Темна вода во облацех. Научно-фантастический роман

Александр Тебеньков

Новый роман является продолжением НФ романа «Сны во сне и наяву». В провинциальной лаборатории Баринов близко подходит к разгадке некоторых способностей экстрасенсов. Подобные исследования в СССР засекречены и спецслужбы заключают его в современную «шарашку», где эти работы ведутся. Старый сослуживец, а ныне руководитель Банник не только сам обладает способностями к телекинезу и пирокинезу, но и видит «чужие» сны – эпизоды из жизни людей, живших в далеком прошлом…

Глава 2

1

В тридцать две минуты девятого раздался телефонный звонок.

Аппарат стоял тут же, на прикроватной тумбочке, и Баринов, чертыхнувшись про себя, снял трубку.

— Доброе утро, Павел Филиппович, это Долгополов.

— Доброе утро. Слушаю вас, Валерий Иванович.

— Извините, что побеспокоил, Павел Филиппович. В моем «поминальнике» первым пунктом стоит звонок вам, поэтому рабочий день с него и начинаю. Докладываю, что сегодня я весь день планирую быть на месте, так что, если я вам понадоблюсь… Далее, когда удобнее подослать к вам человека?

— На предмет?

— Он принесет некоторые бумаги на ознакомление. Ну и вообще, для поручений…

Баринов некоторое время помолчал, усваивая смысл сказанного.

— Поручений пока никаких, а бумаги… Скажем, через час.

— Будет сделано, Павел Филиппович. Если что потребуется — я у себя. До свидания!

— Всего доброго.

Голова побаливала, и во всем теле ощущалась определенная вялость и скованность. Дело понятное, во-первых, не выспался, во-вторых, слишком много размышлял, и все больше на темы неприятные. В-третьих, возможно, сказывалось действие всей той химии, которой его трое суток накачивали. Хоть и спецсредства, а побочные эффекты должны присутствовать.

На местной кухне Баринов освоился еще вчера вечером, и ему здесь понравилось. Все функционально, все под рукой, все блестит никелировкой и белой эмалью. А набор продуктов — голубая мечта привередливого холостяка с гурманскими наклонностями: колбаса вареная, колбаса копченая, три сорта сыра, масло сливочное и шоколадное, ветчина, вареный окорок… В морозильнике — сосиски, сардельки, пельмени; в левом шкафу-колонке — штабели консервных банок, в правом — батареи бутылок… Жить и не тужить!

Особо напрягаться не стал. Сварил кофе покрепче, соорудил сразу четыре разных бутерброда, открыл баночку сардин — вчера аппетита не было совершенно, а сегодня словно прорезался… Ну и правильно, сытое брюхо к невзгодам глухо. Неприятные сюрпризы еще вполне могут воспоследовать, едва ли их набор исчерпался.

Первая утренняя сигарета, да после плотного завтрака, да с хорошим кофе — кто не знает, не поймет… Но и этот момент умудрились испоганить — на второй затяжке у входной двери раздался мягкий зуммер.

Баринов невольно глянул на часы — девять тридцать, ровно.

«Падлюки пунктуальные, черт вас дери!»

Он аккуратно затушил сигарету, пошел открывать.

И вот она, очередная пакость — на крылечке стоял Шишков собственной персоной. В том же самом сером костюмчике, белой рубашке, но без галстука. А газовый пистолет, небось, во внутреннем кармане пиджака…

— Тебе чего? — хмуро спросил Баринов, придерживая дверь приоткрытой.

— Это вам, — сказал Шишков, как ни в чем не бывало, и протянул пакет из плотной голубоватой бумаги. — А вот здесь, в книге, распишитесь, пожалуйста — дата, точное время, подпись… Спасибо, Павел Филиппович. И разрешите доложить: согласно приказу поступаю в ваше распоряжение. Какие будут указания?

Баринов молча оглядел его с головы до ног.

«Н-да, экземплярчик еще тот. Прикажи — землю будет рогами рыть!»

— Пока никаких. Свободен… Хотя, стоп! Где можно найти Долгополова?

— В административном здании, кабинет двести пять. Вот по этой центральной аллее, в самом конце. Телефон: один — ноль-ноль-пять.

— А тебя?

— В первом лабораторном корпусе, комната сто три, телефон: три — ноль-тринадцать.

— Вот теперь все. Можешь идти.

Что толку с ним собачиться. Дело-то, по большому счету, не в нем.

Сопроводительной записки в пакете не оказалось, но содержимое вполне красноречиво говорило само за себя.

Похоже, поработали качественно. Столь глубоко в бюрократические тонкости Баринов никогда не погружался, но догадывался — формальности в данном случае соблюдены четко.

Бумаг немного, но все в одну тему.

Баринов положил перед собой первый набор — письмо директора НПО «Перспектива» в Президиум АН СССР с просьбой направить переводом П. Ф. Баринова в распоряжение НПО, разрешение Президиума на перевод, приказ по Киргизскому филиалу НИИЭМ о переводе П. Ф. Баринова «на основании его личного заявления и письма НПО «Перспектива», приказ по НПО о приеме П. Ф. Баринова в порядке перевода на должность исполняющего обязанности директора НИИ-403.

Чисто отпечатанные на официальных бланках, с указанием подписи соответствующего должностного лица, над шапкой каждого документа — рукописная пометка: «проект»… Не хватало только его личного заявления. А также — ни на одном документе не проставлена дата.

