Неугодные люди. За чертой отчуждения

Алексей Аимин

Неугодными становятся те, кто не умеет или не хочет угождать.Это личности, уверенные в себе и в своей правоте. Это вольные люди, как в мыслях, так и в действиях. Их изгоняли (изгои) и отселяли (отшельники).Наиболее активные и нетерпеливые становились разбойниками, бунтарями и революционерами. Мудрые и углубленные в себя – философами, вольнодумцами и диссидентами (инакомыслящими).Личность и стадное чувство – основная тема цепочки исторических и биографических очерков данной книги.

ПОЛОСА ОТЧУЖДЕНИЯ

Со сменой царских династий инакомыслие в России стало приобретать активные формы: бунты, восстания, революции. И поэтому появление тихого интеллигентного протеста в середине двадцатого века можно отнести к исключению.

Это явление в российской истории назвали диссидентством — инакомыслием. До казней здесь не дошло, но повторение истории прослеживается — изгоняли, выселяли, запрещали заниматься любимым делом, общаться с людьми.

С этим явлением мне пришлось невольно соприкоснуться.

Попав в 80-х годах в этот небольшой районный центр — городок который Пушкин назвал уездным, я совсем не ожидал встретить здесь таких неординарных людей. А тем более работать с ними, жить и водить знакомство. Это были те самые шестидесятники.

Разница в возрасте в одно поколение или чуть больше, компенсировалось близкими взглядами на окружающую действительность.

Я был обычным инженером одного из ведущих предприятий города «с небольшой тягой к творчеству. Поначалу я не знал, что по некоторым обстоятельствам предприятие находилось под особым контролем. И то, что я сочинял стишки подобные этому, где положено вскоре узнали.

Оттуда брешут —

а там все врут!

Тот вроде леший, а этот Брут.

Не разобраться мне что к чему,

повсюду братцы — не по уму.

Нас кто-то движет но не вперед,

как ненавижу я всех кто врет!

Нам обещают страну чудес —

подозреваю Шельмует бес.

Пропала Вера, за ней Любовь,

одна Надежда

Блефует вновь:

Где ложь, где правда —

я разберусь…

Не верю в Бога —

Но помолюсь…

Возможно, это и послужило толчком к некоторому сближению с инакомыслящими, жившими в городке отнюдь не по своей воле.

Позже, переключившись со стихов на краеведение, посчитал себя обязанным рассказать все, что знаю. Так возник этот очерк.

Луга 101километр

При объективном взгляде на историю этого города можно отметить три черты, выделившие Лугу среди тысячи малых городов нашей страны.

Первая — город расположен на одной из основных дорог России Санкт-Петербург — Киев.

Вторая — природная красота, привлекающая дачников из северной столицы.

Третья, не особенно афишируемая, — расположение от той же северной столицы за 101 километром. У всех крупных городов были свои пристанища для неугодных и «опасных» граждан.

Все эти особенности можно проиллюстрировать появлением в Луге и окрестностях большинства известных людей. Через Лугу проезжали Потемкин и Екатерина II, неоднократно Александр Сергеевич Пушкин, Николай II за отречением и Керенский.

Здесь отдыхали Шишкин и Мусоргский, Куприн и Блок. Все это общеизвестно.

А вот что значил для города 101 километр, жителям было известно, ведь именно с ним связано появление здесь многих странных и необычных людей. Среди них академик-астрофизик Н. А. Козырев, известный филолог Доватур, первый русский олимпийский чемпион Панин-Коломенкин. Все они бежали подальше от надзора власти за мнимыми контрреволюционерами с дворянскими корнями и странными фамилиями.

Именно тогда древняя поговорка «За семь верст киселя хлебать» получила новую цифру в своем звучании — за сто верст.

Скорее всего это было связано с улучшением транспортного сообщения (туда обратно — день потерян).

А вот это мало кто знает: цифра сто уже была засвечена в древней истории.

Впервые цифра 101 была зафиксирована в указах римского императора Октавиана Августа, датируемых 2-м и 4-м годами н. э. В случае освобождения определенная категория рабов не могла стать гражданами Рима: те, кто хотя бы раз был уличен в совершении неблаговидных поступков; они считались «порочными» людьми. После освобождения эти люди должны были находиться на положении «иностранных подданных» (реrigrini dediticii) и потому не могли жить ближе, чем за 100 миль от Рима.

Подобная система ограничений мест проживания существовала и в царской России. Это была черта оседлости, применяемая к гражданам по национальному признаку к евреям или цыганам — за сто верст от города.

Первыми беглецами от репрессий еще в 1880-х годах стали евреи. За два года в Лугу. После погромов произошедших в Санкт-Петербурге переехали 27 еврейских семей, а до этого здесь проживали всего три.

