Выстрел по Солнцу

Александр Тихорецкий

Герою этого романа, Евгению Александровичу Ленскому посчастливилось стать обладателем сверхъестественных способностей — он может одержать верх над любым противником в любых сферах жизни — бизнесе, спорте, любви. Казалось бы — живи и радуйся, но нашему герою этого мало, ему подавай — ни много, ни мало — тайну бытия.Содержание романа — тугой клубок событий, повествование переносит читателя из современной Москвы в провинцию времен пресловутых «лихих» 90-х, из мирной жизни — в первую Чеченскую. Книга содержит нецензурную брань.

ГЛАВА 2

В холодных алебастровых лучах наружного освещения Ленский рассмотрел даже паутинку царапин, россыпь брызг на отполированном глянце капотов двух больших, черных машин у входа. Минутное ожидание, и двери почти синхронно отворились, выпуская из глубины салонов несколько фигур, немедленно сбившихся в темную однородную массу, наэлектризованную нервным беззвучным разговором. Облачка дыханий, немо открывающиеся рты, жесты, — из теплой просмотровой все казалось галлюцинацией, оцифрованным черно-белым кино с изъятой звуковой дорожкой.

— Дома не наговорились, — процедил сидящий рядом Силич. — Клоуны! — добавил он презрительно, и Ленский немедленно взвился: «Ага, клоуны! Конечно, хорошо тебе говорить — встречаться-то с ними не тебе!».

Впрочем, он тут же одернул себя — что за настроения? Каждый на своем месте, выполняет свою часть работы, и Слава Силич выполняет свою блестяще. И вообще, невозможно себе представить проект без него, не хочется даже и думать, что на его месте может быть кто-нибудь другой.

Ленский оторвал взгляд от монитора.

— Слав, проследи, чтобы диалог их не потерялся. Что-то уж больно эмоционалят, ребята…

Не поворачиваясь, Силич досадливо пробубнил:

— Надо оно тебе? Бабки делят стопудово. Впрочем, — он бросил ироничный взгляд на Ленского, — любой каприз, ваша светлость.

Он хотел добавить что-то еще, но тут от группы отделились две фигуры, зашагали к входу, и Силич вмиг подобрался. Коротко и рублено заговорил в микрофон, в коридоре послышалось движение, дверь распахнулась, обозначив в проеме силуэт дежурного.

— Ну что? ты как? Готов? — Силич повернулся к Ленскому всем корпусом. — Как настроение?

— А если плохое, что это меняет? — Ленский улыбнулся в ответ, считывая в серо-голубом сканере взгляда бегущую строку экспресс анализа — шутка? слабость? проблема? Вслед — алгоритмы решений, путей выхода-отхода на все случаи жизни; эх! неинтересный вы человек, полковник Вячеслав Николаевич Силич, скучный и предсказуемый. Хотя, что поделать, скучность и предсказуемость — именно то, что нужно, свидетельство компетенции и обратная сторона профессионализма.

Строка иссякла, сканер схлопнулся, не найдя ничего, что могло бы послужить поводом для беспокойства.

— Разговорчики, — буркнул Силич, отворачиваясь, снова погружаясь в мир электронных голосов и изображений.

Ленский вздохнул, поднялся, хрустнул, разминая, пальцами. «Вот если бы потянуть один какой-нибудь», — подумал он, с любопытством, будто впервые в жизни, увидев собственные руки, — «вот это была бы история! Шеф точно бы свихнулся». В воображении немедленно возникла картинка: машина скорой помощи, пропадающая за поворотом и лицо шефа, страдальчески сплющенное о заднее стекло. Смешно.

— Ну, я пошел? — Ленский вопросительно посмотрел на широкую спину Силича; не оборачиваясь, не сделав даже попытки взглянуть на него, тот дернул плечом:

— Счастливо!

Ну что ж. Все как всегда. Так и надо. Ничто не должно нарушать ритуал.

Ленский толкнул дверь, вышел в прохладную темноту коридора. Интересно, какая по счету сегодняшняя игра? За много лет он уже успел сбиться со счета.

