Подхватить зеркало. Роман с самим собой

Алексей Жданов

Это повествование, по сути, живой рассказ о жизни простого человека, Но человек этот не так уж прост.Легкая эротика, юмор соседствует с вполне серьёзными вещами. И всё это «работает» на одну цель: ещё раз напомнить, что человеческая жизнь – бесценна. Повесть читается на одном дыхании.

Спасибо, что живой

Жаждущий счастья и падающее зеркало

на лету подхватит.

Автор этого повествования

Я мог умереть пять раз.

Первый раз в Подмосковье, где мы отдыхали в пятидесятых годах каждое лето у фронтового друга отца.

Я собирал грибы, нашёл очень похожий на боровичок гриб, сорвал его и тут же услышал окрик:

— Выбрось немедленно! Это Сатанинский гриб!

— Как интересно! — подумал я и пополам разломил шляпку. Светло-жёлтый разлом мгновенно почернел, и я зачем-то легонько его лизнул.

Буквально через четверть часа я был на грани смерти. Произошло сильнейшее отравление производным синильной кислоты. На даче не было скорой помощи и, произведя все необходимые действия, меня спасла замечательная женщина-врач, жена отцовского друга Мария Петровна. Было мне лет семь, но уже тогда я был ужасно любознательным.

Второй раз, в том же подмосковном Успенском. Из-за крутого поворота пешеходной дорожки на меня выскочил автомобиль с визгом, затормозив в двадцати сантиметрах от колеса моего велосипеда.

В третий раз — я тонул на Стрелке в Астрахани, и меня успели вытащить рыбаки.

В четвёртый — когда мы возвращались в Ташкент со старшим сыном с отдыха на озере Иссык-Куль. Водитель «Икаруса» заснул за рулём, и нас вынесло с дорожного полотна в гладкую, как стол степь. Спасло то, что дорога шла вровень со степью.

А в пятый раз от гангренозного перитонита уже в пятидесятилетнем возрасте. Хирург сказал, что мне повезло, что мало кому удаётся выжить при таком запущенном перитоните и похвалил меня за то, что я весёлый парень и хорошо держусь.

Самое интересное, что этот самый пятый раз мне предсказала цыганка. Цыгане симпатичные люди, но по мне лучше, когда они поют свои красивые песни и исполняют зажигательные танцы.

В начале восьмидесятых годов я ездил с младшим сыном на Чёрное море, и черт меня дёрнул зайти к знаменитой на всём побережье гадалке!

Красивая, ухоженная цыганка средних лет взяла мою руку и внимательно взглянув, сказала:

— У тебя очень длинная линия жизни, но вот здесь — видишь, на середине — она прерывается. Ты можешь тяжело заболеть, и если не умрёшь, то будешь жить очень долго.

Меня мало обрадовало такое пророчество, и я подумал:

— Чушь какая-то! Да что ж это такое! Умереть в середине жизни! Да если и случится болезнь, то я должен! Просто обязан выжить! Я же так люблю жизнь!

Денег цыганка, почему-то, не взяла, пригласила к столу, откупорила бутылку марочного вина и поставила вазу с фруктами. Мы выпили с ней по бокалу и распрощались.

Из Архангельска в Ростов-на-Дону наша семья переехала к новому месту службы отца в 1952 году. Мы снимали квартиру в районе «Нахаловки». Хозяином старого деревянного дома был хмурый мужчина по фамилии Нестреляй. Соседи говорили, что во время оккупации он служил у немцев полицаем.

Как-то раз, я гулял во дворе, ограниченном почерневшими дровяными сараями. В руках у меня был кусок белого хлеба, намазанный сливочным маслом и посыпанный сахарным песком. По крыше сарая разгуливали жирные голуби с красивым переливающимся оперением. На дальнем конце сарая лежал кот и напряжённо следил за голубями. Потом, едва заметно, стал ползти к беззаботным птицам. Ближе, ближе. Голуби, кажется, не замечали кота, и вдруг, молниеносный прыжок, и в зубах у кота уже бьет крыльями птица. Кот спускается с крыши на траву и начинает терзать свою добычу. Летят перья и пух, брызжет кровь. Я, оцепенев, не в силах оторвать взгляда, смотрю на этот ужас, потом с рёвом бегу в дом и кричу: «Мама! Мама! Там кот птицу убил!». Мама выходит со мной на крыльцо, обнимает меня, гладит по голове и говорит: «Успокойся, сынок, так иногда случается, коты любят кушать птичек».

Первое, увиденное мною убийство живого существа, запечатлелось на всю жизнь.

Потом, уже живя в Германии, я не раз был свидетелем того, как мальчишки убивали из самодельных луков и рогаток белок, в изобилии живущих в немецком лесу. Эта жестокость была мне противна. Я и в мыслях не держал участвовать в убийстве этих пушистых зверьков. Единственное, что помнится, связанное с детской жестокостью, — это отрывание крыльев у мух, что, кстати, не доставляло мне никакого удовольствия.

Запомнились мне походы на Нахаловский рынок. Мама каждый раз покупала мне вкусный горячий пирожок с мясом. Помню, она часто покупала «синенькие» — баклажаны, и я это слово путал со словом «азербайджанцы», а годом позже путал столицы Англии и Франции: чья столица Лондон, а чья — Париж, но с этим я вскоре разобрался.

Через какое-то время отцу дали комнату в коммунальной квартире на Будённовском проспекте. Здесь уже был туалет, и даже ванная комната.

