Каждый новый день – правда

Александр Олегович Левченко, 2021

Молодой студент Дима Кошкин, живущий в небольшом портовом городе, чувствует себя одиноким и потерянным в этой жизни. Случайно услышанные слова о свободе и ответственности, которую мы несем за свой выбор, рождают в нем универсальную формулу человеческого счастья. Теперь, точно зная, как должны поступать все люди, Кошкин берется испытать эту формулу во всех сферах жизни, не замечая, как тем временем рушатся судьбы близких ему людей, будь то спивающийся отец или друг, находящийся на грани психического срыва. Ключевым моментом в испытании философии Кошкина становятся романтические отношения с замужней женщиной, в которых игра в свободу и ответственность становятся способом обоюдного самообмана, стирающего границы своей и чужой боли. Каждый новый день как бы спрашивает героя о том, правда ли можно подогнать под одну философскую концепцию стихийную и непредсказуемую жизнь. Публикуется в авторской редакции с сохранением авторских орфографии и пунктуации.

Глава 1

Очертания комнаты потихоньку пропадали из его сознания. Кроме того, вся комната уже потерялась в клубах дыма, и небольшая форточка, откуда ещё была возможность глотнуть свежего воздуха, потеряла всякую надежду как-то проветрить помещение. Дмитрий Кошкин уже совсем привык к дыму и почти не чувствовал его сладкий, но от того не менее отвратительный запах. Он слышал какие-то голоса, очевидно, что его друзья продолжали спорить, периодически прерываясь на истерический хохот. Он уже не знал причину спора, за последние три часа они сменили сотню тем разговора. Кошкин посмотрел на свои руки, в глазах двоилось. «Всё, — подумал он, — на сегодня точно хватит». Тот, что был справа от него, встал и с жаром стал что-то доказывать тому, что слева. Дима уже не разбирал и не помнил, кто из его друзей где сидит. Он даже не мог понять, открыты у него глаза или нет. Голова сильно болела, в ушах то и дело нарастало и затихало какое-то жужжание. Ноги затекли и начали ныть, по-видимому, он сидел в одной и той же позе уже долгое время. Он попытался подняться, но тело отказывалось его слушать. Он попробовал поднять руки, и, на удивление, у него получилось. Руками он облокотился о жёсткий диван, на котором сидел, и, сделав усилие, всё-таки умудрился привстать, однако, потеряв равновесие, тут же рухнулся с дивана, на колючий, запылившийся ковёр. Он упал лицом в низ, и падение, по-видимому, должно было быть болезненным, однако боли он не почувствовал. Количество выпитого и скуренного абсолютно притупило все его нервные окончания. Тем не менее, падение вызвало не только дикий лошадиный хохот его друзей, но и неожиданно привело его в сознание. Но тело его не слушалось, он так и лежал, скрючившись на колючем ковре. Мелкий мусор и жёсткая ткань как будто иголками царапали ему лицо. Наконец-то друзья отсмеялись вдоволь и сочли нужным поднять своего товарища. Кошкина усадили на его прежнее место, теперь он мог снова видеть всю комнату и двух своих друзей. Его падение развеселило их и без того примитивный под действием наркотиков и алкоголя мозг так, что они совершенно забыли о чём спорили ещё буквально минуту назад. Они продолжали смеяться какое-то время. Дима молчал, однако сознание, которое пришло к нему после падения, возвысило его над самим собой, и он как будто увидел своё комичное падение со стороны. Внезапно он сам разразился неудержимым хохотом. Дёмин встал закрыть форточку и открыть окно.