А когда-то, в самом начале, он этот счет вел, вел даже что-то вроде дневника, исследовательно-свидетельских хроник. Но прошло время, притупились новизна и острота, на смену пришла — кто бы мог подумать, да? — хандра, вялое и хмурое безразличие. Так, наверно, бывает у циркача, в течение многих лет, день за днем, сующего голову в пасть крокодила — все отлажено, отработано, рутина и отбывание номера. И никаких тебе драматизмов, и никаких истерик-романтик — пришел, исполнил, ушел; всем спасибо, крокодилу — бублик. Правда, в отличие от циркача, у него каждый раз крокодилы разные, разные и незнакомые, хотя, с другой стороны, ну какие же это крокодилы — милые и приятные люди, вполне себе добропорядочные и респектабельные; всех, не желающих отвечать этим критериям, тот же Слава Силич отстреливает еще на подходе. Так что, не грозит ему ничего, серьезнее вывиха пальца (бедный шеф!), и, вообще, в этой системе координат все перелицовано, подменено метафорами и суррогатами, гильотинирование здесь — всего-то проигрыш. Проигрыш! Подумаешь! всего какая-то минутка неловкости, стыда, досады, — чепуха по сравнению с крокодилом! Опять же, все — в рамках приличий и протоколов, клиенты — народ тертый, битый, никто и подумать не посмеет дать волю эмоциям, — подписи в ведомости, обмен улыбками и авторучками, и все, finita, занавес; каждый убывает в свое восвояси. И непонятно, отчего он этого так боится? Ах, победная серия? развенчание-разочарование? Да и фиг с ним! Все когда-нибудь заканчивается, короли тоже рождаются, чтобы умереть, а уход непобежденным — абсолютная чепуха, миф. Потому что уход, сознательный ли, насильственный — уже само по себе поражение, и бессилие что-либо изменить лишь подчеркивает закономерность случившегося; смерть гипотетическая неизбежна точно так же, как и физическая. Тогда отчего ж тогда так хреново, чего ж тогда так колбасит? Ведь эта тревога, эта распутица душевная, дрязги — это интуиция! ее, ее работа! — функционирует, бдит — ее не обманешь! И номер игры зачем-то понадобился, и сон в руку, и маска вот — казалось бы! — и та сегодня какая-то не такая, будто чужая, не по размеру, давит-жмет-протекает!..

Ленский повертел в руках ставший вдруг ненавистным кусок материи, мысленно закатил себе оплеуху. Да что с тобой такое сегодня? Соберись, в конце концов! Впереди — заурядная, проходная игра! С каким-то очередным уездным жуликом, депутатом от Урюпинского филиала шахер-махерской федерации, делегированном по профсоюзной разнарядке в Москву. На игру с самим Маэстро, с тем самым, про которого мифы и легенды, который и сам — миф и легенда, кумир и небожитель. С которым уже сидеть за одним столом — признание и привилегия, неизмеримый и неразменный капитал, легко конвертируемый во вторичную популярность и довольно безбедное существование. Которое — между прочим! к слову говоря! все в этом мире взаимообусловлено и взаимосвязано! — обеспечивает это самое безбедное существование и самому Маэстро! Так что, давай! Шире шаг и выше нос, трудно только первую тысячу лет! И мало ли чего там привиделось-придумалось, разные детские комплексы-страхи, ты давным-давно уже вырос из этих штанишек. Ты давным-давно уже Маэстро, дружок…

А вообще, это все — погода. Уходит зима, еще недавно большая и сильная, а теперь мокрая, растерянная, жалкая. Завывающая по ночам в подворотнях последними ветрами, гоняющая куцые облака в черном безлунном небе. Да-да, это такая сезонная ипохондрия, психосоматический вирус, — вот так вот зазеваешься, раз и все, и готово дело — ты уже инфицирован, по уши в меланхолии и фрустрации, сентиментально-ностальгических соплях. Одно утешение — проходит все так же внезапно, как и приходит — однажды утром просыпаешься и вдруг понимаешь, что ничего нет, будто и не было, ты снова здоров и свободен. Так что, ничего страшного, пройдет и в этот раз, надо просто пережить.

