

— Да, у отца хорошая библиотека. Хочешь посмотреть?

Квартира мне очень понравилась. Поразил кабинет отца, все стены которого были от пола до потолка заставлены импортными румынскими остеклёнными полками. Такое количество книг в квартире я видел впервые. Вероятно, здесь было всё, что выходило в СССР за последние лет пятнадцать.

— У нас тоже есть некоторые из этих книг, — гордо сказал я, заметив знакомые корешки собраний сочинений Чехова, Куприна, Достоевского, Толстого, Сервантеса, Золя, Драйзера.

— Хочешь коньяку? — неожиданно спросил Лёня.

— Не знаю, я никогда его не пил, смущённо ответил я. — Это твой коньяк? — зачем-то спросил я.

— Неважно.

Лёня вёл себя, как Бобик из мультфильма, когда тот принимал гостя в отсутствии дедушки. Мы по-взрослому расположились в удобных креслах у журнального столика. Лёня уверенно наполнил хрустальные рюмки, подвинул ко мне початую коробку с шоколадными конфетами, и небрежно бросил на журнальный столик свежий журнал «Америка». Я забыл про рюмку и стал с интересом листать плотные, глянцевые страницы. На одном из разворотов журнала — застрял надолго.

До сих пор помню четкий черно-белый снимок, на котором молодой моряк в клешах широко и стремительно шагает куда-то с новенькой шестиструнной гитарой на правом плече. Я жадно вглядывался в фотографию, подробно рассматривая настоящую гитару: идеально гладкую верхнюю деку, изящную головку грифа, симметрично расположенные колки, розетку, струнодержатель, каждую струну. Я словно слышал упругий, незнакомый звук этой гитары, купленной по случаю, американским морячком. «У меня обязательно будет такая гитара! Даже в сто раз лучше!» — с непрошенной завистью подумал я про себя.

Тогда, в шестом классе я по-настоящему увлёкся гитарой. Это была какая-то болезнь, похожая на любовь. Я с утра до вечера мог шпарить на своей семиструнке. Стал хуже учиться. Подушечки пальцев левой руки загрубели до копытообразного состояния. Но уже тогда я стал мечтать о шестиструнной гитаре. Произошло это после просмотра потрясающего кинофильма «Человек — Амфибия». Я был просто уверен, что аккорды такой красоты можно извлечь только из шестиструнки!

В начале шестидесятых годов в лучшем ростовском кинотеатре «Россия» между сеансами играл хороший эстрадный оркестр. Всё моё внимание было приковано к большой жёлтой электрогитаре. Я вслушивался и вглядывался в левую руку гитариста, не забывая и про правую кисть, ритмично порхающую над тугими блестящими струнами. Возвращаясь домой, я торопливо хватал свою гитару, быстро перестраивал её на испанский лад (ми-си-соль…), присаживался к пианино и мучительно вспоминая положение пальцев на грифе гитариста из оркестра, пытался выяснить правильность звучания гитарных аккордов на пианино. Но получалось это плохо, и я возвращал назад уже привычный семиструнный строй. А внутри меня звучала песня рыбака из любимого кинофильма «Человек — амфибия» и светлячками вспыхивали изумительные напряжённо — трагические аккорды. Гитара звучала в моих руках, в моей голове, по радио и телевидению. Часто передавали хорошую музыку. Исполнялись замечательные старинные русские и цыганские романсы. Один Николай Сличенко чего стоил! И везде гитара, гитара с её неподражаемым, завораживающим звуком.

Шесть лет подряд наша семья проводила отпуск у Карелиных в Москве, и позже мы никуда не выезжали. Теперь отец был в отставке, преподавал в вузе, старшая сестра жила с мужем за границей, а я обходился отдыхом на городском пляже, расположенном на правом берегу Дона, куда я ездил с компанией сверстников из нашего двора.

Все ростовские мальчишки были отличными пловцами и ныряльщиками. Их излюбленным занятием было срывание лифчиков с юных купальщиц. Технология была проста: с берега они выбирали группу подружек, забегали в воду, беззаботно плавали рядом, метрах в десяти от них, потом незаметно подныривали к ним, срывали лифчики, чтобы потискать вожделенные упругие холмики. Начинался жуткий визг, пацаны улепётывали, не успев вволю насладиться запретными плодами, и шли дальше в поисках новых жертв. Их естественная сексуальность требовала хоть какой-то подпитки, острых ощущений, а по сути настоящего полноценного полового контакта, почти невозможного в столь юные годы.