А вот и второй набор. Здесь всего две бумажки, но зато с «живыми» печатями, подписями, датами и номерами: приказ Салиева командировать с 7 августа 1985 года заведующего лабораторией П. Ф. Баринова в распоряжение Президиума АН СССР и приказ Банника назначить с 8 августа 1985 года командированного П. Ф. Баринова временно исполняющим обязанности директора НИИ-403.

Против этого лома уж точно не может быть приема. Сплошное — «скачи, враже, як пан каже!»

И, похоже, самое время вспомнить бесхитростную молитву, которой учила маленького Павлушу родная тетка Галя — в далекие-далекие годы: «Господи, дай мне терпение принять то, что я не в силах изменить, дай мне силы изменить то, что возможно, и дай мне мудрость научиться отличать первое от второго»…

Баринов потянулся за трубкой телефона, набрал 1—005.

— Слушаю, Павел Филиппович, — донеслось буквально после второго гудка.

— Я хочу познакомиться с территорией.

— Буду у вас через пять минут.

Как и говорил Банник, хозяйство было обширное и разнообразное, и Баринов постарался хотя бы мельком посмотреть все.

Не то, чтобы он планировал здесь всерьез и долго разделять и властвовать. Сказалась привычка подходить к любому делу тщательно, почти скрупулезно и детально. И вообще, он полагал, что начальник, даже номинально исполняющий обязанности, должен знать и уметь все то, что знает и умеет подчиненный, и еще хотя бы вполовину больше и лучше.

Что греха таить, территория понравилась. И уютно, и функционально одновременно, что немножко странно, однако объяснимо. В средствах, похоже, не стеснялись, а опыт у проектировщиков и строителей по обустройству таких вот изолированных, полуавтономных образований, имелся богатый.

Они шли по пустынным аллеям, и Баринов вслух удивился, что никого вокруг не видно. Долгополов сухо проинформировал, что сегодня воскресенье, а он, Долгополов, остался на рабочем месте исключительно на случай, если окажется полезен Павлу Филипповичу.

Баринов на ходу попытался просчитать прошедшие дни — а ведь и верно, выходной!

Высокий бетонный забор по периметру неплохо маскировался кустарником и деревьями, внутри четко разграничивались жилая, хозяйственная и научно-производственная зоны. Территория, можно сказать, утопала в зелени, причем растительность подбирали смешанную — и лиственные деревья, и хвойные. Значит, и зимой было на чем глаз остановить. Аккуратные газоны, цветочные клумбы, вымытый асфальт… Шарашка-то шарашка, но комфортабельная. Что, впрочем, сути не меняло.

Долгополов добросовестно провел его по всем этажам трех научно-производственных зданий, демонстративно подчеркивая полную открытость, но задерживаться где бы то ни было старался избегать, вежливо напоминая: «Павел Филиппович, нам еще многое предстоит посмотреть».

Он прихватил с собой три огромные связки ключей с бирками, но открывал не все комнаты. Многие помещения были опечатаны, у их дверей он молчаливо разводил руками, и они шли дальше.

Пообедали в небольшой, столов на десять-двенадцать, местной столовой, расположенной в пристройке с тыльной стороны административного корпуса. Она работала, несмотря на воскресенье. В зале никого не оказалось. Вообще-то здесь бытовало самообслуживание, но к ним подошли сразу две официантки, вручили по листочку меню.

Столовая тоже понравилась. Чисто, вкусно, уютно.

Счета принесли раздельные, однако денег не взяли. Долгополов, перегнувшись через стол, вполголоса пояснил, что сумму запишут в личную карточку, потом вычтут из зарплаты.

Выйдя из столовой, присели на лавочку в тени огромной, наверное, вековой липы. Долгополов неодобрительно покосился на сигарету в руках Баринова, демонстративно пересел, чтобы дым относило в сторону.

— А сейчас куда, Валерий Иванович? На полигон? — спросил Баринов, отправив окурок в стоящую рядом урну.

— Можно и на полигон, — согласился Долгополов. — Только ничего интересного не увидим, тем более, что позапрошлым летом его законсервировали. От аппаратных ключей у меня нет, а так — полигон как полигон.

— Вы говорили, живете здесь, в коттедже?

— Вообще-то, в Москве, — сухо ответил Долгополов. — Сюда приезжаю на работу, нередко случается заночевать. А в коттеджах, в основном, живет молодежь, несемейные и командированные… Ну что, Павел Филиппович, посмотрим ваш кабинет?

Баринов подумал, прикидывая. Зрительных впечатлений на сегодня вроде бы достаточно, можно и посидеть, пообщаться.

— Я не против. Ведите, Валерий Иванович.

На второй этаж административного корпуса они прошли через центральный вход, мимо вахтера. Ни документов, ни пропусков тот не спросил, но проводил их цепким внимательным взглядом.

Приемная оказалась самой обыкновенной — с двумя письменными столами, стоящими поодаль, с остальным обычным антуражем. Из нее вели две обитые кожей двери. Около левой табличка — «Директор НПО «Перспектива», около правой — «Директор НИИ-403».

— У вас ключи с собой? — спросил Долгополов. И пояснил: — У меня только от приемной.

Зато кабинет соответствовал представлениям номенклатурного начальника выше среднего уровня. Не каждый министр в Киргизии сподобился такого.

Не сговариваясь, Баринов и Долгополов заняли места друг против друга через приставной стол.

— А Банник, значит, напротив? — спросил Баринов.

— Да. Когда Николай Осипович здесь, он занимает тот кабинет.

Помолчали. Баринов — выжидательно, Долгополов — терпеливо и равнодушно.

— Ну что ж, Валерий Иванович, — вздохнул Баринов, убедившись, что инициативой собеседник обладает нулевой. — Продолжим, пожалуй. Итак, какова же тематика института? И если можно, поподробнее.