Так, ладно. Еще раз проверить маску, поправить галстук, элегантным щелчком сбить невидимую пылинку с лацкана и, что-то мурлыча под нос, надев на лицо (маска — натальное продолжение) гримаску всемдовольности, через крохотный темный предбанничек — в игровую.

Здесь тоже все знакомо и привычно: стол на возвышении, фигурные спинки стульев, конус света от лампы — ничего лишнего, все просто и функционально. И все продумано, и все предусмотрено, — ну просто верх совершенства, храм игры. И образцово-показательный экземпляр мышеловки, — нет, ну а что вы хотели? когда это азарт (сыр) был бесплатным?

А вообще — Господи! как же давно все это было! Дротик, брошенный в криминальный улей, в нерв самолюбия, артерию алчности, яд, пущенный по агентурно-филерским венам: некий Маэстро приглашает всех желающих, честный поединок, конфиденциальность, призовой фонд. Дротик был выпущен метко и со знанием дела, попал точно в цель, яд брызнул, побежал в кровь: как ни крути, а — вызов, хочешь не хочешь, — надо отвечать, соответствовать! С одной стороны — неплохо было бы и наказать наглеца (Маэстро выискался, надо же!), с другой — как бы в крокодил не попасть; делегации, одна за другой, потянулись, как туристы в Мавзолей. Дня не проходило, чтобы кто-нибудь из целевой аудитории не наведался, не порыскал взглядом, не поводил носом, ощупывая, обнюхивая, обшаривая сантиметр за сантиметром. Полы, потолки, стены. В поисках подвоха, хоть чего-нибудь пусть даже мало-мальски подозрительного, дающего индульгенцию перед общественным мнением и собственной алчностью; и как назло — ничего! Ни одной мелочи, ни одного предлога, а яд действует, ранка ноет, кровоточит!

А тут еще одно, еще одна заноза, щепоть соли — совсем уж из разряда фантастики, под дых! — Маэстро этот, оказывается, отказывается жульничать! напрочь, от слова совсем! Готов играть как лох и чуть ли не голым, из всей одежды оставив лишь маску! И заявляет об этом во всеуслышание, официально — нет, ей-богу! это уж совсем из ряда вон! это уж слишком! Как хотите, а надо наказать фраера! Шулерское сообщество ощетинилось, сплотилось и приняло вызов. Следующим шагом эволюции отношений стало появление «пробного шара», невысокого, похожего на жука, человечка с идеальным пробором и неуловимыми антрацитовыми глазками. Он привел с собой целую группу коллег (секундантов), в очередной раз дотошно осмотревших «катран», и всю игру не спускавших с Маэстро глаз.

Они не скрывали своей уверенности в победе, не стесняясь, шумели, дурачились, посылали Маэстро плотоядные улыбки, впрочем, довольно скоро потухшие — антрацитовый пробор проигрался в пух и прах.

На некоторое время в шулерских кругах воцарилось затишье. Уважаемые, маститые мэтры, авторитеты туза в рукаве и заряженной колоды восприняли (и совершенно справедливо) произошедшее как щелчок по носу, — было очевидно: пауза взята лишь для того, чтобы как следует обдумать план мести, жестко и показательно «наказать фраеров».

Теперь в бой пошла тяжелая артиллерия. За первые пару месяцев их посетителями стали не менее десятка самых матерых «исполнителей», в перерывах между играми их (Маэстро и компанию) «прощупывали» на самых разных уровнях вплоть до министерских-правительственных; иногда казалось, что следующий звонок должен быть, как минимум, из Администрации Президента.

Но как бы ни обстояли дела в сферах политических, игры заканчивались с неизменным результатом — соперники Маэстро раз за разом проигрывали, проигрывали самым необъяснимым и оттого самым обидным образом. Проигрывали несмотря на собственные порой совершенно откровенные плутни, весь арсенал шулерского рукоблудия, а тот, которого они принимали за простофилю и недоумка, гордо удалялся, унося в клюве еще одну, очередную победу, еще один кирпичик в пьедестал славы и небожительства. Возносящий его прямиком на картежный Олимп, превращающий заурядную, средней руки гостиницу в престижный клуб, а формат маргинально-криминального поединка — в ритуал инициации и коронации, — теперь любой всякий уважающий себя «катала» должен был пройти эти жернова. Игра с Маэстро стала своего рода аттестатом зрелости, пропуском в мир «больших» карт и высоких ставок — об этом рассказывали со значением и придыханием, этого добивались, об этом мечтали; образ Маэстро все больше и больше приобретал свойства идола, все больше и больше окутывался флером мистического и иррационального.