Разумеется, были какие-то случаи, о которых позже мальчишки узнавали из рассказов своих друзей, или из художественной литературы, о том, как взрослые женщины совращали мальчишек. Вспомните великолепный рассказ Бориса Хазанова «Праматерь».

К примеру, один из моих близких друзей потерял девственность в шестнадцать лет. Всё было просто. Он пришел к своей однокласснице за какими-то книгами, но девочки дома не было, а была её безмужняя мама. Случилось так, что мама, красивая молодая женщина оказалась в красивом пеньюаре с бокалами в руках, для себя и неожиданного гостя. Потом она говорила что-то хорошее, стала ласкать хорошенького старшеклассника. Он и не заметил, как оказался с ней в постели и получил свой первый урок плотской любви, который остался в памяти на всю жизнь. Он вспоминал, что его поразило, как красиво, естественно, бережно и умело она провела инициацию. В его рассказе, кстати, не было ни малейшей грубости, ни намёка на пошлость, и в голосе чувствовались нотки искренней благодарности.

Между прочим (не мною было замечено), половая потенция тесно связана с потенцией творческой. В большинстве случаев лучшие свои произведения авторы создают в молодые и зрелые годы. Это, как яркая иллюстрация, в полной мере относилось и к моему другу, человеку талантливому, настоящему обожателю женщин. И пошлое выражение «Женщины к нему в очереди стояли» не было фигурой речи, так оно и было на самом деле.

Летом я все дни проводил на правом берегу Дона, на городском пляже. Там всегда было много блатных компаний с гитарами. Купались, загорали, курили, выпивали, играли в карты, но главное, пели под гитару. Запомнился парень по имени Арсен. У него не было указательного пальца на правой руке, но он мастерски «крутил восьмёрку», самый сложный и популярный бой уголовников — гитаристов, пальцем, которым сегодня, чаще всего, показывают «Фак». А какие он пел песни! Вокруг него всегда была толпа слушателей. Я старался протиснуться поближе. Пытался запомнить все эти неуловимые смены больших и малых звёздочек, баррэ, а дома меня ждала пятирублёвая семиструнка, и я уже умел петь под собственный аккомпанемент песню, из только что прошедшего фильма «Оптимистическая трагедия».

«Была бы шляпа, пальто из драпа, а к ним живот и голова! Была бы водка, а к водке глотка, — всё остальное — трын — трава!», — звонко пел я, удовлетворённо замечая, что это получается у меня намного лучше, чем у других.

В первый раз я попробовал вино на пыльном и горячем чердаке ростовского шестиэтажного дома на Будённовском проспекте. Это был, кажется, вермут за один рубль две копейки с легкомысленной белой наклейкой, на которой был незатейливый рисунок, изображающий виноград, яблоки, цветочки и вишенки. Напиток мне положительно не понравился своей приторностью и отчётливым микстурным привкусом. Потом было молдавское вино «Гратиешты». Оно было не такое микстурное, а состояние опьянения показалось мне забавным, но не очень приятным.

Длинными, зимними вечерами дома было скучно, и меня тянуло на улицу. Набор развлечений был прост. Подъезд, гитара, сигареты, вино, разговоры обо всем и ни о чем. Компания была стабильной — четыре-пять человек. Однажды Лёня-книголюб привел в подъезд очаровательную девушку-девятиклассницу.

— Познакомьтесь, Чекушка, — не моргнув глазом, представил её Лёня.

Чекушка была полутораметровой статуэтно — изящной девочкой с кукольным личиком, худенькой детской шейкой, с очаровательной рельефной грудкой, обтянутой тонким чёрным свитером, с точеными ровными ножками, с большими бархатными глазами, в которых зияла пропасть неизведанного, таинственного и порочно — притягательного. Неторопливо, по глоточку, по кругу выпивалась из горлышка бутылка дешёвого портвейна, и начиналась игра в бутылочку. Не знаю, кому как, но мне эти игровые поцелуи не доставляли никакого удовольствия. Было в них что-то механистичное и фальшивое. И тогда, и сейчас я считаю поцелуй в губы — все же интимным процессом; там же прилюдно целовали девочку, игравшую роль порочной женщины.

