Выстрел по Солнцу

Александр Тихорецкий

Герою этого романа, Евгению Александровичу Ленскому посчастливилось стать обладателем сверхъестественных способностей — он может одержать верх над любым противником в любых сферах жизни — бизнесе, спорте, любви. Казалось бы — живи и радуйся, но нашему герою этого мало, ему подавай — ни много, ни мало — тайну бытия.Содержание романа — тугой клубок событий, повествование переносит читателя из современной Москвы в провинцию времен пресловутых «лихих» 90-х, из мирной жизни — в первую Чеченскую. Книга содержит нецензурную брань.

ГЛАВА 6

— Ни фига себе! — верещал чей-то тонкий, жалобный голос. — Олег Львович, мы так не договаривались!

Женька открыл глаза и сразу же определил — он в своем корпусе (дортуаре — из казарменно-куртуазного с претензией лексикона Львовичей), в своей кровати, так же сразу все вспомнил — Черное озеро, лилии, змей; ощущение явственности, осязаемости было столь велико, что руки сами собой потянулись ощупать голову — нет ли венка? Увы, нет, нет, никакого венка — еще бы! откуда ж ему взяться! — это ведь сон был! сон! И он закончился — как заканчивается все и всегда, и хорошее, и плохое, и хорошее — всегда чаще и быстрее плохого! Да и плохое случается чаще — вот этот голос, например — точно из этой категории и явно по его душу. Еще пока непонятно: что, как, почему, но интуиция ясно подсказывает — ничего хорошего не жди. Эх! и стоило просыпаться! Если б можно было не просыпаться!..

Будто услышав его тот же пронзительный, назойливый голос снова заканючил:

— А вот следы! Олег Львович, смотрите — следы!

Послышался недовольный голос воспитателя, быстрые, раздраженные шаги.

— Ну, что там у тебя еще? какие еще следы?

— Мы с вами как договаривались? Чтоб убирать на общих основаниях, — вибрировал голос, — а здесь посмотрите — грязь на полу прямо кусками!

Хлопнула дверь, на пороге возник Вовка Каменев, за ним, почесываясь, заспанный и полуодетый — Олег Львович. Щурясь от солнца и всем своим видом выражая крайнее недовольство, он смотрел вниз, куда указывал толстый Вовкин палец.

— Видите? Следы, — с гордостью, будто выследил шпиона, доложил Вовка. — Вот, от Ленского кровати.

— Скорее всего, к… — поправил его Львович, рассматривая что-то на полу.

В какой-то момент блуждающий взгляд воспитателя столкнулся с Женькиным, метнулся в сторону; торжество микропобеды, еще что-то, новое и незнакомое заставили с независимым видом усесться на кровати, изобразить зевок.

— Не буду я убирать, — (что это с ним?). — Я этого не делал.

Многие в комнате уже проснулись и с интересом вслушивались в разговор.

— А кто ж тогда? — в голосе педагога скользнула издевка. — Вон и ноги у тебя грязные, постель всю изгваздал!

— Да он это! он! — закричал Вовка. — Вот и кеды его, посмотрите! — он пнул бесформенное и безобразное нечто, облепленное пластами налипшей грязи и отдаленно напоминающее кеды.

— Ну, так что? — повернулся к Женьке воспитатель. — Что ж ты? получается — врешь, да?

Мысли выстраивались молниеносными пирамидками, недавняя обида конвертировались упрямой и горячей злостью; Женька дернул плечом.

— Кеды кто угодно мог взять. И потом, — выброс ехидства в Вовкину сторону, — какая разница? Получил три наряда — так и убирай!

— Дерзишь? — голос Львовича не предвещал ничего хорошего. — Обстановку дестабилизируешь?

Как правило, после подобных слов следовало примерное наказание — «уроки (и опять терминология Львовичей) любви к Родине», проводимые доверенными лицами последних в каком-нибудь укромном уголке, — после них провинившийся появлялся грустный и задумчивый, с распухшим ухом или ссадиной под глазом и уже не пытался «дерзить», «качать права» или каким-либо иным способом «дестабилизировать» обстановку; странно — почему ему не страшно? Женька взглянул на воспитателя, на утиный нос, нижнюю губу, снова поразился сходству с селезнем. Ну, точно — вот же он, надутый, самодовольный, жирный, важный, глупый — совсем как в сказке Андерсена! Разгуливает по двору, вглядывается в небо — как нарочно, в эту минуту воспитатель шумно вздохнул, поднял голову, изображая муки долготерпения, и Женька хихикнул.

Педагог осекся, насупился.

