Сатурн, Змея и Амариллис

Александр Зайцев, 2023

Бостон, конец XIX века. Адам – талантливый, но безуспешный художник, чьи странные и пугающие картины не могут добиться признания, встречая лишь взгляды, полные тревоги и отвращения. Не найдя себе места в обществе, став добровольным затворником в собственной мастерской, меланхоличный художник, однако, не оставляет попыток создать полотно, способное донести до людей его искажённое видение красоты. Проследуйте за ним по этому пути и станьте свидетелями того, куда может привести заблудшего творца всего одна роковая встреча.

Скажи, откуда ты приходишь, Красота?

Твой взор — лазурь небес иль порожденье ада?

Ш. П. Бодлер

I

Её снова стошнило при виде моей картины. Такое случалось не каждый раз, но достаточно часто, чтобы мы оба успели к этому привыкнуть. Предвидя подобное развитие событий, я оставил небольшое ведёрко возле мольберта, перед тем, как открыть двери мастерской. И пока моя подруга уделяла ему всё своё внимание, я заметил, что и сама она тоже подготовилась — сегодня её длинные волосы были стянуты на затылке в аккуратный высокий хвост. К окружающему нас запаху растворителя и масляных красок примешался едва уловимый аромат желудочного сока. Закончив, девушка невозмутимо выпрямилась, приводя в порядок свою чуть смявшуюся одежду и вместе с тем поворачиваясь спиной к холсту. Мы были знакомы слишком давно, чтобы стесняться подобных вещей, а с другими о них не распространялись. Жуткая судорога, сводившая её хрупкие плечи всего несколько мгновений назад, сменилась изяществом безупречной осанки. Мягкий кивок головы в ответ на предложенный мною чистый платок. Держа белую ткань в протянутой руке, на краткий миг я ощутил прохладное прикосновение её тонких пальцев.

— Отца бы точно хватил удал, узнай он об этом.

— В таком случае, я рад, что мы проявляем внимание к его здоровью и ничего не рассказываем о подобных казусах. Вижу, тебе понравилась моя новая работа?

— Похоже, ты счёл за мою похвалу содержимое того ведра…

Её губы ещё прикрывал мягкий ситец, но лицу уже возвращался здоровый цвет. Девушка приходила в себя довольно быстро.

— Естественно. Ты ведь знаешь, меня ранит лишь равнодушие, а отвращение — эмоция столь же далекая от него, как и восхищение. Вызвать в сердце человека волнение подобной силы — настоящее счастье для художника и цель всякого искусства.

Её взгляд, точно прибрежная волна, прокатился вверх по моему лицу, задержавшись на уровне глаз не дольше, чем длится вздох, отхлынув затем обратно к полу. И был такой же синий. Эми всегда так делала, когда пыталась понять, всерьёз я или шучу. Будто надеялась отыскать на самом дне моих зрачков ту дверцу, что ведёт внутрь черепа, к истинным мыслям. Я верил в то, что говорил.

— Знаешь, Адам, хоть мы и знаем друг друга с пелёнок, но я признаюсь, что совсем тебя не понимаю. В особенности твоё творчество. Я нахожу прекрасное в простоте, в несовершенстве. Твои же картины сплошь наполнены гротеском и неясным мне стремлением к какому-то искажённому, нечестивому идеалу. Такое чувство, будто ты хочешь взрастить прекраснейшую из роз, но не в саду, где ей самое место, а на разрытой могиле, среди червей и останков. И сам цветок к тому же желаешь видеть покрытым язвами.

С моего лица соскользнула нечаянная улыбка. Полупрозрачным движением руки девушка уложила пшеничную прядь волос, падавшую ей на лоб.