Уездный город конца XIX века

Следующий наплыв беглецов дали первые сталинские чистки в конца 20-х годов. Это было связано с разгромом НЭПа и началом коллективизации. Многие учреждения «освобождались» от лиц дворянского, духовного или купеческого происхождения. Увольняли или арестовывали всех подозревавшихся в связях с белым движением и даже просто имевших необычные или иностранные фамилии.

Не исключено, что Панин-Коломенкин сам попросился на работу в Лугу после того, как его квартиру в Детском Селе начали уплотнять. Он здесь несколько лет был скромным чиновником.

Хотя цифра 101 ни в одном из царских указов и советских законов так и не прозвучала, но в сознании народа прочно закрепилась поверье: за сотым километром тебя вряд ли найдут.

Сами работники ЧК и ОГПУ в 20-30-х сами подсказывали где можно отсидеться.

В воспоминаниях первых репрессированных граждан можно найти подтверждение:

— «Первые беды пришли в самом начале 30-х годов. Однажды отца вызвали в милицию, в паспортный стол. Там ему, как бывшему белому офицеру, отказались обменять паспорт, предложив выехать на 101-й километр».

— «Если жену „врага народа“ не арестовывали, дети оставались с матерями. За этим следовало выселение из квартиры (как вариант — „уплотнение“, когда оставляли одну комнату), а в столицах и больших режимных городах высылка „на 101-й километр“: ближе жены репрессированных жить не имели права.».

— «В 37 году, 25 декабря, ночью к нам постучали. Но маму потом вызвали на Комиссаровскую и сказали срочно выехать за 101 километр. Если не выедете, то ты будешь там, где твой муж, а ребенок в детдоме».

Даже после войны тенденция скрываться в отдаленной провинции сохранилась. Например, так сделали академик Н. А. Козырев в 1950—1953 гг. и знаменитый разведчик А. М. Гуревич (Кент) в 1957—1960 гг. Обвиненный в измене Родине Гуревич после 12 лет лагерей работал в Луге писарем.

Все это зафиксировано в их воспоминаниях. Мне и самому рассказывали об этом жители городка бывшие дворяне и кулаки.

Геннадий Кокорев был прорабом, и мы с ним вместе работали. В Луге он родился и прожил всю свою жизнь. А вот отец Геннадия, по его словам, был «барчонком» — сыном владельца большого имения в черте Санкт-Петербурга. В 1920-х годах отец приехал в Лугу именно для того, чтобы затеряться. Его брат уехал еще дальше — во Владивосток, сестры тоже разъехались по разным городам. Все они, соблюдая осторожность, долгое время не переписывались. Так заметались «следы» не пролетарского происхождения.

Мои новые знакомые

Про графиню, гулявшую с ажурным зонтиком от солнца по проспекту Кирова, я только слышал. А с княгиней Верхотуровой мне довелось пообщаться дважды. Рассказ об этом отдельно.

Позже от бывшего политзаключенного Валерия Нагорного я узнал о ее дальнейшей судьбе. После смерти мужа Ирина Верхотурова перебралась к сестре в Австралию, где в середине 2000-х умерла. Ее дочь также уехала с мужем за рубеж, и восстановить новые подробности из жизни этой семьи мне не удалось.

Эти люди поражали не только своими знаниями, поведением, но и изысканным вкусом. Я всегда с удовольствием собирал подробности из их жизни. Очень впечатлил рассказ моей приятельницы Надежды Смирновой о ее первой встрече с Валерием Нагорным. Случилась она в приемной директора завода где мы вместе работали.

«Я тогда работала инженером-конструктором, но временно исполняла обязанности секретаря. И вдруг в приемную входит высокий стройный мужчина в длинном темном пальто, в шляпе-котелке и с тростью. Сюда надо добавить академическую бородку и манеру общения. Я таких мужчин только в кино видела, и то зарубежном. Забыла спросить и имя, и должность, и цель визита. Заглянула к директору и начала лепетать: „Там к вам, к вам там…“ Валерий Нагорный был принят на завод мастером электроцеха, хотя имел уровень образования главного энергетика».

Валерий действительно был импозантен. Правда, потом он стал одеваться проще, но все равно выделялся. Было во всех «политических» что-то необычное и вызывающее. Академик Козырев и филолог Доватур брили головы. Политзак Темин и диссидент Ронкин, наоборот, имели взъерошенные шевелюры и носили бороды.

С Валерием Нагорным я был знаком довольно близко — не раз по работе пересекались — знал, что он проходил по политической статье. Но заводить разговоры об этом с ним не решался. А когда все же попробовал, ответ был уклончивым. Уже много позже когда мы сблизились до приятельских отношений, несколько раз был у него в гостях. На мое предложение написать воспоминания Валерий ответил отказом. Даже предложение помочь ему в этом, было отвергнуто:

— О чем писать-то? Ничего выдающегося я не совершил.