— Ну, смотри, как знаешь! — он повернулся к застывшему рядом Вовке: — Что замер, родной? Со слухом плохо? Тебе сказали: убирай давай, раз дежурный! — последний слова он произносил уже на пороге, уходя — решение было принято, акценты расставлены.

— Ну, все, крыса! — пообещал Вовка. — Ты — труп!

Женька мысленно шлепнул себя по лбу — ну вот, на пустом месте неприятностей себе организовал! И ведь, если по честности — его, его следы, и кеды его, и все это глупое препирательство — спросонья, сгоряча, — ну, почему! почему он такой дурак! Хотя, постойте! — не мог же он, в самом деле! не было, не могло быть ничего такого! Или мог? Или могло? было? Ночь, озеро — голова плыла суматошным видеорядом, он пытался выхватить хоть что-нибудь связное, соорудить объяснение. Чья-то шутка? вряд ли — кому он нужен, опять же — в голову, что ли, залезли? мысли прочитали? Впрочем, и не мысли, конечно же, а сон, впрочем, и не сон, видимо, ну хорошо, пусть будет не сон, допустим, что не сон, а что тогда? Галлюцинации? Лунатизм? Но какой, на фиг, лунатизм — он никогда! ни разу ничего такого! Стоп! А, если не сон, и не лунатизм, а в самом деле — тогда что? Тогда что это такое? Чудо? Волшебство? Но этого не может быть! Не может, потому что — не может! Не бывает чудес на свете! Господи! рассказать бы кому-нибудь, исповедаться! Но кому? Не Вовке же, не Львовичам! И не «сокамерникам» — трусы они все и мелочь — не поверят, на смех поднимут; чего доброго, и в психушку загреметь можно, — впервые он порадовался, что так и не обзавелся друзьями. Можно было бы — родителям, бабушке, но они далеко, да и вообще…

Внезапно пришло осознание, ясное и безоговорочное — он никому и ничего не расскажет, никому и никогда, — теперь это — его тайна, его чудо. Его сказка. И за нее ему, кажется, скоро влетит. Ну и ладно, влетит — и влетит, чему быть, того не миновать; за все когда-нибудь придется платить. В том числе, и за тайну, за сказку; вернее — тем более — за сказку!

Неожиданно стало жаль себя, защипало глаза — ну вот! еще не хватало расплакатся! Тоже, герой, плакса-размазня нашелся! Ладно, храбрись не храбрись, а тревожно, нехорошо на сердце — так себе история, гнусненькая. Да и вообще — немыслимая, неслыханная! — чтобы он, тихоня и слюнтяй, кому-то нахамил! И уже не понять, отчего хуже — от того, что нахамил, или от того, что за это влетит. И ведь нахамил умышленно, заведомо — как это? с отягчающими? — так, кажется, в суде говорится. При оглашении приговора — вот-вот, сам же себе приговор и вынес, и подписал! Так что, кроме как на самого себя, жаловаться не на кого. И прощения просить бессмысленно и поздно, поздно, потому что бессмысленно и бессмысленно, потому что поздно, — этот мир не прощает ошибок, не признает сослагательного наклонения. Да и не хочется как-то прощения просить. И даже не не хочется, а нельзя! Невозможно, недопустимо — у кого? у этих уродов? — он себе не простит никогда! Просто не сможет, не сумеет! — что-то изменилось, до неузнаваемости, навсегда; он теперь много не сможет…

Женька ловил на себе любопытно-сочувственно-злорадные взгляды соседей, ожидал страха, но страха не было. Наоборот, хотелось, чтобы поскорее все закончилось, и не то, чтобы закончилось, а началось — мысли, чувства путались, повисали саднящими лохмотьями, он не узнавал сам себя — сон? это все сон? А еще через несколько минут разнесся слух: ночью кто-то положил венок из лилий (!) в девчоночью половину, кому-то (кому-то!) на тумбочку, и там сейчас переполох. Впрочем, переполох был везде, все шушукались, делали загадочные глаза, и снова все кувыркалось в голове, и невозможно было все это видеть, слышать, терпеть, невозможно было молчать; сигнал подъема был спасением. Он долго умывался, плеская водой в лицо, подставляя голову под ледяную струю — хотелось остаться так навсегда, — змеи, лилии, Львовичи — все вертелось пестрым клубком; внутри будто бы поселились два человек — тот, который из сна, и тот, который прежний, настоящий, но только где он настоящий? И что значит — настоящий?