Очередь из желающих превысила все мыслимые пределы и продолжала расти; пришлось повысить и без того немаленький рейк, ужесточить «график приема». Немного офешенебиться, завести кухню, бар, официантов. Неизменным оставались лишь несколько пунктов — каждый «соискатель» имеет право лишь на одну игру (не спасали ни поддельные документы, ни пластика), никаких съемок, диктофонов, и — самое главное — лицо Маэстро не должен видеть никто, любая попытка, пусть даже самая невинная, шуточная или даже случайная повлечет смерть. Последнее несколько диссонировало с первоначальными представлениями об устроителях как о безобидных чудачествующих бездельниках, и вызывало веселые и дерзкие сомнения, однако после пропажи одной не в меру ретивой парочки (игрока и секунданта) очень быстро изменилось — что поделаешь, люди в массе своей тупы и легкомысленны, практически всегда требуется прецедент.

Впрочем, все это подверстывалось в раздел «организаторские вопросы» и «разное», на второй план уходили даже вопросы происхождения и возникновения, мотивы и цели этого чертова Маэстро, главным во всей истории оставалось одно — как, за счет чего этот ферт выигрывает. И это при том, что не финтит, мерзавец! от слова совсем! И с точностью до наоборот — финтят они сами: в ход идут и вольты, и передержки, и кражи, и даже (пару раз удалось пронести) крапленые колоды. И все равно, непонятно каким образом, с чего, почему — но получается так, что он — в шоколаде, а они — в дерьме. Растравленная гордость и уязвленное самолюбие рождали гипотезы, одна фантастичнее другой — от феноменальной зрительной памяти и гипноза до ясновидения и телепатии; особенной популярностью пользовалась версия о рентгеновском зрении. Нет, ну а как тогда? Ведь чисто же все! миллиметр за миллиметром облазили-обшарили!

Догадки множились, обрастая слухами и домыслами, не однажды Славе Силичу пришлось разочаровывать «ходоков», предлагающих за секрет «маэстро» довольно кругленькие суммы. Но организаторы были непоколебимы, терпеливы и принципиальны, строго придерживались версии, принятой и озвученной в самом начале: Маэстро — феномен, медиум и земная инкарнация той, что люди называют Фортуной, игра с ним — поединок с ней самой, импровизированный и масштабированный в формат карточной партии.

Впрочем, надо отдать должное устроителям — схема не давала осечек, на вверенной им территории человек ни разу не одолел Бога. Но история, как известно, ничему не учит, а аппетит приходит во время еды — каждому следующему претенденту казалось, что предыдущему просто не повезло, что он сглупил, сплоховал, струсил, но вот ему-то, в этот-то раз уж точно повезет, уж он-то своего не упустит. Кипели страсти, росли ставки — суммы зачастую пестрели многими нулями, но, в конце концов, что такое деньги, когда на кон поставлено такое? Конечно, довольно паскудно сознавать, что находишься на неправильной стороне истории, но кто он такой, этот хрен с горы, в конце концов! Ах, он херувим-исусик, а мы, значит, суки и твари?! И потом — ну ведь врут, врут, на понта берут, мастырщики дешевые! — ну где это видано, чтоб карты рук не слушались, чудес ведь не бывает!

И только лишь он один, Ленский, он и еще двое посвященных, знают, что скрывается за всей этой фарисейско-Божественной мишурой, только им известна истинная подноготная и цель этих поединков. И только ему одному — их настоящая цена…

Ленский улыбнулся. Вот и снова, как и много лет назад, скоро здесь появится человек, надеющийся выиграть, вытащить счастливый билетик. Глупая пустышка, дурачок! Если бы он знал, сколько таких, как он, повидал за свою жизнь Ленский, сколько надежд изломал он на этом столе; впрочем, зачем заранее огорчать человека? Кстати, то же самое можно сказать и о самом себе — не надо забывать: пути Господни неисповедимы. Кто может знать свое будущее?