— Извините, Павел Филиппович, конкретные темы вне моей компетентности. Общие вопросы, хозяйственные, бытовые — пожалуйста. А научно-производственная конкретика — это, пожалуйста, к Николаю Осиповичу.

Баринов в сердцах крепко выразился про себя. Что за мужик этот Долгополов, в конце-то концов? Лощеный, рафинированный с виду, а похоже, ни рыба ни мясо!.. Служака или притворяется?

— Ах, так вы, значит, простой завхоз? — преувеличенно удивился Баринов.

— Я ваш заместитель по организационным вопросам. — Похоже, на этот раз Долгополов обиделся всерьез. Даже на скулах обозначились розоватые пятна. — Мне кажется, Павел Филиппович, вы зря так все обостряете.

И Баринов одернул себя в запоздалом раскаянии — если уж приходится общаться с людьми, лично тебе неприятными, так постарайся хотя бы не показывать им этого. Обниматься и целоваться не обязательно, фамильярничать да панибратствовать тем более, а держаться с ними надлежит ровно и нейтрально. Даже с Шишком. И с этим — замом по хозчасти.

— Извините, Валерий Иванович, — он на миг склонил голову. — Спасибо за познавательную экскурсию. Завтра лаборатории будут функционировать в штатном режиме, не так ли?.. Ну и славно… Итак, я, пожалуй, посижу здесь, осмотрюсь. Если у вас ко мне никаких дел, то вы свободны. Обещаю сегодня больше не беспокоить.

Долгополов с готовностью поднялся.

— До свидания, Павел Филиппович. Приемную закроет охранник. Будьте здоровы.

— И вам всего хорошего, Валерий Иванович.

2

Ну, вот… Информации добавилось, есть возможность вернуться к главному — будет он работать на Банника или нет?

Если «да», то на каких условиях? Или говорить об условиях — дохлый номер?.. А если «нет»?

Пожалуй, стоит разделить проблему на части. И, вычленяя отдельные элементы, решать по порядку, строго выдерживая очередность.

С одной стороны — насильственным образом грубо нарушено, можно сказать, попрано его священное право выбора: где работать, как работать, над чем работать. Где жить, как жить. С кем общаться.

С другой стороны — каким образом он может воспротивиться этому самому насилию?

Поразительно, однако ж в настоящий момент он абсолютно бессилен вообще что-либо предпринять! Ну — аб-со-лют-но!.. Он здесь никто и звать его никак!

Очень изящно выразился Банник — «лицо, владеющее государственной тайной, но не имеющее допуска к ней»…

Баринова словно выбросило из кресла, он пробежался по огромному кабинету до дверей и обратно, остановился, опомнившись, у письменного стола. Метаться из стороны в сторону, бегать, кричать, биться лысиной о паркет, топать ногами… не лягушка же он в кринке с молоком, в самом деле. Бессмысленной моторикой ничего не добьешься.

Что он может сам, в конкретных сложившихся обстоятельствах?

Демарш на словах. То же, но с битьем подвернувшихся морд и стекол, швырянием стульев и других предметов — до первых санитаров-охранников. Голодовка. «Итальянская» забастовка. Что еще?

Встанет он, положим, в позу — ни под каким видом, никогда, только через мой труп!.. Ну что, будет тебе труп. И без всяких фигур речи. Сейчас-то он просто пропал без вести для родных, друзей, знакомых. В этом случае пропадет на самом деле, для самого себя в том числе.

Разумеется, буквально на следующий же день его не ликвидируют, но бокс-изолятор не зря показали!.. В Моабите, Лефортово или замке Иф можно надеяться бежать. Говорят, даже случаи бывали. Из одиночки НИИ-403 побег исключен по определению. Кроме хлорпромазина, в просторечии «аминазин», найдутся и другие нейролептики.

Далее, предположим, какими-то неведомыми путями удастся дать знать о себе родным и друзьям. Вопрос на засыпку: что конкретно смогут они?

Заявить о пропаже человека… Ну, объявят всесоюзный розыск, расклеят на столбах афишки с его фотографией, раздадут ориентировки постовым и участковым. А кто считал, сколько таких бумажек скапливается по письменным столам райотделов хотя бы за месяц?

Пойти по инстанциям, все выше и выше… Хорошо, найдут ход аж туда-туда, на самый верх. Но кто знает, на каком именно уровне, на какой именно ступеньке санкционировано, что некий Баринов П. Ф. должен быть изъят из обычной жизни? И под каким соусом эта «необходимость» будет подана, в случае запроса, туда-туда, на самый верх?

Апеллировать к общественному мнению… Ну, это уже из области фантастики, ибо трудно апеллировать к тому, что принципиально отсутствует. Мнение-то оно есть, но насколько общественное?

Робинзон Крузо надеялся, что когда-нибудь на горизонте появится корабль.

Получивший по суду «червонец» или «четвертак» может утешаться тем, что срок когда-нибудь кончится.

Но бесследно исчезнувший, он же «пропавший без вести», ни на корабль, ни на условно-досрочное, ни на конец срока рассчитывать не может…

Ладно, зайдем с другой стороны. Рассмотрим вариант элементарного побега. Ну, случится чудо, и окажется он вдруг по ту сторону забора… Куда идти? У кого искать понимание, защиту и помощь?

В милицию? В прокуратуру? Они сами его сюда и доставят.

В райком, горком, ЦК? Те напрямик выйдут на «контору».