Уже в который раз убедился в том, что люди прошедшие тюрьмы и лагеря, скромны, порядочны и стараются не афишировать свои жизненные коллизии. Но кое-что я все же о нем узнал.

Получив высшее образование, Валерий работал инженером в Ленинградском институте точной механики и оптики. В 1967 году был арестован и осужден по 70 и 72 статьям УК РСФСР за участие во Всероссийском социал-христианском союзе освобождения народа.

Отсидел три года и после освобождения приехал в Волховстрой, где устроился там учеником сапожника. В том же 1970 году переехал в Великий Устюг, где уже работал инженером. Через год Валерий Нагорный приехал в Лугу. Два года работал в электросетях потом на заводе «Белкозин», где мы и встретились.

Перед тем как писать о нем, я говорил с его женой. К сожалению, она была против освещения некоторых известных мне моментов его личной жизни (она сбежала с ним из родительского дома через окно). Ну что ж, придется без перепетий личной жизни обойтись ограничиться небольшим кусочком воспоминаний его соратника писателя Леонида Бородина.

Встреча после ссылок и лагерей в 1977 году. Крайний слева Леонид Бородин, третий — Валерий Нагорный.

«Кажется, в июне шестьдесят восьмого моим соседом по стенке оказался Валерий Нагорный.

Самый молодой из нашей организации, инженер-физик из первого выпуска по программе квантовой радиоэлектроники, сын полковника СА, когда-то командовавшего гарнизоном Будапешта и выводившего советские войска из восставшего города в пятьдесят шестом.

Валерий Нагорный имел блестящие перспективы для карьеры… Впрочем, как и большинство членов организации, что было особой загадкой для следователей.

«Застенная» дружба наша с Валерием так и начиналась — с автобиографий. Морзянкой мы владели в совершенстве, скорость «общения» была воистину фантастической… Замечу, и по сей день иногда пробую — та же квалификация…

Однажды Валерий сообщил мне, что ему разрешено свидание с отцом, к тому времени, кажется, уже генералом. Иные были времена, отцы за детей ответственности не несли, тем более что, переведя большинство членов организации со статьи по измене Родине на статью 70-ю (агитация и пропаганда, чем мы как раз вовсе и не занимались), следствие как бы отделило жертв от злоумышленников — основателей организации. Последние во главе с Игорем Огурцовым были выделены в отдельное дело с той самой статьей — измена Родине, получили большие сроки, отсидели их и, что самое примечательное, в отличие от всех остальных, кто был причислен к «жертвам» и осужден на сроки значительно меньшие, они, четыре человека:

Игорь Огурцов, Михаил Садо, Евгений Вагин и Анатолий Аверичкин — дважды, последний раз совсем недавно, получили отказ в реабилитации, то есть и по сей день являются преступниками…

Но возвращаюсь к истории свидания Валерия Нагорного с отцом. Мне ли пришло в голову, Валерий ли предложил — не помню, но отстучал я через стенку коротенькое письмо, которое Валерий намеревался тайно всучить отцу, советскому генералу, для переправки моим родителям.

Вот часть текста того прощального послания:

«Мама, папа!

Итак, я исчезаю на шесть лет. Исчезаю тогда, когда вы во мне больше всего нуждаетесь. Можно упрекать меня и не упрекать, но верьте, не было другого пути, кроме того, который привел к кризису. Мои долги перед вами неисчислимы, и я утешаюсь лишь тем, что когда-нибудь все же смогу хотя бы частично отплатить вам добром. Очень хотел бы убедить вас в том, что вам не нужно стыдиться меня. Я жил так, как подсказывала мне моя совесть…

Не удивляйтесь чужому почерку. Письмо диктую через стенку.

Прощайте. Целую всех. Леонид».

Отчетливо помню, что именно когда отстукивал текст, тогда-то и прощался с родителями. Шансов на то, что передача письма состоится, практически не было.

А как все произошло в действительности, знаю от Валерия. На встречу с отцом ему дали полчаса. Разумеется, в присутствии двух надзирателей. Полчаса они говорили. И когда настало мгновение прощания, Валерий сунул в руку отцу, изготовившемуся для прощального рукопожатия, плотно скомканную бумажку. О том, как побледнел советский генерал, о том, как долго сын тряс руку отцу, чтоб эта рука соответствующим образом отреагировала на «подарок», знаю с его же слов… Валерий что-то говорил, говорил, и тряс, тряс руку… Наконец, как он рассказывал, папина рука ответила должными судорогами… И это все на глазах у офицеров… Затем прощальное объятие, и руки разомкнулись. «Ксива» ушла!

В бумажке, что Валерий всучил отцу, он приписал адрес моих родителей и страстную просьбу отправить письмо по адресу. Как сам признавался, не был уверен, решится ли отец… Не нарушение — преступление!