Дверь отворилась, в комнату вошли трое. Один из них был свой, личный телохранитель Ленского, Павел, двое других — гости. Они неловко застыли на пороге, переминаясь с ноги на ногу, удивленно и немного растерянно озираясь. На одном (игроке) тоже была маска, и Ленский почувствовал легкое раздражение: он лишался упражнения в физиономистике — небольшого развлечения, своего рода, разминки перед игрой. Но придраться не к чему, все — в пределах правил: игрок имеет право на маску. Раздражение, однако, не проходило — что ж, тогда «отыграемся» на секунданте — ему-то маска не положена. Итак, кто к нам пришел? Среднего роста, кряжистый, настороженный взгляд, сосредоточенное выражение, скупые движения — «Пахан», — первое, что приходит на ум. Явно тот еще фрукт, скрытный, жесткий, брутальный, как минимум, пару ходок за плечами. Ишь как набычился, буровит взглядом, — явно — главный в этом тандеме. Стоп, если главный, почему тогда играет не он? Впрочем, пусть сами разбираются в своих иерархиях, но уж больно вызыващий, неприятный, дать бы пинка, чтоб в себя пришел. Нет, пинок, пожалуй — слишком, а вот щелчок, скажем, по носу — в самый раз. Ленский мысленно представил себе картину — пальцы, нос, щелчок — «Пахан» подскочил на месте, оглянулся по сторонам. А-а! не нравится? То-то же! будешь знать, как быковать!

Ладно, теперь — к непосредственному контакту, к игроку — поток симпатии, дружелюбия в его сторону. Взъерошить волосы, ткнуть по-приятельски в плечо. Никакой реакции. Э-э, брат, да ты совсем плохой! Зажат, как капустный лист; как же ты играть-то будешь, блефовать? — «исполнителю» нельзя без импровизации. Впрочем, и черт с тобой — баба с возу. Или все это — часть образа? Если да — тебе Оскара давать надо, что ты здесь забыл. Ну, да ладно, в процессе разберемся; скоро, очень скоро не останется никаких загадок.

Он приветливо и звучно (плод тренировок) проговорил:

— Здравствуйте, господа! Рад приветствовать в нашем клубе!

Гости по очереди (первым, разумеется, «пахан») подошли и пожали ему руку.

— Проходите, располагайтесь, прошу вас.

С рассеянным видом, радушно (маска — калька и продолжение) улыбаясь, Ленский наблюдал, как гости рассаживаются по местам: суетливая угодливость (да нет, никакого Оскара, жаль даже) игрока, угрюмая снисходительность «секунданта». Павел сел по правую руку Ленского, напротив «пахана».

— Что будете пить? — Ленский беззастенчиво эксплуатировал (а почему нет?) образ гостеприимного хозяина. — Чай, кофе, сок, крепкие напитки?

Ага, два коньяка (ему и игроку), кофе «Пахану» и обычный в таких случаях апельсиновый сок для Павла — все как всегда, почти как всегда, кроме, разве что, раздражения — раздражение-то не проходит, не проходит, зараза! И не раздражение уже, уже что-то посерьезнее, посильнее — тяжесть какая-то косвенно-безадресная, будто забыл где-то что-то, и это что-то вот-вот выстрелит, полыхнет, взорвется. Может, и не взорвется, может, и все не так страшно, и пронесет, минет чаша, но лучше вспомнить, хорошо бы вспомнить, обязательно, кровь из носу нужно вспомнить! — да что это за напасть сегодня такая! что за хрень на голову!

Мелькнули в памяти умные, с прищуром глаза, белая как лунь, бородка, и Ленские едва не застонал. Да что же это такое? Что за день сегодня такой?