В редакцию газеты, на радио или телевидение? Тогда бравые ребята в белых халатах приедут за ним туда. И будь уверен, ни строчечки, ни фразочки о личности Баринова никуда не прорвется. Ни в эфир, ни на газетную полосу. На редактора даже цыкать не придется — должностное лицо посмотрит строго, и редактор любому тотчас очень доступно, с примерами, объяснит, что это был «пациент психиатрической лечебницы».

Объяснить можно, проверить нельзя. Да никто проверять и не осмелится.

Вот и получается, что даже теоретически — ничего, никогда и никому…

Железобетонная стена, облицованная ватой.

Пока идешь в колонне, разбившись на пятерки, ты — один из массы, и внимание на тебя минимальное. Его, вроде бы, и незаметно. Особенно тому, кто замечать не хочет. Но шагни в сторону — попытка к бегству, оружие применяется без предупреждения…

Что чувствовал отец, когда ему зачитали десять лет за контрреволюционную деятельность и терроризм плюс контрреволюционную агитацию и пропаганду? Статья 58-я, пункт 8 и 10.

Вот так вот, постепенно, и приходит четкое осознание безысходности…

Слишком полное представление имеет Баринов о внутренней кухне принятия решений, чтобы надеяться на помощь и понимание. И слишком хорошо знает степень ответственности, вернее, безответственности разного рода должностных лиц и учреждений. И повадки важных людей, сидящих в высоких кабинетах, которые хоть и надувают щеки на публике, так только для самоутверждения. Поскольку прекрасно сознают и про себя: шагнешь в сторону — даже окрика не последует… Вот так аукается теперь Баринову и членство горкома, и номенклатурная должность, и владение ходами-выходами, умением лавировать среди власть предержащих, используя слабости одних и сильные стороны других…

Получается, что знание — не всегда сила. Знание — иногда и бессилие, а в данном конкретном случае — полная атрофия доверия к любым властным структурам.

Это, если по-ученому. А в народе говорят проще: меньше знаешь — крепче спишь.

Значит, принимаемся за рефлексии. Ретроспективную, ситуативную, а также перспективную. Иначе говоря, поразмышляем, как дошел до жизни такой, что ответить на поползновения Банника.

А также чем это все обернется в будущем лично для него, Баринова.

С одной стороны — конформизмом, сиречь соглашательством.

С другой стороны — упорством и несокрушимостью, иначе, фанатизмом.

Хрестоматийный пример — Галилей и Бруно. Хотя сравнивать себя со столпами — дурной тон.

Крайности — это понятно. А возможен ли компромисс?

В общем-то, похоже, его не избежать. Однако, компромисс — продукт двусторонний. Весь вопрос, далеко ли каждая сторона может зайти в стремлении к нему? Можно ли — принципиально! — достичь соглашения, чтобы и Банник, и Баринов были удовлетворены? И волки сыты, и овцы целы… Знать бы только, кто здесь волк, а кто — баран?

Как определить грань, за которую он, Баринов, выйти не может, не поступившись принципами?

Кто-то сказал — Дизраэли? Черчилль? — что настоящий политик должен знать, когда прятать принципы в карман, а когда доставать их из кармана… Но Баринов-то не политик, а ученый!

Надо потянуть время, а попутно выпотрошить Банника. Насколько тот сам позволит, и насколько это удастся ему, Баринову. Дальше — «будем делать посмотреть». Война план покажет. И вообще — поможет отличить «первое от второго»…

К слову — ради того, чтобы понять, а что же на деле представляет собой «эффект Афанасьевой», допустимо, наверное, пойти на определенные издержки. Даже может, на жертвы.

3

Первый трудовой день негоже начинать с опоздания, и в восемь двадцать пять Баринов подошел к подъезду административного здания, слегка беспокоясь как себя вести с «коллегами», вернее, с подчиненными. Он никого не знает, его никто не знает…

В «свой» кабинет он проник абсолютно явочным порядком, словно проделывал это сотни раз.

Вахтер (уже другой, не вчерашний) поприветствовал его первым — «Доброе утро, Павел Филиппович!» — и поспешил нажать кнопку, разблокировав турникет.

В приемной из-за стола поднялась и приветливо улыбнулась навстречу женщина лет тридцати с внешностью типичной московской секретарши. И выговор у нее оказался типично московским.

— Здравствуйте, Павел Филиппович! Я ваш секретарь, зовут Анна Сергеевна, можно просто Аня. Ваш кофе будет через пять минут.

На ее столе уже лежали какие-то бумаги и вскрытые конверты, пишущая машинка на соседнем расчехлена, дверца сейфа, стоящего сбоку, слегка приоткрыта.

— Доброе утро, Анна Сергеевна. Вы давно здесь?

— У меня рабочий день начинается на полчаса раньше, Павел Филиппович, ровно в восемь… Почту я сейчас кончаю разбирать. И еще Валерий Иванович хотел зайти, как только вы будете у себя.

Баринов кивнул невозмутимо.

— Хорошо, я жду. — Он перевел взгляд на дверь слева. — Николай Осипович не появлялся?

В глазах секретарши промелькнул непонятный огонек, но ответила она так же ровно и предупредительно:

— Николая Осиповича не будет до конца недели, он в командировке.

Баринов снова кивнул и своим ключом открыл дверь кабинета.

В сопровождении Долгополова Баринов снова прошел по лабораториям. Знакомился с сотрудниками, выслушивал краткие доклады заведующих, задавал вопросы, пытался вникнуть в ответы… И все больше и больше недоумевал, зачем Банник стремится втянуть его в круг своих обязанностей и проблем.

