Выстрел по Солнцу

Александр Тихорецкий

Герою этого романа, Евгению Александровичу Ленскому посчастливилось стать обладателем сверхъестественных способностей — он может одержать верх над любым противником в любых сферах жизни — бизнесе, спорте, любви. Казалось бы — живи и радуйся, но нашему герою этого мало, ему подавай — ни много, ни мало — тайну бытия.Содержание романа — тугой клубок событий, повествование переносит читателя из современной Москвы в провинцию времен пресловутых «лихих» 90-х, из мирной жизни — в первую Чеченскую. Книга содержит нецензурную брань.

ГЛАВА 3

Когда Ленский снова открыл глаза, ни гостей, ни Павла рядом уже не было. Насколько можно было судить, он находился на втором этаже особнячка, в одной из комнат бывшего номера «люкс» когда-то здесь располагавшейся гостиницы. Приставкой «люкс» номер был обязан капризу архитектора, соединившего смежные комнаты миниатюрным ажурным балкончиком, выходящим в типично-канонический, будто взятый с картины какого-нибудь «передвижника», московский дворик.

Память мягко поплыла, качнулась вязанкой виноградной лозы, прихотливым узором чугунных кружев, и Ленский вспомнил все, вспомнил и едва не застонал от досады, бессилия что-либо изменить. Тревога сжала сердце; произошедшее нависло неизвестностью, неопределенностью, неустроенностью, непоправимостью — что теперь делать со всем этим? Что с теми, «гостями»? И, кстати, что с ним самим?

Он поочередно пошевелил пальцами рук и ног — вроде ничего, все работает. Боли нет, в легких — ни свиста, ни хрипа, сердце бьется, насколько можно судить, в нормальном ритме. Значит, жив? И вообще — мыслю, значит, существую?…

Он сел на кровати, осторожно, будто чужое и незнакомое, напрягая тело — голова не закружилась, тошноты нет. Вытянул вперед руки, закрыл глаза, поочередно дотронулся указательными пальцами до кончика носа — слава Богу, и с координацией все в порядке.

Он уже хотел встать и окликнуть кого-нибудь, как оконная штора отодвинулась в сторону, и с балкона в комнату вошел Силич. Хотя, сообразуясь с габаритами и способом перемещения, точнее будет сказать — влез. Именно так — сначала в проеме возникла голова, за ней — плечи, торс, а затем и весь он перебрался в комнату

Увидев Ленского сидящим, всплеснул ладонями, изобразил радость.

— Ого! Ну, наконец-то!

— Ого, — повторил Ленский. — Что? долго лежу?

— Ну, это как сказать, — Силич шумно уселся в кресле, — часа два уже валяешься. Так ты весь мой день рождения проспишь! Ты хоть помнишь, что у меня день рождения сегодня? — на мгновение его лицо снова стало серьезным и усталым, тут же расплылось широкой улыбкой. — Помнишь, ведь, бродяга! А то придумали тоже — кома, кома! Просто подарок зажилить решил, признайся! — и он опять рассмеялся — будто закашлялся.

Неумелое притворство друга тронуло и царапнуло одновременно; ощущение было такое, будто они играют в морской бой наоборот — стреляют так, чтобы не задеть корабли противника.

— Что со мной?

Силич изобразил безмятежность.

— А что с тобой? Это ты у себя должен спросить. Врач сказал: ничего страшного, опасности для жизни нет, простое переутомление. Со всеми случается — двадцать первый век, стрессы, скорости, ну и все такое, разное… Вообще-то, предлагал в клинику заехать, осмотр пройти, но это — необязательно, в качестве рекомендации.

Ленский затаил дыхание, «выстрелил»:

— А с теми что?

— С гостями что ли? — Силич небрежно отмахнулся. — А что с ними? Провели воспитательную беседу и домой отправили.

— Подожди… Как домой? — Ленский даже привстал на кровати. — Он же стрелял в меня! — он запнулся, бросил на собеседника несмелый взгляд. — Или… не стрелял?

— Да стрелял, стрелял! — поморщился (попадание!) Силич. — Ну, стрелял, и что с того? Получил волшебного пендаля и был отправлен восвояси. И друг его тоже — надолго запомнят. Хотя, конечно, будь моя воля… А так — отделались легким испугом. Нет, ну а что я должен был делать? Ну, не в околоток же их сдавать, сам посуди! Хотя, конечно, надо было бы в профилактических целях… — раздражаясь, Силич ударил кулаком по колену, сделал над собой усилие, миролюбиво улыбнулся — Кстати, а что у него с кофе было? Я проверял — на пальцах действительно ожоги!