Захотелось опрокинуть бокал залпом, закричать, разбить что-нибудь — лишь бы отвлечь, убрать эту ноющую медленную изнуряющую боль, вырвать эту тупую бессмысленную иглу из сердца, — сочится, вот-вот брызнет кровь, пена выплеснется за края, вот-вот он оступится, упадет — будто из чулана дохнуло пылью, гарью, ветхим, прошлым, качнулись изразцами далекие слова. Все и всегда делать профессионально… Да, да профессионально — играть, любить, помнить, — он сможет, справится, это просто временная слабость, приступ какой-нибудь там фобии, конечно, он возьмет себя в руки. Еще пару секунд, вдох-выдох — так уже было, он сможет, сумеет, он сильный. Он всегда побеждает. Всех, в том числе и самого себя — он умеет, он уже много раз так делал, сделает и еще, — один раз научившись, экономишь потом уйму времени…

Ленский окинул взглядом гостей.

— Ну что ж, начнем?

Павел и «пахан» вскрыли кейс (каждый знал только половину кода) с картами, достали несколько колод; Ленский настраивался на игру. Черт! «пахан»! Вот же силища! Агрессия так и прет! — навис, будто глыба. Будто гипнотизирует — гнетет, давит, не шевельнуться. Так, ладно, здесь нужен нестандартный подход. Ленский глубоко вздохнул, представил себе лето. Он где-то далеко, за тысячи километров от зимы, Москвы — пляж, удобный шезлонг… Плещется море, солнечные зайчики на волнах… Безумно хочется пить, что-нибудь холодное, освежающее. Какой-нибудь коктейль, только обязательно со льдом. Льда надо много, очень, очень много… Ага, вот и ледник, как кстати! Теперь надо быстро, не задумываясь взять несколько кусочков льда и опустить в бокал. Вот так. Хорошо. Сейчас станет легче. Спокойно, свободно…

Он открыл глаза, зафиксировал ощущение — все, «пахан» ему больше не помешает, во всяком случае, пока. Теперь все внимание — «игроку»; и никаких снисходительностей, потаканий легкомыслию и преуменьшительно-ласкательных степеней-умалений — недооценка врага и все такое. Впрочем, как ни крути — а ничего особенного: обычный провинциальный катала, фон — хилый, бесцветный, руки — ничего не предвещающие, самые заурядные. Хотя не факт, не факт, конечно — вдруг гений перевоплощения, а руки — ну, что руки: бывали случаи, доводилось видеть мастеров экстра-класса с руками трактористов. А, впрочем, нет, нет — никаких сюрпризов: арсенал небогатый, исполнение так себе, средненькое; интереснее, что там за душой. Впрочем, тоже наверно, ничего особенного; как там у классика? — «убогое оформление»? Лицо, конечно, упростило бы задачу, но он справится и так. Справится, конечно — не впервой. Хотя… Не впервой, но ох, ох, как не хочется, ребята, внутри прям сжимается все, сопротивляется, хоть ты под наркозом все делай. И все — душевность, жалостивость! совесть, будь она неладна! С примесью (кто бы мог подумать!) законопослушности и богобоязненности — как можно! разве можно отнимать что-то у человека! Да еще принадлежащее ему по праву собственности жизни и счастья, — а в некоторых (таких вот, как сейчас) случаях сделать это особенно трудно. Можно сказать — невозможно — все равно, что обидеть ребенка или ударить животное. Вот он сидит перед ним, ничего не подозревающий, наивный, счастливый (попал-таки к Маэстро, жизнь удалась!) под маской наверняка — глупая бессмысленная детская улыбка, — наверняка именно поэтому парня заставили надеть маску. Группа поддержки так называемая, этот и заставил, «пахан». И да! да! тысячу раз говорено-переговорено — нельзя быть хорошим для всех, историю не делают в белых перчатках, есть вещи, которые… К тому же, уж кому-кому, но только не ему служить примером и маяком, разглагольствовать о нравственности и морали! Да, да, конечно, он возьмет на себя этот очередной грех — все нивелирует, спишет преследуемая цель, результат — под него, как говорится, и грешим, — но кто сказал, что он, они правы! Кто сказал, что это все пройдет бесследно и безнаказанно! Хотя, да-да: плюй в глаза — как с гуся вода, здесь эстафету подхватывает (для того и придумана) вторая (первая?) часть рефлексии, ее физиологическая составляющая. Впрочем, правильнее будет сказать — психосоматическая. А все фантазия! — палка, как говорится, о двух концах, любишь кататься! Все рисует и рисует картинки разные — о, Господи! только не думать! не представлять! — веселые картинки, одна веселее другой: будто мясник (или доктор, патологоанатом, например) ты и руки по локотоь в мозги погрузил и шаришь там, копаешься — человеку с низким рвотным порогом (ему, ему, Маэстро хваленому!) — все равно, что пальцы в рот сунуть. И ее (фантазию) не отменишь, не обманешь — важнейшая составляющая, движущая и направляющая процесса; в противовес он придумал представлять себя (вот же ханжа!) пчелкой, собирающей нектар, или (более утилитарно, адекватно) археологом, или старателем — неважно, в общем-то, главное — копающимся в чем-то правильном, полезном, что-то изымающим в качестве дара небес или (по ситуации) недр и собственного усердия; а, вообще, так до сих пор и неясно — как все происходит. Юрка говорил что-то, сыпал мудреными терминами: синапсы, нейроны, лобные доли, но, кажется, ерунда это все — никто ничего толком не знает — феномен, Бермудский треугольник, одним словом. Просто щелкает вдруг что-то в голове, и все начинает происходить так, как он хочет — люди подчиняются, события. Ну, и карты — эти вообще, как ручные; действительно, какая-то особенная связь между ними, взаимопонимание, что ли, — в общем-то, ничего страшного, люди и не с такими тараканами, как говорится, живут, если бы не картинки эти… И не похмелье это душевное после! Хотя — опять же! — похмелье! муки совести! — кто бы говорил! клейма ставить негде! Господи! да что ж сегодня за день!