— Как и всегда, ты читаешь мои стремления, словно открытую книгу, хоть и утверждаешь обратное. Всё так — изображая портрет, я предпочту беззубый оскал на лице прокажённого невинной улыбке чистейшей из дев. Я хочу выковать добродетель из сплава грехов, вылепить красоту из массы уродства. Хочу также, чтобы ты, наконец, перестала смотреть лишь на меня и обратила внимание на свои собственные таланты. Тебе следует попробовать себя в поэзии или прозе, которые ты так любишь. Не первый раз я замечаю твоё умение так ловко выражаться метафорами, хоть ты и не считаешь себя при этом человеком пера.

Я вовсе не преувеличивал. Свою любовь к чтению она унаследовала от отца, собравшего к моменту рождения дочери внушительную библиотеку. Пыль бесчисленных страниц витала в воздухе её детских воспоминаний. Но и теперь не требовалось проявлять чудес наблюдательности, чтобы по временам замечать, как из её повседневной сумочки торчит книжный корешок.

— Нет, не думаю, что такой пустяковой черты достаточно, чтобы стать поэтом. К тому же моя душа слишком беспечна, а честолюбие слишком ничтожно, чтобы идти по пути искусства.

Склонив голову набок, я помедлил с ответом.

— Насчёт души я вполне понимаю. Дитя человеческое рождается в телесных муках и потому кричит — творец же рождается в страданиях душевных и потому созидает. И так же, как доктор пускает кровь больному, чтобы облегчить недуг, творец путём внутренних терзаний источает из себя искусство, дабы успокоить душу. Но честолюбие? Не все произведения создаются, чтобы снискать похвалы и признания. Я бы даже сказал, что такой подход как раз и является самым надёжным способом потерпеть неудачу.

— И тем не менее ты каждый раз зовёшь меня к себе, чтобы я стала свидетельницей твоих новых работ. Тебе доставляет удовольствие видеть, как я на них реагирую, ты ждёшь этого с предвкушением. Любому искусству нужен зритель, ведь творец не может самолично провозгласить своё детище шедевром — этим словом его должен окрестить кто-то другой, тот, кто смог узреть в нём подлинное величие. Поэтому я верю, что смысл творчеству придают обе стороны — как сам создатель, так и тот, на чей суд отдаётся готовое произведение. Без создателя не появится творение, без свидетелей — мир не признает его существования. Мне кажется, связующим звеном здесь и выступает честолюбие — оно побуждает творца обращать взоры посторонних на плоды своих трудов.

Лазурь робеющего взгляда плескалась на моём лице, пока руки Эми в беспокойстве перебирали складки её одежд. Не развитое для долгих бесед, её слабое дыхание нуждалось в коротком отдыхе.

— Я не ищу признания со стороны других людей, мне тягостно излишнее внимание. А раз и сердце моё к тому же не знает страданий, мне нет никакой нужды воплощать то, что я могу молча носить у себя в душе. Ведь если я всё равно собираюсь быть единственной свидетельницей моих трудов, по сути это будет то же самое, как если бы я ничего и не создавала вовсе. Так к чему себя утруждать? Мир не заметит и не запомнит моего творчества, оно будет жить лишь тот краткий миг, что длится моя собственная жизнь. А после — сгинет, как если бы его никогда не существовало. Так же, как и я…

Задумавшись на мгновение, она будто провалилась в краткий сон, но тут же захлопала длинными ресницами, пробуждаясь от него.

— Прошу, не пойми меня неправильно, я вовсе не пытаюсь сказать, что только эти две причины побуждают людей заниматься искусством. Я лишь пытаюсь объяснить, почему сама этого не делаю. Прости, твоё молчание яснее всяких слов даёт понять, что я несу какой-то вздор. Как видишь, я ко всему прочему ещё и глупа…

Но я вовсе не считал её глупой. Начитанность позволяла ей поддержать почти любую беседу, а широта взглядов — допустить возможность любой из них. Однако глубоко укоренившаяся застенчивость мешала ей обнажить свои мысли перед чужими людьми, поэтому тихая мелодия её речей была знакома немногим ушам. Даже когда мы оставались наедине, она могла долгое время держать себя вполне уверенно и открыто, а в следующий момент вдруг потерять под собой всякую опору и начать тонуть в нахлынувшем приступе меланхолии. И когда этот миг наступит, нельзя было предугадать заранее.