Виктор Дёмин, так звали одного из друзей Димитрия Кошкина. У него дома и находилась сейчас вся компания. С ним Кошкин познакомился ещё до того как успел пойти в первый класс, с тех пор минуло пятнадцать лет. Дёмин был, пожалуй, самый удивительный из всех присутствующих. Вообще Кошкин многое отдал бы за возможность хоть на секунду заглянуть в его голову. Потому что то, что там творилось, одному Богу было известно. Витя был ребёнком из неблагополучной семьи. Воспитывался он у своей бабушки, которая была ему вовсе не родной, а лишь мачехой его отца. А отца своего за всю жизнь он так и не встретил, тот бросил мать Дёмина ещё до того, как стало известно, что она беременна. Об этом рассказала ему сама мама, которую он видел лишь раз, за год до описываемых событий. Она отыскала своего сына после того, как узнала, что неизлечима больна. Особых чувств к матери Витя Дёмин не испытал, и на данный момент даже не знал, жива она до сих пор или нет. Дёмину было пятнадцать лет, когда он в первый раз совершил попытку покончить с собой. Его нашли лежащим в луже собственной крови, бледным, с порезанной рукой. К двадцати годам обе его руки от запястья до локтя украшали многочисленные шрамы и порезы. «Когда я чувствую боль и вижу кровь, текущую по моим рукам, только тогда я чувствую себя по-настоящему живым», — однажды сказал он Кошкину. После первой попытки суицида прошло полтора года, после чего он повторил этот опыт снова. Его удалось спасти, но в этот раз он угодил в дом для душевно больных, в котором провёл одиннадцать месяцев. Врачи поставили ему какой-то диагноз, но о нём он никогда не рассказывал друзьям. С тех пор он какое-то время больше не предпринимал серьёзных попыток покончить с собой, однако периодически резал себе руки кухонным ножом, скорее всего только для того, чтоб привлечь к себе внимание. Дёмин не оканчивал школу и даже не думал о поступлении в университет. Мысль о работе и вовсе была для него смерти подобна. Своей бабушке он сильно не мешал, она его вообще как будто и не замечала. Он выходил из своей комнаты лишь за едой и если собирался куда-то уходить. Ел он немного, мог носить одну и ту же одежду хоть целую вечность, и в каких-либо гулянках совершенно не нуждался. Алкоголем его обычно угощали его же друзья, а он взамен угощал их травкой, которую доставал, скорее всего, у местных барыг, с которыми ему посчастливилось учиться в одном классе. Он жил, опираясь на какую-то лишь ему известную философию, которую, кроме него, пожалуй, больше никто не понимал. Но в двух словах её можно было описать как: «Пошли к чёрту! И не лезьте ко мне со своей жизнью!».

Выглядел Дёмин странно, а для незнакомого с ним человека и вовсе, наверное, пугающе. Бритую наголо голову покрывали мелкие точки родинок и угрей, большие голубые глаза, всегда одинаково безразлично смотрели на любую ситуацию через толстые линзы очков в чёрной оправе. Это безразличный взгляд настораживал даже Кошкина, который знал его всю свою сознательную жизнь. Дёмин с одинаковым цинизмом будет наблюдать за милыми котятами, играющими в цветочной клумбе, и за тем, как этих самых котят будут потрошить мясным топором где-то на грязном столе. Ни один мускул не дрогнет на лице у Вити Дёмина. У него был широкий нос и пухлые губы, которые выглядели немного смешно, на его худощавом лице. Шею его, как и руки, украшали мелкие порезы и один особенно большой шрам, покрывающий почти всю правую половину. Его Дёмин получил, когда провёл лезвием бритвы по шее, пытаясь достать до сонной артерии, по крайней мере, так он это рассказал друзьям.

Как сам, браток? — спросил Дёмин, смотря на Кошкина и пытаясь понять, в сознании тот или нет.

Больше мне этого дерьма не давать! — воскликнул Кошкин. — Откуда ты её взял?

Ты же знаешь, — сказал Дёмин, пытаясь поджечь наполовину скуренную потухшую сигарету. — Это должно быть тайной для всех.

Зажигалка у него в руках сыпала искрами, однако пламя предательски не хотело показываться.

Так вот, — сказал третий член компании, Эдик Шеин, продолжая разговор, прерванный, по-видимому, нелепым падением Кошкина. — О чём я там тебе говорил?