Задачи, над которыми работали здесь, только самым краем соприкасались с областью, в которой был занят он сам. Об этом он задумался еще вчера вечером в кабинете в коттедже, когда читал, продираясь сквозь запутанные формулировки, сводный тематический план НИИ-403 на текущий год.

Ну да, в институте работали биологи, физиологи, биохимики и биофизики… да только их научные интересы лежали совершенно в других плоскостях. И зачем директором над ними понадобилось ставить нейрофизиолога, пусть даже доктора наук, но исключительно экспериментатора по духу и сути — совершенно непонятно… Разве что обеспечить синекурой самого директора.

Это напоминало, как если бы узкого специалиста по червям-нематодам поставить руководить коллективом, исследующим, скажем, экологию Байкала. Или, допустим, астрофизика, признанного авторитета по внегалактическим объектам, переключить на изучение строения солнечной системы. Или инженера-дизелиста привлечь к работе над жидкостными реактивными двигателями… Ряд можно продолжить до бесконечности. Биолог биологу рознь, как и инженер инженеру.

Так ради чего, собственно, Банник нагородил весь этот сыр-бор?..

Сотрудников Баринов запоминать специально не старался. Вот так, мимоходом, в человеке не разберешься, а если вдруг придется работать в контакте, найдется время познакомиться теснее.

Его больше занимало другое.

Средств на оснащение института, похоже, не жалели, такого оборудования еще поискать. Кое-что из виденного он, конечно, встречал в московских лабораториях, в Новосибирске, Ташкенте, Ростове, Харькове, но о большинстве даже читать и слышать не приходилось. Наполовину, а то и на две трети импортное: несколько французских электронных микроскопов, два японских магнитно-резонаторных томографа, шведские ультразвуковые и инфракрасные сканирующие комплексы, мыслимые и немыслимые анализаторы всего и вся… А уж операционная словно целиком перенесена из Мюнхена или Франкфурта-на-Майне, химико-биологическая лаборатория — из Глазго, гистологическая — из Цюриха…

К аппаратуре трех электронно-биофизических лабораторий он особо не присматривался, там своя специфика, ему недоступная, а подразделения, которое бы занималось исследованиями в области нейрофизиологии, как он понял еще раньше, в НИИ просто не существовало.

Зависти не испытывал, хотя, как понял, всю жизнь ему приходилось работать на аппаратуре вчерашнего дня. Так только, присутствовало небольшое удивление и некоторая досада пополам с легким недоумением… Н-да-а, прав Банник, современной наукой трудно заниматься по настоящему в Киргизии, Армении, Саратове, Пензе и Хабаровске…

День выдался не столько тяжелым, сколько утомительным.

Чтобы все увиденное и услышанное не слилось в сплошную и неразделимую круговерть, Баринов старался не торопиться. После очередного подразделения он выводил Долгополова наружу, усаживал на лавочку в тени, и заставлял вкратце повторить: а чем, собственно, занимается данная лаборатория, отдел, сектор?.. Сам курил, переспрашивал, задавал вопросы, проверяя себя, и с легким сожалением констатировал, что в чем-то приходилось его и поправлять. Ну да, завхоз есть завхоз, пусть и с медико-биологическим образованием.

На такие перерывы иногда требовались две сигареты, ведь по комнатам и коридорам буквально на всех углах висели грозные таблички «No smoking!», и, похоже, это правило внутри помещений соблюдалось неукоснительно.

…Они попрощались с заведующим сектором биомеханики, последнего, где намечал побывать в этот день Баринов, и вдруг в коридоре, прямо над головой, громко зазвучал прерывистый зуммер.

— Семнадцать тридцать, конец рабочего дня, — пояснил Долгополов, заметив его недоумение. — Мы не приветствуем сверхурочную работу. В шесть часов отправляются автобусы, надо на них успеть. Есть, конечно, еще два дежурных — в восемь и десять часов, но это для технического персонала.

— Вы тоже добираетесь автобусом, Валерий Иванович?

— Нет, зачем же. У меня персональный автомобиль. А некоторые приезжают на своих машинах, бензин мы оплачиваем.

Они вышли на крыльцо.

На пустынных днем аллейках то тут, то там стали появляться люди. По одному, по двое, небольшими группками они неторопливо шли в одном направлении — в сторону административного здания, к автобусной стоянке.

— Ну что ж, Павел Филиппович, разрешите откланяться, — Долгополов протянул ему руку. — Мне еще надо забежать к себе.

— Да-да, разумеется, — спохватился Баринов. — До завтра, Валерий Иванович.

Он прошел в небольшую беседку, почти целиком скрытую зеленью.

День утомительный, но продуктивный. Если абстрагироваться от действительности, а сосредоточиться только и исключительно на науке.

Значение фундаментальных разработок, ведущихся в НИИ, вот так, с ходу, не поймешь, тем более не оценишь, но размах впечатлял. Особенно исследование поэлементно функций глубинных областей головного мозга. Это раз. Важностью и необходимостью попыток «сборки» биокомпьютеров на базе клеток мозга млекопитающих при беглом знакомстве он не проникся — что мудрить, природа сама постаралась, сотворив мозги хотя бы тех же крыс, причем, мозги не самые плохие. Однако допускал, что дело не только интересное, но может стать полезным и даже перспективным. Это два. По-настоящему его заинтересовали только работы по биопротезированию элементов опорно-двигательного аппарата, а также органов слуха и зрения. И это — три.