Линейка, завтрак — все пронеслось бессвязной и бестолковой прострацией, только спускаясь с пригорка к своему корпусу, увидев засаду, Женька наконец-то вернулся в реальность, мысли заметались пескарями. Ну да, ну да, сон сном, а педагогический процесс никто не отменял; вот и учителя, те самые «старшие товарищи». Все те же: Гога, Холодов, Бегунов, приблудным хвостиком-довеском — «оскорбленный и униженный» Вовка Каменев. И все, разумеется, по его — эх, Ленский, Ленский! — душу. У Гоги и Холодова красные глаза — последствия бессонной (явно где-то «оттягивались») ночи, оба злые, раздраженнные — чувствуется даже на расстоянии, — как говорится, если везет — так во всем. Что ж, вот и пришел «твой час», момент истины, кажется, сейчас тебя будут бить (голос за кадром ехидно пропел: «и, возможно, даже ногами»). И где же твое хваленое чутье, способность избегать, балансировать, лавировать (тот же голос: «лавировали-лавировали, да не вылавировали») — экстерьер и аттестат (увы и ах!) трусости, бесхребетности, посредственности, комформизма! Но сколько веревочке не виться; не бывает так, чтобы и нашим, и вашим, чтобы и волки сыты, и овцы целы. И он в этой ситуации явно не волк — ну, какой из него волк. Волки — сильные, клыкастые, волки — когда стаей, волки — это вот эти, и они пришли, чтобы его… черт! а ведь сейчас его будут бить! бить! А ведь его никогда и никто не бил, он никогда и ни с кем не дрался — борьба, тренировки не в счет! На тренировках — вообще, все понарошку, а вот сейчас, здесь — все совсем не понарошку, и очень-очень даже не понарошку! Но не страшно! ни капельки! ни крошки! Не страшно, и мука эта, тоска эта, заноза, это что-то новое и пока неизвестное, непонятное — рвет, рвется наружу! — честное слово! лучше бы было страшно! Да! точно! — наверняка было бы легче, убедительнее разыграть дурачка, непонимание, может быть, даже удалось (удастся?) «выйти сухим», даже «сохранить лицо». Да и почему не удастся? Конечно, удастся! Сейчас, только поднапрячься, спрятать, погасить это новое (и откуда что взялось на его голову!), влезть в привычную маску. Или не влазить? Как-то не хочется уже, если честно, и не то, чтобы трудно, в лом, а… черт! н не объяснишь даже! Себе самому не объяснишь! Господи! И вот что делать? Что выбрать?

— Ты че, малой, в конец оборзел? — с места в карьер взял долговязый Гога. — Ты че начальству дерзишь? Хочешь, чтобы весь отряд за тебя раком поставили?

И ведь не страшно! не страшно абсолютно!

— Да, че с ним базлать, Гога? — лениво процедил Холодов. — Накостыляем ему, и дело с концом…

Гога сплюнул.

— Да сдался он тебе! Спать, блин, охота! — он ткнул Ленского в плечо. — Слышь, ты, крысеныш! Ты ж у нас уже, вроде как, пострадавший? Так и вали к Львовичу прощения просить! — на первый раз внушением отделаешься! Всосал, недоумок?

Вот! вот оно! само в руки плывет! Улыбнуться, пропустить мимо ушей «недоумка» и «крысеныша», выдать что-нибудь нейтральное-умиротворительное. А потом набрать в коробок рыжих муравьев, уйти на полянку…

— Подожди, пацаны, у меня тоже пару вопросов имеется. Личных, — что? Бегунов? А этому-то что от него надо?

— Бля, Серый! — скривился Гога. — Спать охота!

— Один сек, мужики, — заискивающе успокоил подельников Бегунов, — я мигом. Это ты Ленке моей лилии притащил? — вопрос повис в пространстве, и все вокруг сфокусировалось, сконцентрировалось в нем, в одном коротеньком и односложном ответе — да? нет? Да или нет? Нет! нет! конечно же, нет! Давай! — улыбка, круглые глаза, неведение-непричастность — отпустят, простят, «внушением» отделаешься!..

— Конечно, я, — ответил за него кто-то другой, тот, из сна. — А что? нельзя?

— Ах, ты гад! — Бегунов рванулся было, но Холодов схватил его за локоть.

— Совсем офигел! Здесь?!

Воровато оглянувшись (ненатурально! фальшивит!), задушив голос, Бегунов придвинулся вплотную:

— Пойдешь со мной «мах на мах»?

Пахнуло несвежим (зубы не чистит, что ли!) изо рта, ожгло неприязнью, раздражением. Женька отстранился, в который раз отметил невыигрышный экстерьер (и что в нем Грушкова нашла!) соперника — мелкие черты, бегающие глаза, подобострастие вперемежку с заносчивостью — к раздражению добавилось что-то еще, практическое, взвешено-трезвое: а хорошо бы наказать гада.

— Пойду.

–…! — ругнулся Гога. — Достали!

— Успеешь ты выспаться! — Холодов наоборот оживился, сделался энергичным, хлопотливым. — Пошли на наше место!