Про бабу свою байку рассказывал, — ответил Дёмин.

Точно! Прикинь, я, значит, держу её и начинаю стягивать лифчик, как вдруг эта дура передумала мне давать!

Ты это уже сказал! Почему она передумала?

Сказала, что первый раз должен быть другим!

А ты чё?

А я чё, туда просто так пришёл? — заулыбался Шеин, почёсывая заросший подбородок. — Схватил и повалил на кровать. Так себе вечер провёл, она всё там залила своей кровью! Понимаешь, всё, блин, в крови было! Одеяло в крови, подушка в крови, я сам весь красным измазан! Понимаешь, как на скотобойню сходил, мать её!

Первый раз должен быть волшебным, — промямлил Кошкин.

Да говно этот «первый раз», — воскликнул Шеин. — Хуже не придумаешь.

Он тоже достал из пачки сигарету с ментолом, раздался хруст лопнувшей капсулы. Шеин закурил.

А сколько ей лет? — спросил Дёмин.

Шестнадцать… а может пятнадцать, — равнодушно ответил Шеин.

И что ты дальше с ней делать собираешься? — поинтересовался Кошкин.

Ничего. Буду скрываться от неё! Ещё мне не хватало её подростковые загоны терпеть.

Эдик Шеин встал и попытался отряхнуться от кошачьей шерсти, которая ураганом носилась по всей комнате и оставалась на одежде каждого, кто имел удовольствие посетить скромное жилище Вити Дёмина. Эдуард Шеин, или Шея, как его называли друзья, был самым младшим в компании своих друзей, но выглядел года на три старше Вити Дёмина и, тем более, старше Димы Кошкина, который в двадцать лет продолжал быть похожим скорее на ученика одиннадцатого класса. Лицо Шеина покрывала густая чёрная борода, голова была подстрижена под короткий, аккуратный ёжик. Эдик специально стригся коротко, чтобы волосы не завивались в кудри. Его карие глаза никогда не были серьёзными. В них отсутствовала та циничность, как у Дёмина, зато присутствовала вечная ирония. При разговоре с Шеином было тяжело понять, относится он к тебе серьёзно или же просто смеётся над тобой в душе. В нём была какая-то притягательная противоречивость. Его можно было заметить одетого по последней моде в элитных заведениях города Владивостока в компании его многочисленных мажорных друзей, которых он знал неизвестно откуда. А уже на следующий день вы найдёте его сидя на лестничном пролёте с самым дешёвым пивом в руках, которое на вкус будет скорее напоминать спирт, разбавленный водой. Он был своим в любой компании. Одним из тех людей, которого хочется угостить, даже если у самого едва хватает денег на кусок хлеба. У Шеина тоже была своя философия жизни, но, в отличие от Дёмина, всем вполне понятная. Он никогда не стыдился ни за какие поступки в своей жизни, плевал на мнения о себе других людей и старался жить только так, как ему было удобно.

— Дима, ты вообще в универе появляешься? — спросил Дёмин.

Кошкин тоже потянулся за сигаретой, в горле было сухо, как в пустыне.

Появляюсь, — уверенно ответил он, но затем добавил: — Иногда. Может и чаще бывал на парах, если бы вообще знал на кой чёрт я там учусь.

А на кой чёрт ты там учишься? — подхватил Шеин.

Чтоб видимость деятельности создать, а то отец совсем расклеится и, наверное, погонит самому зарабатывать на квартиру.

А, ну тогда, типа, мотивация есть, чувак, — Шеин почесал чёрную бороду.

Вот не скажи, блин, — вступил Дёмин. — Жид везде свою выгоду ищет. Такая себе практическая польза от этого дерьма? Я бы в это царство лицемерия и шагу бы не вступил.

Какое ещё царство лицемерия? — удивился Кошкин.

Учебки ваши, Дима, сечёшь? Одни притворяются, что учатся, а другие, что учат. Зубришь, даёшь на лапу преподам, а потом получаешь картонку о том, что ты теперь, типа, умный. Я вам так скажу, ребята, я уж повыше этого буду.