В Ростове я, слава богу, не успел пристраститься к вину, отвлекли серьёзные занятия спортом. С седьмого класса я стал ездить на тренировки в знаменитую на всю страну ростовскую ДСШ №1 (благодаря школе шестовиков Т. Прохорова) и уже через полтора года стал чемпионом города по прыжкам в высоту в своей возрастной группе.

Начало марта. Мне тринадцать лет. Я иду по Будённовскому проспекту в сторону Дона. По краям тротуара и под домами лежит грязно — серый снег, но воздух уже пахнет весной. На фоне лазурного неба четко выделяются раскидистые ветви деревьев с прилипшими к ним грачами, и это напоминает китайские миниатюры, выполненные чёрной тушью. Внутри меня нежно и трепетно звучит «Пятый венгерский танец Брамса». Мелодия сливается с неясным ощущением чего-то хорошего и светлого. Я останавливаюсь возле витрины центрального универмага. На тёмно — бордовом бархате лежат мерцающие вишнёвым лаком скрипки и альты. Их вид вызывает почти физическое наслаждение. Мелодия Брамса обрывается, и её место занимает досадный вопрос: «Ну, для чего меня отдали учиться на фортепьяно, а не на скрипку?! (В голове появляется образ Сашки-музыканта из «Гамбринуса» в обличии Ролана Быкова). Я бы так научился играть, что поразил бы весь мир! Я бы заставил смеяться, стонать и плакать свою скрипку (как Сашка), а вместе с ней своих слушателей, весь мир! Я всех сделал бы счастливыми! И они полюбили бы меня, как люблю я весь этот весенний необъятный мир!

— Вот таким в сорок третьем был весь город, кивнув в сторону сгоревшей, с ржавыми подтёками многоэтажной гостиницы «Ростов», как бельмо на глазу уродующее нарядный проспект — сказал отец.

— Так уже 20 лет прошло! Почему до сих пор не отремонтировали, — возмутился я.

— Чёрт их знает, может сносить будут.

Недалеко от нашего военного двора было еще одно напоминание о войне: почти целый, закопчёный старинный особняк без крыши, с большими пустыми окнами, выходящими на Будённовский проспект. Все ростовчане знали, что именно здесь, в этом дореволюционном доме была снята замечательная сцена из фильма «На семи ветрах».

В 1963 году мама уехала в Прибалтику провожать мою сестру с семьей в ГДР. Мы с отцом остались вдвоем в Ростове. Обедали обычно в кафе «Дружба», которое славилось настоящей сборной мясной солянкой с классическим набором мясных продуктов, с маслиной, кружочком лимона ложкой густой сметаны. Уже с одиннадцати утра на улице Энгельса стояла обеденная очередь на солянку.

Одно из посещений кафе мне запомнилось на всю жизнь. Был хороший солнечный день. Мы, как обычно, пошли обедать в «Дружбу» А аппетит, надо сказать, у меня был отменный, почти всегда хотелось есть, и ел я с жадностью, которая раздражала моего хорошо воспитанного отца.

Заказали солянку.

— Салат из помидоров будешь?

— Да.

— Сырники со сметаной?

— Буду.

— Лимонаду выпьешь?

— С удовольствием

— Может, ещё пирожное с кремом хочешь?

— Да, и ещё стаканчик кефиру!

Отец посмотрел на меня пристально, и мы принялись за еду. На пирожном с жирным кремом я стал испытывать трудности, а кефира мне уже совершенно не хотелось.

— Пап, я кефир не хочу.

— Нет уж, милок! Раз заказал — так ешь! Ты же все время не наедаешься, так ешь, пожалуйста! Давай!

Кое-как я одолел стакан кефира, отец расплатился, и мы вышли на залитую солнцем улицу. Минут через десять меня стало мутить, и в каком-то переулке весь обед оказался на асфальте.

— Что, плохо? — участливо спросил отец.

Я утвердительно кивнул.

— Не надо жадничать, сынок. Запомни хорошенько (в его голосе зазвучали металлические нотки), никогда не жадничай! Ни в еде, ни в питье, ни в чем.! Жадность до хорошего не доведёт! Запомни это на всю жизнь.

Запомнить-то я запомнил, но если бы я всегда выполнял тот завет своего отца…

Командир ростовского экипажа самолёта Ан-10 мой тёзка Алексей Андреевич Востриков всегда с удовольствием слушал мою игру на фортепиано. Однажды попросил сыграть по нотам, что-нибудь классическое, но я отказался.

Конец ознакомительного фрагмента.