Меня с самого рождения окружала музыка. Отец мой был большим любителем классической музыки и итальянской оперы. Он знал наизусть фантастическое количество арий и в минуты благодушия часто негромко что-нибудь напевал приятным баритоном.

Отец сутками был на службе в госпитале, старшая сестра работала и училась в вечерней школе, мать занималась домашним хозяйством, а я сидел у окна и слушал радиоприёмник, по которому целый день передавали классическую музыку и песни военных лет, и это было моей звуковой средой обитания.

Сколько себя помню, меня всегда тянуло к музыке.

Кажется, в четырехлетнем возрасте я впервые услышал «Танец с саблями» Хачатуряна. Я был поражён, напуган и, не дослушав дикую музыку до конца, побежал на кухню с криком: «Мама! Тарзан! Тарзан!» Вероятно, вспомнил недавно увиденный кинофильм, непонятным образом соединив джунгли с энергичной, напористой музыкой. Мама не раз рассказывала, что я, будучи карапузом, стоял в кроватке, и, услышав музыку из тарелки-радио, начинал дирижировать. Кто-нибудь из гостей непременно говорил: «Гляди-ка! Дирижёром будет!» А в шестилетнем возрасте я, что есть сил, натягивал на гвоздики, вбитые в дощечку, леску и пытался подбирать знакомые мелодии.

Запомнился промозглый мартовский день, когда протяжно и жутко гудели все заводы и фабрики Ростова-на-Дону. Мама плакала, плакали бабушки, женщины, одетые в темную одежду и закутанные в теплые платки. Умер Сталин. Папа отнесся к этому событию спокойно. И сказал маме: «Хватит реветь». Много позже я узнал, что отец был арестован в 1937 году в Астрахани за анекдот про Сталина. Кто-то из компании стукнул на него. Мама часто потом говорила: «Все друзья-товарищи — до черного дня!» И имела на это право. Как только отца арестовали — все друзья, знакомые и даже родственники куда-то исчезли. Маму с двумя малолетними детьми из хорошей квартиры выселили в сырой подвал, трёхлетняя сестра заболела и умерла от пневмонии.

Мне было пять лет. С четвертого этажа из единственного окна нашей комнаты-«кишки», перегороженной пополам огромным до потолка шкафом, хорошо был виден внизу длинный кирпичный барак. Я целыми днями сидел у окна и наблюдал околобарачную жизнь.

Там суетились и громко разговаривали какие-то люди, бегали дети, без конца крутили одну и ту же пластинку — «Карело-финскую польку». На примусах, керогазах готовилась еда. Даже до четвертого этажа доносились запахи раскаленного постного масла, керосина и жареного лука.

Однажды внизу загалдели громче обычного, начался очередной скандал, и вдруг из кухонного окна нашей коммуналки раздался звонкий и злой голос нашей соседки: «Правильно! Мало вас, жидов, немец передушил!»

Я был мал, но уже знал, что была война и что фашисты были плохими и убивали русских, но я еще не знал слова жид и не понимал, за что их следовало «душить», но чувствовал, что тетя говорит что-то нехорошее, гадкое!

Однажды в душный, летний вечер мама отправила меня с сестрой погулять в городской парк. Запомнилась красивая аллея с огромными деревьями и пряный запах южных цветов. Я носился по дорожке, а сестра сидела на скамейке и листала журнал. Потом позвала меня и таинственно зашептала на ухо:

— Видишь того кудрявого мальчика? На! — Она вложила мне в руку туго свернутый журнал, — подбеги и тресни его по голове!

— Зачем? Он же меня не трогал! — сказал я.

— Ничего! Это как будто ты с ним играешь, — успокоила сестра.

Я выполнил поручение: подбежал сзади к рыжеволосому мальчику, бац! по кудрявой голове и пулей назад, в сестрины колени.

Что тут началось!

Мама мальчика стала что-то кричать в нашу сторону, сильно размахивая руками. Сестра только этого и ждала, зажав рот рукой, беззвучно затряслась от смеха. Сценка удалась, Люся была в восторге!

Вернувшись домой, она радостно рассказала нашей маме о моем «подвиге», искусно воспроизводя жесты, интонации и картавое «р» возмущенной женщины. Мама, не дав ей договорить, отругала сестру и обещала всё рассказать отцу.

Подавляющее большинство советских людей после войны жили бедно. Хорошо помню, что мама до нашего отъезда в Германию перешивала свои платья для моей сестры, перелицовывала какие—то вещи. Приобретение пары обуви, блузки, юбки, не говоря уже о пальто — было в семье радостным событием.

В пятидесятые годы в СССР появилась значительная группа людей (так и хочется назвать их классом), которые служили за границей: в Польше, ГДР, Венгрии. В основе своей — это была лучшая, самая грамотная часть советского офицерства, прошедшая Великую Отечественную войну. Им посчастливилось остаться в живых. Они успели и горя хлебнуть, и вдохнуть живительного воздуха европейской цивилизации. В особенности же повезло детям, проведшим своё детство в странах Восточной Европы. Условия жизни, питание, воспитание, впечатления детей, в особенности детей из провинции, и сельской местности разительно отличались от сверстников, живущих в Союзе. Приблизиться к столь высокому уровню жизни могли лишь москвичи, ленинградцы, дети партийной номенклатуры, директорского корпуса, профессуры и прочих немаленьких начальников. Даже более позднее пребывание за границей, в семидесятые—восьмидесятые годы уже не было экзотикой, и не воспринималось простым народом с такой жгучей завистью, как в пятидесятые — шестидесятые.