Так, ладно, поплакались и будет, дело надо делать, господа. Собраться, абстрагироваться, глубокий вдох, пару пассов; как там — «поехали»? Зацепиться только на всякий случай за что-нибудь, за тот же скриншот циферблата на стене, излом стрелок, и все: ты — пчелка, пчелка, пчелка, а вовсе не медведь… Пчелка; вот он, щелчок, время будто замедлилось, замешкалось; теперь главное — удержаться, удержать все в сознании. Вот так, вот так, потихонечку — будто по канату над пропастью, маленькими, мелким шажочками, дышать через раз. Еще шажок, еще — отодвинулось, прояснилось — все, кажется. Кажется, и в этот раз получилось, проскочил, вписался в поворот…

Неожиданно Ленский понял, что он за столом, в руках у него карты, и все выжидающе смотрят на него. Так, пчелка, циферблат, сознание в режиме stand by — ага, ждут его ставки.

— Принимаю, — услышал он свой голос.

Ага, ну и в самом деле — дело сделано: будто дрогнул, стал ярче свет в комнате, потеплели подушечки пальцев — верные признаки удачи. Дама треф, зардевшись, послала нежную несмелую улыбку, король червей снисходительно и одобрительно кивнул…

Ленский удовлетворенно (и все-таки она вертится!) улыбнулся, сделал несколько (так! не расслабляться!) глотков из бокала. Коньяк пробежал по крови, застывшее, забывшееся время побежало вслед.

— Партия! — еще через полчаса провозгласил Павел. — Если нет возражений, прошу стороны поставить свои подписи. — он взял с матово блеснувшей плоскости подноса, внесенного вышколенным официантом, лист бумаги, положил на стол.

Ну, что? Похмелье еще только на подходе, есть еще пару минут на оправдательно-нравоучительное словоблудие, ханжеско-снисходительную (где, когда он настоящий?), симпатию к проигравшему. К очередной жертве — разумеется (а как иначе?), с оттенком печали и драматизма: и все-таки, как ни крути, а повезло нам с тобой — в этом мире хотя бы не казнят, здесь все — бутафория. Конечно, все относительно — повезло или не повезло, кому-то больше. кому-то меньше, но в любом случае, избавь меня от унижения завистью — поверь, нечему завидовать. Я мог бы, конечно, успокаивать тебя, дескать, судьба такая, такова селяви, мог бы привести какой-нибудь наипоучительнейший пример, мог бы, но не буду. Не могу, не смогу — победа должна была достаться тебе, но я ее украл. Украл, и то, что могло стать для тебя одним из самых ярких приключений и впечатлений, превратилось в звездочку на моем фюзеляже. Еще одну; их там много, этих звездочек, так много, что самое время заводить другой фюзеляж. Впрочем, какой фюзеляж, какое что? — как и все вокруг, самолет мой — пошлая фанерная декорация: ни улететь, ни даже просто прокатиться. И я вынужден делать вид, играть роль, вынужден врать. Чтоб хоть как-то оправдать свою неправду, неправоту, — как там: лист прячут в листьях? Такой вот «порочный» круг, братишка; не завидуй мне…