Четвертым же, а может, главным, было то, что ни одна из тем, ни одна из разработок этого сверхсекретного НИИ не заслуживала, с точки зрения Баринова, никакой секретности вообще. Что вводило в некоторую растерянность — если секретить нечего, то зачем тогда секретить?.. Сразу приходило на ум — таким приемом легко достигалась не только неограниченность финансирования, но и независимость и не подконтрольность любых исследований. Как душа захочет! Или — левая пятка. Хоть икроножный рефлекс изучай… Да и зарплата здесь, надо полагать, далеко не по академическим ставкам.

Невольно вспомнился Мишка Зырянов, друг и закадычный приятель. Жил тот напротив, через улицу, с первого класса сидели за одной партой. После школы попал в армию, там вступил в партию, дослужился до старшего сержанта. Окончив университет, три года отработал по распределению в школе воронежской глубинки. Активный был парень, вдобавок идейный и горластый, и пригласили его инструктором в сельский же райком комсомола. Первое, о чем он задумался — отчего его зарплата вдвое выше зарплаты учителя? И, по простоте душевной, попытался выяснить это у старших товарищей. Второй секретарь, курировавший его, который и сагитировал сменить работу, внимательно выслушал, задал пару-тройку уточняющих вопросов, а потом ответил на полном серьезе, достаточно весомо: «Мы с тобой, Миша, не имеем права отвлекаться и размениваться на мелочи быта, потому что выбрали путь профессиональных революционеров!»

Так что — ай да Банник, ай да молодец! Ай да сукин сын!

А может, ему просто не все показали? Допуска-то нет… Забавно, прямо анекдот: директорство есть, а допуска нет…

Аллейки обезлюдели, седьмой час. Пора «домой». Отужинаем, что бог послал, да поработаем с документами. Противную сторону надо знать не только в лицо, но и изнутри.

Но сначала хорошо бы провести эксперимент, который во многом уточнит дальнейшее… И он направился к проходной.

Результат оказался ожидаемый — охранник попросту его не выпустил. Потребовал пропуск, которого, естественно, у Баринова не было. Впрочем, как и любых других документов. И на просьбу позвать караульного начальника отвечал однообразно и коротко — «Не положено!»… Что и требовалось подтвердить.

…Свернув на аллейку к коттеджам, Баринов резко остановился, глухо стукнуло в груди. Напротив его домика стояла Лиза… Неужели и ее тоже?..

Через секунду наваждение исчезло, а стоило женщине повернуться, Баринов уже не понимал, как мог обознаться. Ну да, и фигура — один в один, и темно-русые волосы с легкой рыжинкой, и та же манера в ожидании пристукивать носком туфельки по асфальту… Но тип лица совершенно другой, но слишком яркий, близкий к вульгарному макияж, но громадные серьги-кольца в ушах, и эта нелепая клеенчатая хозяйственная сумка через плечо… Словом, показалось. Однако, в первый момент, сердце дало-таки перебой.

Женщина увидела Баринова и заулыбалась, торопливо поправила прическу, а когда он подошел поближе, громко поздоровалась:

— Здравствуйте, Павел Филиппович! Я вот в дом не захожу, решила вас здесь дождаться.

— Здравствуйте, — Баринов остановился перед ней в легком замешательстве. — Извините, мы знакомы?

— Ой, нет, конечно! — Женщина всплеснула руками. — Вы наш новый директор, а я Вероника, горничная. Валерий Иванович сказали, что вы вчера заселились, и я буду убираться у вас, за порядком следить.

— Гм, вот так, значит, — Баринов подумал, кивнул. — Ну что ж, Вероника, давайте пройдем, потолкуем, — и по дорожке направился к дому.

Женщина шла следом и говорила, говорила не переставая. В прихожей она привычно сбросила туфельки, босиком прошла за ним в гостиную, нимало не смущаясь, без приглашения, села на диван — все так же непрерывно выдавая информацию, необходимую, по ее мнению, новому жильцу и новому директору.

Сообщила, что ей двадцать девять лет (соврала, конечно, по всем параметрам не меньше тридцати пяти), что живет в поселке неподалеку с мамой и дочерью, что бывший муж объелся груш и десять лет как в бегах, даже алиментов не платит, что окончила медучилище, но по специальности работы не нашлось. Пошла в совхоз учетчицей, потом продавщицей в райпо, а потом сосед дядя Костя устроил сюда, в институт. Здесь нравится — люди все ученые, культурные и вежливые, ни мата-перемата, ни пьянок-гулянок, даже почти не пристают. Вдобавок платят хорошо, в совхозе не всякий механизатор столько получает. А еще два раза в месяц дают продовольственные заказы, а там гречка, индийский чай, сервелат… И рабочий день ненормированный, пропуск с полосой, вход-выход в любое время, хоть днем, хоть ночь-полночь. Летом хорошо, у нее велосипед, зимой, правда, или пешком, или автобуса ждать… У жильцов положено три раза в неделю убираться, когда им удобно. Постельное белье меняется раз в неделю, а что постирать, так в бельевой ящик кладите. Если еще что надо, на бумажке напишите, а бумажку в кухне на холодильнике оставьте. А в кабинете у вас как, можно без вас убираться? А то вон Николай Осипович, например, ругаются, если без него, порядок, мол, нарушаю, потом не найдешь ничего…

Она говорила и говорила, а сама постреливала глазками, проверяя почти после каждой фразы, какое впечатление производит, наивно и неприкрыто кокетничала — то волосы без необходимости поправит, то сарафанчик одернет, то на нем несуществующую складочку примется разглаживать…

Но, наконец, спохватилась, глянув на маленькие золотые часики на запястье:

— Ох, разболталась я что-то, извините, Павел Филиппович! А вам-то и поужинать надо бы, и поработать, наверное, так ведь? А я время у вас отнимаю своей болтовней. Вы скажите, когда к вам лучше приходить? Ключ у меня есть…

Обговорили дни и время уборок. Баринов уточнил кое-что по ходу, и Вероника, еще раз глянув на часы и снова охнув, подхватила сумку и умчалась по аллейке в сторону административного корпуса.