Ленский молчал, приняв его молчание за одобрение, Силич воодушевился.

— Ну, вот и я говорю — поделом! Бог щельму метит, будет знать в следующий раз! А то привыкли вести себя, будто на сходке или малине какой!..

К черту! Ленский мысленно скомкал листок с кораблями.

— Слав, ты серьезно?

— Ну, а что? А что, по-твоему, я должен был делать? Тебя спасать или с этими дебилами возькаться? Врача к тебе по пробкам везти или служебное расследование устраивать? Прости, если чего не так сделал!

Теперь во взгляде друга читались вызов, обида, Ленский снова вспомнил вихрь, чудовищный, гибельный ураган, застонал.

— Ты что, не понимаешь? Их же надо было допросить! Ведь, надо же разобраться!

— А что тут разбираться! — лицо Силича стало обиженным, как у ребенка. — Моя вина, допустил, не досмотрел, готов ответить по всей строгости. Ну, лопухнулись мы, лопухнулись! с кем не бывает! Но все ведь хорошо закончилось — не так разве? Я и отпустил их, только когда врач сказал, что опасности для жизни нет. От греха подальше — уж больно Пашка твой сердился, еще немного и до смертоубийства дошло бы, — а на хрен нам надо такое, сам подумай! Нет, я вины с себя не снимаю, но зачем усугублять? Зачем карму себе портить? грязь выносить? Так что, предлагаю считать инцидент исчерпанным, и в рапорте ничего не указывать — начальству лишнее знать не надо: меньше знаешь — лучше спишь. А виноватых я найду, лично задницы нарумяню! никто рук моих не избежит, — уж ты поверь! И все на этом! — так, я думаю, будет правильно! И с жуликами я договорюсь, считай — уже договорился! Им самим неинтересно, чтобы все наружу выплыло и лавочка прикрылась.

Ленский смотрел на сильное лицо друга, уверенно выдающего круглые и гладкие фразы, и неожиданное раздражение ожгло крапивным стеблем.

— О, Господи! Слава! Да не в рапорте дело! Ты что, не понимаешь? — Ленский и не пытался (нервы! нервы!) скрывать досаду, отчаяние. — Да пойми же ты! Мне человек этот нужен! А ты его отпустил! Ну вот, где? где его теперь искать?

Он отдернул штору, вышел на балкон. Морозный воздух колко сжал лицо, прошелся между лопатками; неожиданно стало грустно и зябко, как в детстве. Будто оставшись за дверью, все случившееся отодвинулось, растаяло в мягком обаянии старого дворика, в грустной агонии зимы, тихо, как кошка, уходящей в темноту. Осталось только это — кружева теней, пожухлая виноградная лоза, усталая печаль пасмурной мартовской элегии…

Чужое присутствие вернуло на землю, он оглянулся. Рядом стоял Силич, мощной глыбой возвышаясь в темноте,

— Жень, да чего ты психуешь? Нервное? перепугался, что ли? — Силич чиркнул спичкой, осветил его лицо. — Или стоящее что-то было?

— Было Слава, было…

— Тогда, так и надо говорить, — в голосе Силича послышалась улыбка. — Я тебе этих красавцев из-под земли достану, завтра же будут в твоем распоряжении — обещаю. Но это завтра. А сегодня — давай ты меня уважь. Раз уж жив остался, — праздник у меня сегодня, помнишь? — юбилей. Мы в кафе собирались пойти, столик заказали… Там уже все наши собрались, уже празднуют вовсю, Алла раз двадцать звонила. Ну, да и черт с ней! Черт с ними со всеми! Не хочу я туда, Жека. Родственники, жена, коллеги, шеф — задолбали все, не хочу! Почему свой праздник я должен другим дарить? Давай, раз такая ситуация образовалась, дезертируем. Махнем к нам, на квартиру, стол организуем, оттянемся, как в старые добрые, а? Не поверишь, как этого не хватает! Давай, Женька, ностальгия заела — жуть! Ну? Согласен? Соглашайся!

— А Юрка?

— И Юрка, конечно! — оживляясь, подхватил Силич. — Куда мы без него?

Ленский прислушался к себе, прикидывая варианты. Ностальгические сопли — не самая лучшая перспектива, но, все ж таки, лучше, чем сутолочная ресторанная пьянка; душа просила, требовала, умоляла о тишине, покое.