Господи! сон, сумасшествие продолжается! В голове — абсолютный хаос, ощущение такое, что и не просыпался вовсе или — в кино, или и то, и другое одновременно, — такая солянка, сомнамбулическо-кинематографическая каша, — будто и не с ним все, будто все со стороны, из зала. Вот они все вместе идут за корпус, на «наше место» — укромную, вытоптанную многими поколенияи, со всех сторон закрытую густым сосновым подлеском, полянку — тот самый «класс», для тех самых пресловутых «уроков», вот кто-то другой, не он, идет, дышит, что-то говорит, вот они с Бегуновым, друг против друга, в центре импровизированного круга, — Господи! неужели все это с ним! неужели все это на самом деле! наяву!

— Ну что, давайте, — искаженная зевком команда Гоги упала невнятной нотой, и пространство расплылось зелеными с голубым разводами. И кто-то выключил все постороннее, ненужное, остались они одни, он и Бегунов. Он и Бегунов; он и противник, обидчик, соперник, враг — вот, оказывается, как выглядят враги. Когда не притворяются, в естественной среде. Потное лицо, суженные глаза, сжатые кулаки — он, наверно, и сам сейчас такой же, — ф-фу! гадость какая! какой ужас! А, впрочем, плевать! на все плевать! Удивительно — почему он не боится?

Так, что-то надо делать, что-то же делают в подобных случаях. Ага, вот, например, снять шлепки. Зачем? — что б не мешали — он же драться сейчас будет! Как драться? Кто драться? Он? Да, черт, возьми! он! он! И сейчас ему, кажется, накостыляют по полной программе! уж это — как пить дать! Потому, что противник старше, крупнее, сильнее! И потому, что прав — это он, Ленский принес те лилии! Он! он! больше некому! И за это придется отвечать — по всем законам жизни, которые — ну, просто сумасшедшее «везение», правда? — каким-то «чудесным» образом совпали с этими идиотскими, кургузыми, так называемыми, «пацанскими» понятиями! Но нет, нет страха, ничего нет, одна ровная, отстраненная внимательность, целеустремленность; нервы — дебелыми, стальными жгутами. И тело — не его! не его тело! — послушное, гибкое, сильное, само по себе двигается, живет, и все, все — зрение, слух, обоняние, все обострилось, ожесточилось, обнажилось, будто он и не жил, и не видел, и не дышал до этого: рельеф земли под ногами, стволы сосен, терпкий аромат хвои — все явственно, резко, ярко, сильно. Карусель лиц, лицо врага, — это враг, враг, его надо победить, истребить, уничтожить! Смять, как конфетную обертку, разорвать, растоптать, распотрошить, и — зуд, жжение в кулаках, и жадный истовый голод, и пляшут, дрожат лихорадочным ознобом чаши весов — рано, рано еще, еще не время. Еще не вызрел плод, еще висит, томится капля на ветке, и все сплетено, связано, свито, срощено в невидимую тактильную паутину, контрапунктуру мгновенных и точных осязаний; сердце, мышцы, мозг работают слитно, воедино, в унисон. И пляшут, пляшут весы, и пляшут, сбиваются в сливки ярость, бешенство, гнев, — враг все ближе, бьет, бьет, смеется, доволен собой; горят, саднят ссадины, горит, саднит сердце, но рано, рано, рано! И — вот! вот оно! — будто взмах, всплеск, сигнальная ракета и срывается капля и срывается тело — будто в интерактивной и ассоциативной яви его имперсональный двойник бьет в просвет рук, локтей, в чужое, ненавистное, и оно поддается, откатывает, отступает. Оно исчезает! Падает! И мгновенно, немедленно — истовое, свирепое, сладострастное, наслаждение всесилия и мести, смазанным сумбурным видеорядом — невнятное, смутное копошение у ног, кто-то незнакомый, непонятный — прижатые к лицу ладони, глухие, невнятные звуки. Слова, плаксивые, жалкие, невероятные — это он? враг? Бегунов?

— Ах ты, тварь! Всю майку закровянил!

Тишина, скомканная, растерянная, чей-то голос:

— Ни фига себе, за хлебушком сходили…

— Ты че натворил, урод? — откуда-то со стороны, из бокового периферийного кармана — Гога, большой, жилистый, широкий. Злобное, перекошенное лицо, красные прожилки глаз, — как на тренировке — удар по опорной, и в проброс злобе, ненависти, беспомощности, уже падающему — хряско, жестко — в скулу, в ухо, в переносицу — а-а! больно, бля!