Баринов из окна проводил ее взглядом и вздохнул с облегчением — все же утомила она словесным водопадом. Но прислушался к себе и с удивлением отметил, что к облегчению примешивается некоторая доля сожаления. Вдруг почувствовал, что не хватает ему простого человеческого общения. Такого вот легкого, непринужденного, когда не надо лихорадочно просчитывать на ходы вперед, следить за своим и чужим словом, мучительно предугадывать — куда же повернет разговор собеседник… Когда не требуется каждый миг быть настороже. Бдить, одним словом.

Давно не общался он с людьми, которым нужен только слушатель, которые вот так легко, бесхитростно и бездумно способны болтать часами: обо всем — и ни о чем… Да и вообще, когда он в последний раз «ходил в народ»? Сотрудники и коллеги, друзья и приятели, испытуемые и подопытные — не в счет.

4

Подавая утренний кофе, секретарша сказала:

— Павел Филиппович, в приемной Арзыбов. Просит принять.

Баринов слышал эту фамилию от Банника и непроизвольно бросил короткий взгляд на дверь кабинета.

— Да-да, просите, Анна Сергеевна. Тогда еще чашечку, пожалуйста.

Решительная, твердая походка, расправленные плечи и прямо поставленная голова не оставляли сомнений в профессии вошедшего. Даже обычные темные брюки с острой стрелкой и белая рубашка с коротким рукавом смотрелись на нем словно форменные.

— Здравия желаю, товарищ директор. Разрешите представиться — Арзыбов Роман Глебович, начальник режима и ваш заместитель.

Баринов еще раньше поднялся из-за стола и, выйдя навстречу, пожал его крепкую, но маленькую, словно женскую, руку.

— Очень приятно, Роман Глебович. — И представился в свою очередь: — Баринов Павел Филиппович, исполняющий обязанности директора… Присаживайтесь, пожалуйста. Сейчас будет кофе.

Они сели по обеим сторонам приставного стола и, не пряча взглядов, с полминуты внимательно и пристально изучали друг друга.

— Редкая фамилия у вас, Роман Глебович, — сказал Баринов, дождавшись, пока секретарша принесла еще один кофе. — Помнится, в начале семидесятых в театре «Ромэн» была такая молодая актриса — Верочка Арзыбова. Не солистка, конечно, на вторых ролях, но каков голос, какова стать!

Выражение лица Арзыбова не изменилось, только в глазах блеснула едва заметная искорка.

— У вас хорошая память, Павел Филиппович. А Вера Арзыбова — моя родная тетка по отцу. Она и по сей день играет в той же труппе.

— Да что вы говорите! — вполне искренне удивился Баринов. — Ну и дела! Тесен мир… Нас однажды познакомили после спектакля, и я навязался в провожатые. Мы шли пешком по Ленинскому проспекту до «Динамо», а дальше она провожать запретила, уехала на метро сама. Жила она тогда на Садовой-Самотечной, напротив театра Образцова.

Они помолчали, сделали по паре глотков кофе.

— Н-да-а, — задумчиво проговорил Баринов. — Волнующая женщина, настоящая цыганская баронесса. Ей нравилось, когда я ее так называл… Ну да ладно, поговорим о наших делах. Что вы имеете мне сообщить, Роман Глебович?

— Поскольку вы, Павел Филиппович, человек в коллективе новый, считаю необходимым доложить вкратце о принятой в НИИ режимной системе. Ввести вас, так сказать, в курс.

Баринов прищурясь посмотрел на собеседника и сказал с плохо скрытой иронией:

— Интересный поворот. Мне — и вдруг о режиме, охране, системе наблюдения и прослушки… Наверное, сообщите также пароли, клички, явки… что там еще может быть?

Арзыбов выслушал спокойно, не перебивая и никак не реагируя ни на слова, ни на тон.

— Нет, такими подробностями я вас обременять не стану. Детали и нюансы в моей компетенции. А вот общими принципами нашей режимной системы вы как руководитель должны, по-моему, владеть в полной мере.

— А вот от этого увольте, Роман Глебович! — жестко сказал Баринов. — Вашей системы я не знаю и знать не хочу, это — не в моей компетенции. Но буду весьма благодарен, если хотя бы вы объясните — в качестве кого, и на каком положении я здесь нахожусь. Заодно — на каком основании.

— Извините, я не совсем понимаю…

— А что тут непонятного? — перебил его Баринов. — Выйти за пределы вашего периметра я не могу, почтового отделения нет, «межгород» отключен, — он указал на единственный телефонный аппарат на письменном столе. — А если учесть обстоятельства моего появления здесь…

— Извините еще раз, Павел Филиппович, но мне ничего не известно об обстоятельствах вашего появления. Этот вопрос я обсуждать не могу. В остальном же действую на основании приказа и соответствующих должностных инструкций. Междугородная связь отсутствует на всей территории городка, а пропускная система исключений не знает. Как только оформят допуск, я моментально выпишу пропуск на ваше имя.

— Хорошо, спрошу тогда в упрощенной форме: каков мой статус — «зэк» или «вольняшка»?

И снова ни одна черточка не дрогнула в лице Арзыбова.

— У вас искаженное представление о нашей службе, Павел Филиппович. Мы не делим сотрудников на подобные категории.

— И все же?