Но главное, конечно — разговор с Юркой, данные объективного контроля, из первых рук, с пылу с жару, — ради этого и душещипательную историю можно выслушать, игра стоит свеч. А история будет, будет — он чувствует ее на расстоянии, как аквариумная рыбка — землетрясение; уже готова, просится наружу. Ладно, вся жизнь — компромисс, череда жертв в копилку целей; гуттаперчивая мысль встряхнулась, извернулось шуткой.

— Что, и водку пить будем?

— Ну вот! — Силич хлопнул его по плечу. — Давно бы так! А то, «понимаешь», «не понимаешь»! Нудеж один! Кстати, — он смутился, запнулся. — Короче, вот он, патрон этот, тот самый — может, хочешь себе оставить?

Ленский покрутил желто-серый цилиндрик (смерть Кощея) в пальцах, спрятал в карман.

— Поехали, Слава.

Каким-то чудом они миновали ставшие уже привычными в этот час пробки и уже через полчаса входили в ту самую «нашу» квартиру. Приобретенную когда-то из первых денег за игру и за десять лет успевшую пройти весь цикл эволюционно-ситуативных метаморфоз, превращаясь то в любовное гнездышко, то в приют одинокого страдальца, то в ночлежку. И, в конце концов, подвергшуюся чистилищу капитального ремонта, превратившего ее просто в квартиру, классический вариант современного кондоминиума классического современного мегаполиса.

Ленский так и не нашел времени побывать здесь после ремонта, и сейчас, обходя безукоризненные, стерильно-обезличенные комнаты, ощутил легкую грусть по временам, исчезнувшим под слоями штукатурки.

Силич суетился вокруг сервировочного столика, а он отвернулся к окну, смотрел на дрожащее море огней за стеклом, все произошедшее казалось зыбким и далеким, обманчивым, как луч света, заблудившийся в лабиринте зеркальных преломлений.

Тем временем содержимое упаковок, банок и баночек перекочевало в тарелки, несколько породистых бутылок оживляли аляповато-купеческий ландшафтик, — Силич выудил за горлышко одну, открыл, плеснул в бокалы.

— Давай сюда! — позвал он Ленского, все еще стоявшего у окна. — Юрку не ждем — он в пробке, наверно. И звонить бесполезно — я его телефон попросил отключить для конспирации. Так что, будешь за двоих отдуваться! — он довольно хохотнул, усаживаясь в кресло. — Давай, панегирь, рассказывай, какой я славный. Надо же, с детства врезалось в память: имя Слава — значит, и должен быть славным. Так мне взрослые втолковывали, когда лениться начинал. Всю дорогу — дома, в школе, на тренировках, — я имя свое возненавидел, честное слово!

Ленский подпустил иронии в голос.

— Имя поменять решил на старости лет?

Силич отмахнулся:

— Не обращай внимания, к слову пришлось. Ну, так что? За меня?

— За тебя, дорогой! — Ленский привстал (будто на стременах), протянул навстречу бокал.

Коньяк слегка отдавал орехом, приятно обволакивал нёбо. А, может, и в самом деле — напиться? — своего рода наркоз, душевная анестезия. Вот-вот разразится ливень ловстори, самое время приготовиться, запастись зонтом. Один за другим, Ленский сделал несколько глотков, ласковое тепло побежало в кровь, стало спокойно и уютно.

— Ну, как? — Силич выжидательно замер. — Нравится?

— Ты разоришься на коньяках.

— Хороший коньяк — моя слабость.

— Да-а, — Ленский покивал головой, откинулся в кресле. Подвисла пауза.

Силич отставил было бокал на стол, но передумал, снова взял и осушил до дна. Ага, кажется, нчинается!

— Историей одной поделиться хочу…

— Да-а?

— Выслушай меня, Ленский, прошу тебя. Знаю, что думаешь, но горит во мне все. Если не расскажу — помру на хрен. Будешь слушать?

Ленский вздохнул — как будто у него есть выбор. И в самом деле, день сегодня какой-то не такой. Бывает, бывает, происходит что-то где-то, какое-то колесико соскакивает со своей дорожки, и происходят непостижимые вещи. Шулер средней руки, для которого потолком карьеры было бы место штатного «исполнителя» в какой-нибудь задрипанной провинциальной дыре, едва не обыгрывает его, «маэстро». Человек, пришедший в качестве секунданта, стреляет ему в голову. И напоследок железобетонный, пуленепробиваемый Силич, которого просто невозможно заподозрить в сентиментальности, рвется рассказать историю своей первой любви. Что ж за день такой сегодня?