«Игрок» уже держал в пальцах ручку, уже приноравливался поставить закорючку, как вдруг что-то произошло. Что-то неуловимое, необъяснимое. Не заметное ни для кого, кроме Ленского; «игрок» вдруг бросил ручку на стол, весело и фамильярно заговорил, обращаясь к оцепеневшему от недобрых предчувствий «маэстро»:

— А что, милейший (!), не сыграть ли нам еще разок? Просто так, на интерес? — и, не дожидаясь ответа, стал быстро-быстро сдавать карты.

Все замерли. Надо, надо было что-то сказать, сделать — вместо этого, будто загипнотизированный, Ленский потянулся за картами. Мысли билась мошкарой о стекло, в вакууме разом наступившего безмолвия ясно и безоговорочно формировалось зловещее, обморочное, ожидание страшного и непоправимого. А потом все — и мысли, и комнатка, и мироощущение, все эти пчелы-бабочки-цветочки, хрупкие натужные построения, с таким тщанием сооруженные и выпестованные, отвоеванные у реальности, были опрокинуты, смяты, разрушены, в последнее мгновение, где-то на изломе обморока и яви он поймал последний взгляд, брошенный человеком, сидящим напротив: усмешка, горечь, тоска, — все плыло, мешалось, тонуло…

Король треф скривил презрительно губы, пиковая дама расхохоталась прямо в лицо.

— А-а! — «пахан» отшвырнул чашку с кофе, ожесточенно дуя на пальцы.

— Что за шуточки?! — прошипел он, морщась от боли. — Что у вас здесь происходит! Кофе прямо в руках вскипел! Кипяток!

Не обращая на него внимания, не осознавая, что делает, Ленский перегнулся через стол, протянул руку, пытаясь дотянуться до «игрока», сорвать с него маску.

— Кто ты?! — голос изменил ему. — Кто? ты?

Глаза «игрока» расширились от ужаса, он отпрянул назад, неуклюже подняв руки, но ставшему необычайно гибким и ловким Ленскому все же удалось зацепить край маски, ткань лопнула, обнажив нечистую, воспаленную кожу, испуганный, чуть косящий, в щетке коротких светлых ресниц глаз, — Ленский замер, мучительно удерживая равновесие, страшась отвлечься, оторваться, пропустить что-то важное, что вот-вот должно было произойти, родиться здесь, в этом крохотном, пульсирующем, будто дышащем, зрачке.

— Стоять! — неожиданно услышал он над собой хрип «пахана», а вслед за этим невнятное, какое-то растерянное восклицание Павла.

И вдруг понял — вот оно, то главное, чего он ждал, и все его предчувствия, его ипохондрия, его переживания и суеверия — все слилось теперь в одну неожиданную и непреложную разгадку.

В руке «пахана» блеснул матово пистолет, черной бездной дула уставившийся прямо в лицо, безумная решимость в серых свирепых глазах возвестила, что следующей мысли уже не будет, и, вообще, никаких мыслей уже никогда больше не будет. Потому что, это — конец, потому что, с такого расстояния не промахиваются.

Тело уже дернулось, пораженное агонией, уже покрылось липкой и колючей испариной, как вдруг в сознании соткался образ хохочущей пиковой дамы. Соткался и метнулся наперехват указательному пальцу, жмущему на курок, наперерез щелчку затвора, и, уже теряя сознание, проваливаясь в черный и бездонный колодец, Ленский скорее почувствовал, чем увидел, как перелетает через него непомерно длинное, громоздкое тело Павла.