Неясное движение сзади, что-то лопнуло на лбу гулко, брызнуло, — сквозь боль, горячее, соленое — дикое лицо Холода, громадный сук, занесенный для удара, не дожидаясь новой атаки, новой боли, не вытирая кровь, броситься, сбить с ног, прыгнуть коленями на грудь и бить, бить и бить, сильно, методично, словно забивая гвозди, исполняя страшный приговор вколотить, втоптать, всю эту наглую, подлую мерзость, это ненавистное, проклятое прошлое, ненавистную и проклятую кабалу…

— Стой! Стой! Остановись же! — кто-то обхватил сзади, тянет за плечи. — Как его зовут? Женя? Женя! Женечка, остановись! Ты же убьешь его!

Голос вибрирует, срывется, и Ленский почему-то слушается, замирает с поднятым кулаком. Где он? кто он? Холодов тоненько скулит под ним, пытаясь выбраться, окровавленный, дрожащий, отвратительный, — опереться на него, подняться. Все плывет, качается — качается лес, лица, знакомые и одновременно незнакомые, не похожие на сеья мальчишки, со страхом и любопытством глазеющие на него, какой-то незнакомый парень — вскинул руки, что-то говорит… Что?

— Все, Женя, все закончилось, — слова незнакомца доносятся до слуха слабо, глухо, будто из другого мира.

А кто такой этот Женя? Это он? он? Странно, ему кажется, его зовут совсем не так, а по-другому. Вот только как, не вспомнить…

— Что здесь происходит?

Ленский чувствует облегчение. Наконец-то! Вот это — знакомый голос, голос Олега Львовича, воспитателя отряда.

— Это безобразие! Это мои дети! — голос растет, раздувается, рвется на части, как лопнувший воздушный шарик. — Кто их так избил? Это он? Подонок!

Ленский видит направленный на него палец, палец двоится, колеблется в волнах тумана, откуда-то опустившегося на поляну. Он виноват? Ну и пусть! Только бы отдохнуть. Безумно хочется упасть. Упасть и заснуть…

— Подонок — это вы! — пробиваются сквозь туман невероятные, неслыханные слова. — Это с вашего ведома эти негодяи напали на ребенка, и вы за это будете отвечать! Этот мальчик вчера перенес сильнейший стресс, а вы утаили это от руководства и от врачей! Более того, вы уже сейчас пьяны, от вас разит за версту! Не хотите пройти освидетельствование?

Провал. Молчание. Тишина… Затем снова незнакомый голос, теперь уже сосредоточенный, мягкий:

— Так, ребята, давайте его под руки…

Чьи-то руки подхватывают, несут, — уже второй раз за сутки такое. Может, он герой? Как триумфатор, олимпионик в Древней Греции? А, впрочем, все равно.

Небо над головой колышется ультрамариновой бездной, все ближе и ближе, и он то ли поднимается, то ли падает в него. Хватаясь за последние обрывки яви, за всплески сознания — рассмотреть, разобрать что-то, чего не видно с земли, но синева густеет, наваливается, сознание схлопывается хлипкой картонкой — его больше нет, не существует, он — нигде… Нигде и везде…

Когда он очнулся, рядом не было никого — он был один в незнакомой, оклеенной веселенькими, в цветочек обоями, комнатке. Тумбочка, столик с веером брошюрок, за стеклянными створками белоснежного металлического шкафа — какие-то коробочки, ампулы — да это же медпункт! Точно — медпункт! — их водили сюда по приезду — взвешиваться, мерять рост. Вон, в окно, в низинке — бетонные плитки дорожки, молнии на дверях трансформаторной будки. Но почему он здесь? Что с ним? Он прислушался к себе — шум в голове, саднят кулаки — что ж такое с ним случилось-то? — память обрывалась как раз в том месте, когда он… когда он… О, Господи! он же дрался! Избил Бегунова, Гогу, Холода. И, кажется, сильно избил — ох, и натворил делов! наверно, скандал будет, погонят из отряда, из лагеря, родителей вызовут. Могут еще и в школу кляузу настрочить — это запросто, да и поделом — нет, ну, в самом деле, будто белены объелся, с цепи сорвался. Хотя, конечно, так им, гадам, и надо, и родители все поймут, и учителя, и вообще — геройство, подвиг, конечно — кто бы мог подумать, еще вчера и все такое; но кошки скребут на душе, ох, скребут. Или это был сон? Уже второй за утро? Хотя, какое утро — время явно вечернее, тяжеловатое, будто уставшее. И потом — не мог же он сутки проспать! — не такой уж он и слабак. Как оказывается — это ж надо! троих здоровяков уделал! Так что. марш-марш, подъем-вперед, нечего хныкать и рефлексировать!