— Я слушаю, Слав. Валяй, рассказывай, — он подлил себе коньяка, уселся поудобнее.

Силич покрутил головой, невесело засмеялся

— Десять лет знакомы, все никак не привыкну. Ощущение такое, что заранее все знаешь. Ладно, проехали… Понимаешь, любовь у меня случилась… Давно еще, в молодости, — слова давались ему с видимым трудом. — Никому об этом не рассказывал. Не то, что от людей, от себя прятал. Забыть хотел. А сегодня весной в воздухе повеяло, и снова все закрутилось-завертелось, дало под дых…

Ленский молчал; замешательство друга доставляло удовольствие.

— Ну вот, — Силич улыбнулся, — тему обозначил — уже полдела, самое трудное позади. Хотя, какие еще темы могут быть, когда… Вот… Ну, что? Тогда — без предисловий? Да какие предисловия? — биографию мою ты знаешь — родился, учился и все такое. Но учился хорошо, вот в Москве и оказался. Понимал, что деньги, успех, будущее — все здесь. Поступил в Бауманку, инженером хотел стать; служба, погоны — это все потом, другая, следующая жизнь.

Квартировал в общежитии: первый опыт взрослости, самостоятельности. В комнате нас четверо, копейки до стипендии, общая кухня, один холодильник на этаж — университеты эти, брат, до сих пор снятся. Хорошие университеты, закалка жизнью — самая лучшая закалка. Лучшее лекарство от сантиментов разных и прекраснодуший — мне тогда это, ох, как надо было! Уж больно наивен был, чист, аки слеза младенца, последнее готов с себя отдать был, врать — ни Боже мой! Но Москва любого обломает. Сначала трудновато, конечно, пришлось, а потом — ничего, пообтерся, пообтесался, втянулся, куда только что подевалось.

Так оно и катилось все до поры до времени, но жизнь — игра, театр, скучно ей, когда вот так — из пустого в порожнее. И вот, в соответствии со всеми законами драматургии, наметилась интрига — возьми, да и свались на несчастную мою голову некто Илюша Зарецкий. Кто такой? Ох, дружище! Худший вариант из возможных — советская знать, барчонок, то ли из семьи дипломата, то ли из какой другой семьи, перевелся на наш курс — только представь себе! — из самой Америки! Ну, или не из Америки, может, и из Англии или из Австралии — не суть, а только — откуда-то оттуда, из загнивающего Запада. Как говорится, с пылу, с жару, пропитанный испражнениями вредительских пороков и пагубных привычек — денди с иголочки, красавец, парфюм, в институт на собственных «Жигулях» приезжал. Ферт, мажор, одним словом — я таких всем сердцем ненавидел, просто на дух не переносил! И кой черт его, спрашивается, в Бауманку занесло! Валил бы себе в свой МГИМО или ВГИК, или МГУ! — но вот, поди ж ты! занесло на мою голову!

Но ничего не бывает в жизни просто так, ничего не бывает случайного — ни декораций, типа ружья в первом акте, ни героев. Вот и Илья этот — помимо красной тряпки и аллергена морального суждено ему было сыграть и еще кое-какую роль, можно сказать, роковую и фатальную. Ну, а сперва — соперником моим стать, для начала — в учебе. Умный, гад, оказался, талантливый, даром, что хлыщ и мажор! То, что мне трудами тяжкими доставалось и ночами бессонными — он на лету схватывал! Ну, и плюс внешность-шмотки, легкость-раскованность, апломб аристократичный-столичный — ну просто-таки противоположность и вызов мне, тугодуму-тяжеловесу, просто антипод мой! — возненавидел я его, люто, истово возненавидел!

— Возненавидел… — повторил Силич и потянулся за другой бутылкой. Ленский меланхолично смотрел, как он открывает ее, так же машинально подставил опустевший бокал.

— Ну, а дальше и сам можешь продолжать — не успокоилась, не остановилась на этом судьба-злодейка, смастерила треугольничек. Не мудрствуя лукаво. Какой-какой? — любовный, разумеется! — вдобавок ко всему угораздило меня еще и влюбиться! И влюбиться — как и все привык делать — основательно, крепко, хоть и косолапо. Почему угораздило, спросишь? Да, потому что — в преподавательницу! В преподавательницу новую нашу по английскому, Светлану — не забыть имя! — Ивановну Баскакову.