— Вы — исполняющий обязанности директора закрытого научно-исследовательского института и как все его сотрудники подчиняетесь положению о режимном предприятии.

— Но мне неизвестно это положение!

— Как только придет допуск, я познакомлю вас с этим документом.

Баринов откинулся на спинку кресла, снова всмотрелся в лицо Арзыбова.

Забавно получается. Два зама — две противоположности. Один изо всех сил старается казаться умным, а второй, словно специально, строит из себя этакого служаку дуболома… Ладно, еще раз проверим его «на вшивость».

— Скажите, Роман Глебович, а вас не удивило, что человека, не имеющего допуска к секретам, вдруг назначают главой режимного учреждения?

— Никак нет, Павел Филиппович. Решение руководства. У меня приказ, а приказы, как вы знаете, не обсуждаются.

— Положим, вторая-то форма у меня открыта. А у вас, видимо, необходимо иметь первую форму?

— У нас, Павел Филиппович, предприятие специфическое, и формы допуска, соответственно, особые, специфические.

— И как долго мне ждать?

— Обычно недели две-три, но не больше месяца.

— Понятно, — протянул Баринов. — Кстати, Роман Глебович, некто Шишков — это ваш сотрудник?

— Согласно штатам он в моем подразделении, но подчиняется непосредственно Николаю Осиповичу.

— Что ж, пока мне все понятно. Роман Глебович, у вас ко мне какие-нибудь конкретные вопросы есть?.. Ну и славно. Тогда давайте вернемся к нашему разговору, как вы сказали, через месяц. Хорошо?

— Так точно, Павел Филиппович. Разрешите быть свободным?

Баринов проводил его до двери, и когда они обменивались рукопожатием, Арзыбов вдруг спросил — будничным, почти домашним тоном:

— Баронессе привет передать? Она, кстати, живет там же, напротив Образцова.

Ошарашенный, Баринов только кивнул в ответ. Арзыбов улыбнулся и скрылся за дверью.

Разговор с начальником режима совершенно выбил из колеи.

Н-да-а, как ни хорохорься, как ни бодрись, а нервишки за последнее время поизносились, с горечь вынужден был констатировать Баринов. А в народе принято считать, что нервные клетки не восстанавливаются…

Плюнуть бы да уйти к себе в коттедж, и гори оно все синим пламенем!.. Да что толку-то, что в коттедже, что в рабочем кабинете… Та же задница, только вид сбоку.

Он сидел за столом и чувствовал, как маленькая занозинка, что появилась в сердце после самой первой встречи с Банником еще во Фрунзе, та легкая, едва заметная щепочка-занозинка, превратилась во что-то иное. Собственно, похоже, она все это время незаметно трансформировалась.

Первый раз он почувствовал ее в тот момент, когда Омельченко кончиком карандаша шевелил пепел, оставшийся на журнальном столике от скомканного листка бумаги… Когда Шишков выстрелил в него из газового пистолета, из щепочки она превратилась в стальную занозу. И странное дело, не менялась ни тогда, когда он осознал себя в одиночной палате ведомственной психушки, ни когда Долгополов знакомил с комфортабельным коттеджем-тюрьмой, почти открытым текстом говоря, что пробыть ему здесь придется очень и очень долго. Даже появление Банника так и оставило занозу металлической стружкой, болезненным инородным телом, с которым жить, честно говоря, вполне можно. Правда, разговор с Банником превратил ее из просто стальной, подверженной ржавлению, стружки, в сверхпрочную, титановую колючку, ничем не извлекаемую…

Но сейчас, после откровений Арзыбова, он понял, что эта титановая колючка стала титановым же костылем, похожим на те, которым крепятся рельсы к шпалам. По остроте — колючка, по тяжести и прочности — костыль.

Ярость, которая угнездилась на дне души в первые минуты одиночной палаты, не увеличивалась, потому как расти ей было уже некуда, но тоже трансформировалась, переформировывалась, становясь упорядочение, конкретнее, весомее.

И приходило понимание, что с яростью в душе и титановым костылем в сердце придется что-то делать, что они не оставят его, если вдруг он попытается спустить все Баннику на тормозах. А может, и не ему вовсе, а системе, в которой возможны банники…

Когда Банник взглядом воспламенил скомканный листок бумаги, ничего, кроме изумления, кроме стремления не упустить ни малейшей детали увиденного, у Баринова не возникло. Осознание пришло позже. Омельченко кончиком карандаша пошевелил бумажный пепел, а вдруг почудилось, что видит он золу и головешки на месте дома дяденьки Васи и тетеньки Маруси в Сосновке… Одномоментно, вдруг, занялось их подворье глухой полночью. Старенькие они уже были, не то что выскочить, проснуться, наверное, не успели. Всполошенные глухой порою соседи только и смогли растащить заборы да сараюшки, чтобы не занялось пламя дальше, а уж тушить даже не подступались… Поутру в соседнем дворе нашли бутыль из-под керосина, а на остатках крыльца обнаружили обгоревший кол из забора, которым была подперта дверь…

Баринов помнил, как тогда что-то кольнуло его в сердце, очень похожее на сегодняшнее. И помнил свое детское горестное недоумение — как же так? Почему? За что?.. Они же старенькие, дяденька Вася и тетенька Маруся. Они же никому зла не делали и не желали. Их-то за что?

Ассоциации темные, скрытые и непонятные, но привели же его от кучки пепла на столе до чадящей груды головешек и покосившейся черной печной трубы на месте дома…

Титановый костыль в сердце никому не виден, но он есть, и от этого факта никуда не денешься… И такое впечатление, что он уже не исчезнет никогда.