Женька уже хотел было подняться, но тут дверь в комнату распахнулась, и он моментально закрыл глаза, притворился спящим. И тут же почувствовал досаду — зачем, от кого притворяться, прятаться? Видимо, вошедший думал так же, потому что, довольно бесцеремонно уселся на край кровати, взял руку, нащупал пульс.

— Да ладно тебе! всю программу мне культурную срываешь!

Тот самый голос! Того незнакомца! Который отбил его у Львовича! Женька немедленно открыл глаза. Перед ним сидел парень лет двадцати пяти, в красной футболке с английской надписью, в джинсах. Короткая стрижка, округлое приятное лицо, серые глаза — неожиданно захотелось подружиться с ним, подружится по-настоящему, крепко и надолго, как в книжках. Впрочем… Ага! размечтался! Чего только не придет в больную голову — у него, наверно, сотрясение мозга. Причем, врожденное и пожизненное — что это он, с чего это о себе возомнил! Он — «рыжий» в «черном» муравейнике, гадкий утенок и белая ворона, — вот такой вот энтомологиско-орнитологический гибрид и парадокс, ходячий эталон неудачия и неблагополучия. А с сегодняшнего дня еще и — экстремист, и садист, дискредитирует светлое имя юного строителя, — на ближайшей линейке будет, как минимум, четвертован. Или распят — прямо на флагштоке, на перекладине из Львовичского спиннинга, — вот тебе и мермелон-ретиарий, вот тебе и рыбку половили, ха-ха! И вообще, с этого дня на судьбе его можно ставить жирный крест, с этого дня судьба его известна и определена — письмо в школу, отметка в характеристике, постановка на учет в детской комнате милиции. Ну, и дальше — вниз, по накатанное-нисходящей — стандартная кривая дорожка отступника-неудачника, все как под копирку, с метафорической перспективой «сдохнуть под забором»; черт! родителей, бабушку жалко! Впрочем, надо отдать должное — соблюдаются все принципы гуманности и последовательности-постепенности, вот и парня этого ему подкинули — виде утешения и демпфера, очевидно.

Должно быть, что-то изменилось в его лице, потому что парень стал серьезным и назидательным

— Ну-ну! ты не дергайся, тебе сейчас покой нужен! Ты как чувствуешь себя, герой?

— Нормально, — о! и голос под стать — осипший, разбойничий.

— Нигде ничего не болит?

— Нет.

Парень выудил откуда-то стетоскоп.

— Встань-ка, я тебя послушаю.

Так он, значит — доктор! А почему не Тамара Федоровна? Специально по его душу? Все так плохо?

— Тамаре Федоровне срочно понадобилось в город, я ее заменяю, — он что? мысли подслушивает? Впрочем, наверняка, ничего такого и не требуется, все у него на лбу написано. Вместе со всеми остальными вехами «славного» пути, — интересно, когда дознание, суд начнется? Хотя, конечно, все должно быть по правилам, надо соблюсти все формальности, например — медосвидетствование перед казнью; «да здравствует Советский суд, самый гуманный суд в мире!». А вообще, если честно, даже не верится, и доктор этот — вполне себе ничего, соответствует. Уверенные, неторопливо-точные… движения, голос — доброжелательный, приветливый, — а, может, еще и обойдется все, а? может, пожалеют, смилостивятся на первый раз? — будто заблудившийся, луч солнца скользнул по желобку шпингалета, потерялся в стерильно-зеркальных недрах шкафа.

— Ладно, давай знакомиться, — парень улыбнулся. — Зовут меня Игорь Николаевич, можно просто — Игорь, я — врач. — он немного смутился. — Ну, не врач еще, в общем-то, пока только интерн, практикант. Но квалификации, чтобы ушибы обработать, бровь зашить — хватило. Или претензии какие-нибудь есть?

Претензии? Издевается, что ли? Женька мотнул головой.

— Тогда вопрос. — в серых глазах скользнула-затеплилась ирония, — можешь объяснить, из-за чего весь сыр-бор? Куликовское побоище просто какое-то! Девчонку не поделили, что ли?

Ага, как же! смилостивятся! Женька стиснул зубы — не собирается он ничего объяснять! как будто это что-то изменит!

Игорь примирительно поднял руки.

— Ну, не хочешь — не говори. Только отделал ты их уж больно качественно — как бы неприятностей не было на наши головы.

Что? Луч извернулся, ударил в глаза радужным. Ему не послышалось? «На наши», «на наши» головы! И так естественно, так убедительно! Так что, получается, не все еще потеряно? И Игорь этот — не из расстрельной команды, а даже совсем наоборот — единомышленник! защитник!