Расхожий сюжет, скажешь, учитель-ученик, было-перебыло. Может быть, и так; хотя, если так взять — так ведь и все когда-то уже было, да? Впрочем, я и не думал об этом тогда, я тогда, вообще, ни о чем думать не мог. Ходил, будто пыльным мешком пришибленный, сам не свой, — наверно, это и есть та самая любовь с первого взгляда. Все равно, что удар молнии — через секунду ее нет уже, она уже где-то далеко, а ты — на земле, только и способен глаза вслед таращить и рот как рыба разевать.

Силич помолчал:

— Она и была похожа на молнию. Стройная, стремительная, белокурые волосы крупными локонами, огроменные синющие глаза, румянец, как у ребенка. И все это — мгновенно, ярко, живо, неподдельно, непосредственно! «Силич! Вы снова сегодня в этом свитере. Это уже третий раз подряд за неделю! Неужели у вас не хватает фантазии, чтобы изменить имидж? А что по этому поводу думает ваша девушка?» И тут же: «Потапов, как вы произносите слово „perfect“? Запомните: первый слог „п“ должен звучать, отрывисто, хлопком. Вот так: „п“, „п“. Запомнили? Тренируйтесь дома. Как? Приклейте к верхней губе бумажку и добивайтесь, чтобы она взлетала. Что? Да, так и ходите с бумажкой, пока не научитесь!»

В считанные дни и без единого выстрела завоевала она институт, популярность ее была колоссальной. Вся мужская половина была влюблена в нее поголовно, женская старалась подражать.

Вообще, надо сказать, весь ее образ был окутан ореолом какой-то тайны, тянулся за ней шлейф какой-то совершенно невероятной, наполовину шпионской, наполовину романтической истории. Будто бы работала она до этого в одном из наших посольств за рубежом, и была будто бы связана с разведкой, и, якобы, пришлось ее оттуда срочно эвакуировать в связи с дипломатическим скандалом. В каком посольстве, из-за чего скандал, никто, разумеется, не знал, но дыма, как известно, без огня не бывает; надо ли говорить, что это только добавляло ей популярности.

А какие мужчины к ней приезжали! На иномарках (это в 80-е!), лощеные, холеные, даже Илюша Зарецкий терялся на их фоне. Хотя нет, — роль! треугольник же! — он-то как раз и не терялся. Ухаживать за ней стал, не так, чтобы откровенно, конечно, но тонко, деликатно, да и вообще, установилась между ними некая связь, общность, что ли, были они, что называется, одного поля ягоды. Опять же, по-английски говорили, как на родном, — пока мы, убогие, корпели над материалом, — болтали о чем-то своем. И я ревновал, конечно, ревновал жутко. Понять не мог ни фига, пытался по интонациям сориентироваться; впрочем, так еше хуже было. Казалось иногда — воркуют, амуряться, ей-богу, так и растерзал бы обоих на месте.

Силич сделал порядочный глоток.

— До сих пор мне не дает покоя мысль: а, может быть, он, все-таки, любил ее? Может быть, болезнь эта протекала у него именно так, кто знает? Впрочем, тогда я даже и мысли такой не допускал, а теперь и вообще — какая разница.

Но любовь — открытое пространство, незамеченным остаться невозможно. Вот и меня очень быстро срисовали, и он, и она. Ей — так и вообще сам Бог велел — предмет приложения, женская интуиция и все такое, ну а он — уже как лицо, непосредственно вовлеченное и заинтересованное. И хотя виду не подавал, беззаботным и ничего не понимающим прикидывался, и, надо сказать, хорошо так прикидывался, убедительно, да только любовь — тот еще рентген, камера обскура: как облупленного я его видел, все его ужимки, мыслишки прыщавые считывал. И сам, конечно, был как на ладони: здоровенный увалень-молчун, робкий, стеснительный, глаза прячет — на раз все читалось, как дважды два.

Спросишь — как она реагировала на все это? Не знаю. Поначалу, думаю, льстило ей это, даже забавляло где-то. Хотя и напрягало, конечно — как-никак, а мы ученики ее, она педагог наш. А потом, видимо, привыкла, смирилась — и в самом деле: мало ли молодо-зелено, в первый раз, что ли. Перебесятся, перекобенятся, найдут себе подружек-погодок и забудут все благополучно. Что ж, может, так оно и было бы, да только серьезный был закручен узел, основательный, так просто не распутаешь. Хотя я, честно говоря, особо ни на что и не рассчитывал: слишком нереально, невероятно все было, в голове не помещалось — я и она. Не гонит из класса — и хорошо, и счастлив, разговаривает, улыбается — на седьмом небе. Лишь бы быть с ней рядом, видеть ее, слышать… Ну, и его контролировать, само собой, — опять же, конкуренция учебная-академическая, все дела…

Так и протанцевали мы втроем первый семестр; Октябрьские, Новый год прошли как в бреду, в угаре: только и думал о ней. Хорошо, хоть не пил тогда, тренировался усиленно, а то бы и не знаю, чем все закончилось.