Но вскоре мои родители получили чужой рукой переписанное письмо, разумеется, без обратного адреса. Сохранилось и письмо, и та бумажка… Она передо мной, и я с трудом разобрал карандашную запись… Тютчев прав много больше, чем сам предполагал: Не только «Умом Россию не понять», но и русского человека… Даже когда он советский генерал. Нет! В особенности, когда он советский…

Моя дружба с Валерием Нагорным в лагере продлилась недолго. По прошествии стольких лет с грустью думаю, что «мечты, связующие нас» я все же умудрялся превращать в оковы. Он отстранился. И правильно сделал. Потому что я мог еще раз поломать ему жизнь, поскольку относительно своей жизни у меня все уже было определено по максимальному раскладу. Мы встретились в Питере через тридцать лет, и не было для меня большей радости, чем убедиться, что он, прожив свою жизнь по-своему, прожил ее порядочно, как и было заложено в нем от роду».

Валерия Нагорного уже нет с нами, но все, кому приходилось с ним общаться, не забудут этого человека, твердо стоявшего на своих убеждениях и не способного предать.

Под присмотром

С появлением в Луге «неблагонадежных граждан» естественно был увеличен и штат сотрудников КГБ.

Если верить данным сектора учета Лужского горкома КПСС, исправно платили членские взносы 26 сотрудников, членство в КПСС для кэгэбэшников было обязательным. В переулке Советском появилось новое здание управления и несколько спецмашин. Насколько известно из рассказов лужан и самих сотрудников, оперативной работой они занимались редко. Если не считать ареста Бородина и нескольких обысков, в основном занимались профилактикой: вправляли мозги заблудшим и стращали новоявленных борцов, например, из клуба «Перестройка». После ночных обысков и допросов по «делу» о листовке неизвестного происхождения подписанной от имени клуба, в нем произошел явный раскол. История темная, не исключено, что это была провокация. Еще была налажена работа с осведомителями. Их часто засылали на места возможных встреч и диспутов. На «Белкозине» это был шахматный клуб, где главную скрипку играл международный мастер Лев Квачевский.

Инженер-биохимик, автор и распространитель Самиздата. С 1966 один из лидеров диссидентского кружка (группа Ю. Л. Гендлера — Квачевского Л. Б.).

Арестован в августе 1968 вместе с другими участниками группы. Приговорен к 4 годам ИТК строгого режима

Официально за распространение протестного письма генпрокурору Руденко в связи с событиями в Чехословакии.

В приговоре письмо не фигурировало, и трое обвиняемых, подписавших это письмо, шли по статье «хранение литературы антисоветской направленности».

Интересный момент — один из обвиняемых некто Студенков, сослался на то, что подписал письмо по-пьянке, признался в самогоноварении и получил наименьший срок — один год.

Квачевский виновным себя не признал, но получил больше всех.Правда, говорят, что лишний год ему добавили и за заявление в его последней речи на суде, где он громогласно заявил, что Ленина выдающимся философом не считает, а относит его к совершенно посредственным человеком. И что в корне не согласен с его мнением о загнивающем капитализме — он нисколько не загнивающий.

Лев Борисович Квачевский

Жена и сын Квачевского тогда проживали в Ленинграде, а ему после освобождения пришлось поселиться в Луге. Здесь его, как инженера-химика высокого класса, приняли лаборантом на «Белкозин». По мнению сотрудников лаборатории, в создании дубильной жидкости на отечественных компонентах главная заслуга была именно его. Когда в лаборатории возник пожар, одной из главных версий был поджог помещения антисоветчиком, о чем говорили его частые вызовы на допросы.

Однажды Квачевский зашел в общежитие поздравить девочек-лаборанток с 8 Марта. Через пять минут в комнату заглянул молодой мужчина и попросил Квачевского покинуть помещение. Такое внимание раздражало и терпение Квачевского лопнуло. В 1974 году он уволился и уехал в Ленинград к семье. Угрозы нового ареста на него не подействовали. И тогда ему предложили покинуть страну.

В 1975 году Лев Квачевский с семьей был уже в Вене. Будучи отличным шахматистом, он работал там шахматным обозревателем, дружил с чемпионом мира Гарри Каспаровым.

Еще одним пристанищем «политических» стал Лужский кожевенный завод, где работали С. Д. Хахаев и его жена В. И. Чикатуева. Но первые 3 года он работал в ПМК-105.

С Валерием Ронкиным, появившимся в Луге несколькими месяцами позже, Сергей Дмитриевич проходил по одному делу. Они вместе написали программную книгу «От диктатуры бюрократии — к диктатуре пролетариата», печатали просветительные листовки для молодежи и некоторое время издавали журнал «Колокол». За что каждый получил по 7 лет лагерей и 3 года ссылки. Кроме них, по тому же делу было арестовано и осуждено семь человек.

Конец ознакомительного фрагмента.