А что ты, мать твою, мне ещё предлагаешь делать? — затараторил Кошкин.

Ага, мужик, ты вообще у стариков на шее сидишь. Ты в курсе об этом? — Шеин своими словами нарушил негласное правило: не упоминать жизнь Дёмина всуе, чем и вызвал праведный гнев хозяина квартиры.

Ты, жидок, мне ещё про мою жизнь расскажи, ага! Я ни у кого на шее не сижу! Меня ваще тут даже не замечают! Уж простите, что я не могу через себя переступить и отправится лизать задницы начальникам или вымогателям-преподам, чтобы вписаться в серьёзный взрослый мир, мать его. Может мне ещё, сука, в офис потом устроится, бумажки продавать? — гремел его пьяный голос.

Всё, всё, всё, чувак, остынь! — перебивали друг друга Шеин и Кошкин, дабы успокоить покрасневшего от злости Дёмина.

Я понял, в курсе? — выставил перед собой ладони Эдик Шеин. — Ты босс, мужик.

Ей богу, я будто с дебилами общаюсь, — успокаивался Дёмин. — Мне, блин, каждый раз вам всё на пальцах объяснять? Дай закурить.

Кошкин протянул другу сигарету, затем одобрительно закивал головой:

Правильно ты, Витя, говоришь! Так оно и есть. Всё ненастоящее. Будто декорации из картона. И люди в них декорации. С кем не заговоришь, будто бы роль отыгрываешь: сейчас моя реплика, затем его. Я за три года учёбы и половины имён своих одногруппников не помню. Как заговорят со мной, так хоть на руке заранее пиши, чё им отвечать.

Так ты не отвечай, — за чёрной бородой Шеина засияла улыбка. — А можно просто с табличкой ходить: «Не разговаривайте со мной, для меня вы дерьмо!»

Всё также базарят про машины, бабки и девчонок на ночь? — Дёмин полностью успокоился и будто бы вообще забыл, что минуту назад готов был пускать кровь своим друзьям.

Ага, всё так, — закивал головой Кошкин. — Я там у них за местного фрика, раз читаю книги и не поддерживаю их тупоголовые разговоры.

Естественно, ты фрик, Дима, — засмеялся Дёмин. — В стране рабов свобода — это экстремизм. Ты для них как красная тряпка для быка. Они же нахватали свои методички о том, как надо жить и поддерживать беседы, когда другие особи произносят звуки. А тут ты вырисовываешься, хе-хе! Давайте может покурим лучше. У меня есть чё!

Друзья выкурили самокрутку с лёгкими наркотиками и некоторое время сидели в тишине, после чего разговорились на разные отвлечённые темы. Подобным образом друзья собирались почти каждые выходные. В остальные дни они редко виделись, каждый был занят какими-то своими делами. Дмитрий Кошкин учился в одном из неплохих университетов Владивостока, в котором, впрочем, в последнее время появлялся нечасто. Эти прогулы сказывались на его успеваемости, и он имел многочисленные долги по целому ряду предметов. Он ненавидел свою жизнь в промежутке от выходных до выходных. Каждый раз он радовался пятнице, потому что знал, что ближайшие два дня проведёт в пьяном угаре в компании своих странных друзей. Им не нужны были шумные бары и клубы, они вполне удовлетворялись беседами друг с другом, запивая это большим количеством алкоголя и скуривая всё то, что доставал для них Витя Дёмин.

Короче, я домой, — сказал Шеин. — Завтра, типа, на работу, в курсе, все дела.

Эдик Шейн работал официантом в небольшом ресторанчике, недалеко от центральной площади города. Он ненавидел свою работу, но, как ни странно, держался на ней уже более трёх месяцев. Обычно он увольнялся с любой роботы уже через неделю, а то и через день, после первого там появления. Он даже никогда не писал заявления на увольнение, а просто в один прекрасный момент исчезал с рабочего места и больше туда не возвращался.