Но отзвенели праздники, пролетела сессия, и вновь встретились мы с ней. В институте где-то, в коридоре. Представляешь, увидела меня, заулыбалась, и говорит: «Хорошо выглядите, Силич! Поздравляю с победой!» — это я тогда чемпионат города выиграл, пояс черный получил. А я стою дурак дураком, глазами только хлопаю, — нет, чтобы тоже комплимент ей отвесить. Окажись на моем месте Илюша Зарецкий, уж он-то точно не растерялся, выжал бы все из ситуации! А я пока придумал что-то, ее уже и след простыл.

Чуть я тогда себя по голове кулаком не хватил! Но, к счастью, в тот день факультатив был назначен, думаю — там реабилитируюсь. Уже и фразу заготовил, отрепетировал, прихожу, а нет никого, пустая аудитория, я один. Да, говорю себе, как бедному жениться — так и ночь коротка. И так тошно стало мне, так муторно! И со всей ясностью, со всей очевидностью открылась мне истина, простая и непреложная — никогда не быть нам вместе, никогда женщина эта не будет моей.

И только так я подумал, как открывается дверь, входит она, — я и вовсе обомлел. А она огляделась по сторонам и улыбается так смущенно. А где же, спрашивает, остальные студенты? А я опять мычу что-то нечленораздельное, ничего объяснить не могу. А она подошла к окну, за штору заглянула и говорит игриво так: «Когда же это стемнеть успело? Да там машины-то еще ездят?» И на меня смотрит, ответа ждет. Я понимаю — шутит, может быть, даже заигрывает, но язык будто деревянный, мысли — болванками чугунными; отвечаю, что наверно ездят, а сам глаза на нее вытаращил, не могу оторваться.

Совсем голова поплыла — она рядом, понимаешь, рядом! И в первый раз мы наедине, понимаешь? Только я и она, она и я. За стеной шаги чьи-то, каблучки цокают, голоса, но это где-то там, далеко-далеко, в другом измерении, на другой планете… А мы с ней — здесь, будто в сказке какой-то, заколдованные в этой комнате…

Не знаю, что она увидела в моих глазах, а только растерялась как-то, сникла вся. А потом села на стул, уронила голову в ладони и заплакала. Я и не понял сначала, что это она плачет, не приходилось до этого видеть, как женщины плачут. Да и как-то невероятно, неправдоподобно все это было — она и слезы. Не могла, ну просто не могла она просто плакать! такая сильная, красивая, независимая! — плакать, как ребенок! Даже вспоминать больно…

Не было у меня никакого опыта с женщинами, да еще в подобной ситуации — просто подошел, присел рядом. И как-то само собой, как само собой разумеющееся, положил руку на плечо, — ясно помню ощущения: плечо теплое, нежное под тонкой кофточкой, дрожит… Тело моей любимой женщины… И все это — не в сказке, все это — наяву!..

Силич передохнул, потер переносицу.

— Перестала дрожать моя Света, и почувствовал я, первый раз в жизни почувствовал, как земля уходит из-под ног. Пахнуло духами ее, тонкими, горьковатыми, телом ее, а она — совсем рядом, несчастная, плачущая, близкая. В голове совсем помутилось, уж и не помню, как все дальше было. Ехали куда-то, метро, Замоскворечье — все смешалось, сплелось сумбуром, видеорядом. Ничего не понимал тогда, был словно пьяный, очнулся уже в квартире, у какой-то ее подруги. В постели. С ней. Самого факта физической близости не помню, как и многого остального, помню лишь, лежали рядом, совершенно обнаженными, пили вино, и она была прекрасна, как богиня… Как сейчас вижу ее — худенькая, миниатюрная — все сгибает и сгибает мою руку, восхищается мускулатурой.

А плакала она, оказывается, от отчаяния, от одиночества, — старая история о сильной женщине; как там? — «Она идет по жизни, смеясь»…

— Силич опустил голову, замолчал.