Игорь потрепал за плечо

— Да ладно тебе переживать, замнут все, не выйдет ничего за периметр, — кому это надо — сор из избы. Ни Нине Васильевне вашей, ни Львовичам с компанией — это ж скандал Вселенский! Для Нины Васильевны — конец карьеры, прощай, хлебное место, а тем — так, и вообще, суд со всеми вытекающими, они все, вообще, под статьей ходят.

— Под какой статьей?

— Под уголовной, — Игорь изобразил назидательную гримаску, покивал.

— А ты откуда знаешь?

Игорь рассмеялся — белые ровные зубы, ямочки на щеках.

— А у меня старший брат — милиционер, от него нахватался. Так что, не будет никаких неприятностей, спустится все на тормозах. В самом худшем случае — погрозят пальчиком, пожурят для проформы и все на этом. Да и я тут еще на их голову — они теперь все на цыпочках ходят, дышать боятся. — он снова белозубо рассмеялся. — Слушай, ты мне другое скажи. Ты как троих здоровенных бугаев отметелил?

Женька молчал. Тон — самый приятельский, располагающий, ни тени обвинительства. Но говорить о случившемся почему-то не хотелось.

Игорь приложил руку к груди.

— Нет, ты не подумай! я с чисто практической, медицинской, если хочешь, точки зрения — как? Как такой, как ты, мог справиться с такими, как они? Ведь ты — прости, конечно! — явно не Илья Муромец и не Брюс Ли. Скорее всего — музыкант. Да? Угадал? Да музыкант, музыкант! Вон — пальцы длинные, тонкие! Сбил все на костяшках к чертовой матери, места живого нет. Так как? Чем объяснишь? Этому что, сейчас в музыкальной школе учат?

— Я еще борьбой занимаюсь…

Игорь прищелкнул пальцами.

— Ну, хорошо, допустим: разносторонняя личность, ударник-многостаночник; и все-таки! Хорошо, спрошу прямо: это правда, что тебя вчера молнией ударило?

Ну вот! И ты, Брут!..

— Правда.

Игорь придвинулся.

— Вот! Вот то-то и оно! Не находишь никаких совпадений? Еще вчера — музыкант, ботаник, а сегодня — уже вовсю хулиганам челюсти крошишь! Что скажешь? А, вообще, каково это — когда молнией? Можешь рассказать? ощущения-впечатления? — сквозь шутливость, напускное-несерьезное — внимательность, основательность.

Закрыться, замкнуться, изобразить смущение.

— Да ничего особенного… — Игорь наблюдал за ним, не отрываясь, все так же внимательно, с надеждой, — стало стыдно, неловко. — Если честно, я и сам толком ничего не помню — все как в тумане…

— Ну, и хорошо, — неожиданно легко сдался Игорь, — потом вспомнишь. Хотя, по-хорошему — надо бы в больничку тебя, обследовать как следует; томографию мозга неплохо бы… Ладно, в любом случае — все это не сейчас, после как-нибудь выберем денек, съездим в город. А пока — отдыхай, сил набирайся, день-два придется поваляться. Не пять звезд, конечно, но тоже ничего. Душ с туалетом — за дверью, еда — в холодильнике, а я отбываю — надеюсь, до утра. Свидание, брат, война войной, а любовь по расписанию, — он заговорщицки и приятельски (приятно!) подмигнул. — Ты, кстати, тоже можешь не стесняться, если что. Чего смутился? Не помню — шестнадцать-то есть тебе уже, герой?

— Есть, — неизвестно почему, соврал Ленский.

— Ну, вот! — Игорь опять (привычка такая?) прищелкнул пальцами. — Практически совершеннолетний, возраст Ромео! При том, что Париса своего ты уже одолел, причем сразу трех — имеешь право на расслабиться! — он шутливо толкнул Ленского в бок. — Ладно, шучу я, шучу! Тебе сейчас нервишки в порядок привести. Отдохнуть, поспать… — взгляд его вдруг стал твердым, тяжелым… — Поспать… — глаза превратились в два медленных, тягучих омута, притягивали, затягивали, — Женька хотел было возразить, что не хочет спать, что выспался на неделю вперед, но, вместо этого зевнул, потянулся. И в самом деле — почему бы и не поспать? Веки отяжелели, подхватили, понесли от берега ласковые волны, понесли прочь, вдаль, туда, где над лазурным горизонтом растянулись розовые с фиолетовым облака, облака счастья. Счастье… Где-то он это слышал… Все хотят счастья…

Когда он проснулся, Игоря уже не было, день за окном догорал; будто сквозь вату — звуки лагеря, голоса, обрывки музыки. Кажется, Игорь его усыпил, — он и гипнотизер еще, оказывается. И усыпил хорошо, качественно — голова теперь совсем ясная, чистая. И вообще весь — будто заново родился, будто яблоко налитое — сила, бодрость, жить хочется! И есть хочется — слона бы проглотил! прямо желудок сводит!