Ну да, точно. У всех дела, — ответил Дёмин.

Я тоже домой, — подхватил Кошкин. — Завтра утром я всё-таки должен идти в универ. А то мне начинает казаться, что я забываю, как выглядят некоторые преподаватели.

Хорошо, — сказал Дёмин. — Я, если честно, тоже на ваши бухие рожи уже насмотрелся. — Он достал ещё одну бумажку для самокрутки, чтобы, видимо, забить себе новую порцию, когда друзья покинут его гостеприимную квартиру.

Они попрощались и расстались на лестничной клетке. Кошкин и Шеин спустились вниз, зазвенела дверь домофона. Кошкин вдохнул ещё по-зимнему холодный воздух, но на улице уже чувствовалось, что наступил долгожданный март. Никогда ещё самый обычный воздух не доставлял Кошкину такого удовольствия, как после нескольких часов, проведённых в душном, задымлённом помещении. Он пожал руку Шеину и побрёл домой, по пути оглядывая в вечерних сумерках родные дворы, на которых вырос и провёл лучшие годы своей жизни. Теперь он жил далеко от этой улицы и нужно было поторопиться, чтобы успеть на последний автобус, который следовал в центр города. Пробежав несколько метров по морозному воздуху, Дмитрий немного отрезвел, и только сильная головная боль напоминала ему о том, как хорошо он проводил сегодняшний вечер. Он добежал до остановки как раз в тот момент, когда автобус собирался отходить. Салон был абсолютно пуст, и машина не останавливалась ни на одной остановке, так как в такое позднее время ни один житель города не пожелал бы куда-либо ехать.

Дмитрий Кошкин вернулся домой в двенадцатом часу. За спиной хлопнула входная дверь, из рук выпали ключи, послышался звон. Пытаясь сконцентрироваться, Дмитрий нащупал в темноте выключатель, яркий свет больно резанул по уставшим глазам. Кошкин поднял ключи с пола и положил на тумбочку. Руки не слушались его, он с трудом стянул кроссовки и зашёл в единственную комнату квартиры. Это была маленькая и тесная комнатка, в которой размещался лишь диван, шкаф и компьютерный стол с одной стороны, и холодильник, печка и полка для посуды с другой. Комната была мрачной и неуютной, но Дмитрия она вполне устраивала. Ванная покрылась ржавчиной, иногда протекали трубы. В самой комнате уже лет пятнадцать никто не делал ремонт, потому выглядела она жутко. Но были и плюсы проживания здесь: его дом находился всего в двадцати минутах пешком от университета. Кроме того, за аренду брали немного, и отец Дмитрия никогда не забывал давать сыну денег на съём. Кошкин не работал, его отец настоял на том, чтобы сын всё свободное время уделял учёбе в университете. Дмитрий брал деньги у старого отца, каждый раз скрывая от него, что стоит в шаге от отчисления.

Он упал на диван и схватился двумя рукам за голову. Так он лежал несколько минут, затем стал медленно стягивать с себя, пропитавшуюся потом, одежду. В одних трусах он зашёл в ванную комнату. Запустив зубную щётку в рот, он стал чистить зубы, разглядывая своё уставшее лицо в зеркало. У Дмитрия были тёмно-русые, аккуратно выбритые по бокам и зачёсанные налево волосы, густые брови, которых он вечно стеснялся, и маленькие, дымчато-серого цвета глаза. У него был узкий нос и вишнёвого цвета губы. Смутившись, он обратил внимание на свои немного большие уши, которые он считал уродливыми. Дмитрий выплюнул зубную пасту в раковину, прополоскал рот и побрёл в комнату уже в полудрёме. Не забыв оставить включённой тусклую настольную лампочку, он попытался погрузиться в сон. Однако страх темноты даже с включённым светом не переставал заставлять его всматриваться в тёмную прихожую, из которой на него уставился невидимый взгляд нечто непознаваемого.