Женька бросился к холодильнику, вытащил (спасибо, Игорек!) кольцо колбасы, сыр, батон, стал есть, быстро, жадно, ломая все (некого стесняться!) руками, запивая прямо из горлышка густым белоснежным кефиром.

Насытившись, улегся на кровать, побежали мысли сытые, неспешные. А ведь Игорь прав, уж очень неспроста все, уж очень похоже на закономерность — молния, сон, драка. Впрочем, что-то такое и ему самому в голову приходило, болталось где-то в глубине мутненьким-смутненьким — как-то все связано одно с другим, звенья цепочки. И Игорь этот! — тоже неспроста — в кои-то веки ему так повезло! И можно, конечно, ерничать, ехидничать — как это? мистический склад ума? романтик-фантазер? — но как? как тогда объяснить все это? А грязь на кедах? А венок из лилий? Тоже совпадение? Слишком много как-то совпадений!

И все-таки. Слишком уж фантастично, сказочно. Нет, лестно, конечно, считать себя избранным, уникумом, но разве так бывает. Лучше не очаровываться, чтобы потом разочаровываться — разочаровываться всегда горько, горько и обидно, уж он-то знает. Так что… И вообще, чего гадать, скоро все станет ясно; бабушка говорит: жизнь рассудит. Рассудит, ох, рассудит; мысли сбились, свернули на приятное: зато у него теперь есть Игорь. Умный, добрый, справедливый — вот бы, действительно, подружиться! Наивно, конечно, думать, что такой, как он, Ленский, может быть чем-нибудь интересен или полезен такому, как Игорь, но все-таки. А! ну так вот! — кажется, тот фрустрирует по поводу музыки — скользнуло! скользнуло завистью-ревностью! было что-то такое в голосе: «музыкант»! — так и надо на этом (каламбур, да?) сыграть. Научить, — не на фортепиано, конечно — сложно-долго, да и где его здесь взять, фортепиано? — а вот на гитаре — почему нет? А что? Сейчас самый модный инструмент! И самый доступный — даже у них в отряде имеется — бренчат на ней все, кто ни попадя, безбожно фальшивя и перевирая мелодии, все эти «What can I do?» и «Smoke on the water». Он и сам, если честно, тоже не ас, но по сравнению с ними — Паганини, — родители из поколения «шестидесятников»: Визбор, Окуджава, Галич, гитара в доме — часть жизни и интерьера. Ну да, да, другой на его месте легко завоевал бы популярность и неприкосновенность, занял место придворного трубадура, но при одной только мысли в душе все переворачивается. Играть для этих? — да лучше тогда вообще не играть! Вот Грушковой он бы поиграл — это совсем другое дело! — странно, почему раньше не пришло голову. А, может, и приходило, но он прятался, делал вид, — и неизвестно чего больше боялся — Бегунова или самой Грушковой, ее презрительного «нет», очередного разочарования. Но сейчас! сейчас! — как минимум, один из страхов (Бегунов) устранен, а второй… Да и второй уже как-то не особенно-то и страшен, даже наоборот (удивительно просто!), хочется поскорее схлестнуться, попробовать, так сказать, на прочность, так что, если не погонят из лагеря, можно и попытаться. Хотя… Черт их разберет, этих женщин — вполне вероятно, что вот именно в этот момент Грушкова накладывает повязку его сопернику, окропляет йодом раны на, увы, неблагородном и невысоком челе — всеизвестный и всерасхожий паттерн, компиляция либидо и материнского инстинкта.

Вообще, до этих пор любовь оставалась для него загадкой. Болезненной, назойливой; смутные желания, объективизированные книгами и актуализированные пубертатом, понемногу синтезировались неким абстрактным, универсально гуттаперчевым образом, определяемым столь же абстрактными и противоречивыми параметрами, требованиями-условиями. А, впрочем, не было! не было никаких требований, никаких условий! просто — робкое, жадное, суматошное, доверчивое, — достаточно было преодоления некоего эмоционального порога, достаточно было всего лишь взгляда, теплого, чуть теплее, чем требовала стандартная вежливость, интонации, намека, призрачного, зыбкого обещания, настоянного на искренности, радости, близости. Пусть даже гипотетических, иллюзорных, — так, в конце концов, и случилось — счастливой обладательницей приза стала ничего не подозревающая преподавательница музыки, нечаянно превысившая (надо признаться, все-таки, довольно путаные и неопределенные) пороговые значения, — датчики сработали, капкан захлопнулся, любовь начала свой отсчет…

Конец ознакомительного фрагмента.