Эми сделала над собой усилие, чтобы ещё раз взглянуть на картину, но быстро меняющийся тон её лица дал понять, что девичий желудок может снова не выдержать. Она вновь прикрыла губы платком, поддавшись рефлексу. Возможно, он стал тому причиной, а возможно, её голос и правда сделался тише, как мне показалось, и немного растерял в твердости.

— В любом случае, я рада, что из всех людей ты демонстрируешь мне первой свои полотна. Ты знаешь, я всегда тебя поддержу, какими бы странными мне ни казались твои идеи, но долго смотреть на твою… Живопись… Это выше моих сил, прошу меня извинить. Я, пожалуй, вернусь домой, пока мне снова не стало дурно, и пока я не наговорила ещё больше глупостей.

Направившись к выходу из мастерской, она помедлила, остановившись в дверях.

— Родители интересовались, как у тебя дела — ты давно нас не навещал. Мама даже хотела, чтобы я пригласила тебя к нам на обед в конце этой недели, но знаю, что ты откажешься. Так что, пожалуй, я буду всё так же заходить сама время от времени.

— Мне проводить тебя?

— Не стоит. Здесь близко, я дойду. Вечер ещё не такой глубокий. И не забудь в этот раз закрыть за мной дверь.

Подобно лёгкому ветерку, девушка сбежала вниз по лестнице, оставляя за собой едва слышный шелест одежд, а затем эхо её удаляющихся шагов растворилось в вечернем воздухе бостонских улиц. В мастерскую на мансардном этаже вернулась знакомая тишина — я снова остался один, посреди беспорядка, который давно перестал замечать. Пыль медленно танцевала в лучах предзакатного солнца. На поверхности стола, в папках, которыми были завалены стеллажи, полуоткрытых ящиках комода и прямо на полу валялись листы с эскизами и набросками. Какие-то были запачканы пятнами чая, кофе и вина, какие-то безобразно помяты. Выжатые тюбики краски в подтёках и кисти всех разновидностей были свалены в несколько куч прямо на полу возле мольберта. Ещё больше красок лежало на столе, поверх бумаги с эскизами, там же, где и грязные палитры. Рядом стояли несколько емкостей с растворителями и разбавителями разного объёма и степени наполненности, в том числе и пустые. Некоторые из уже высохших банок просто лежали на боку, не удостоенные честью быть выброшенными. Я опустился на пол, стена упёрлась мне в спину. Не заметил, как начал грызть кожу вокруг ногтей.

Такое чувство, будто я тону в этом хаосе. Знаю, чего хочу добиться, но не знаю как. Пробую всё, что приходит в голову, но в ней ощущается такой же бардак, как и в этом помещении. Я хочу создать нечто прекрасное, но искажённые видения красоты, что исторгает моё сознание, противны тем возвышенным идеалам, какие обычно рождаются в воображении людей, услышавших это слово. Техника, материалы, образы, что я использую — мужчины бледнеют при виде моих картин, женщины закрывают глаза руками, дети начинают плакать и просыпаться по ночам от кошмаров. Все, кроме Эми, зовут меня сумасшедшим. Но я не могу остановится сейчас, даже если так будет лучше для меня самого. Писать полотна — это всё, что я умею, всё, чего я хочу. Жизнь всегда мне казалась тёмным запутанным лабиринтом, люди годами в нём бродят на ощупь, не зная даже того, как здесь оказались, сталкиваются лбами, в поисках той единственной ниточки, что укажет им путь и придаст смысл их странствию. Большинство так и умирает, не сумев её отыскать, а я — обрёл уже сейчас, я держу её в руках. Пускай моя нить уродлива и ведёт не к выходу, а лишь дальше во тьму, но она существует, и только я могу пойти за ней. И я не имею права отказаться от этого.

Когда я отвлёкся от нахлынувших мыслей, солнце давно уже село. Сквозь окно мансарды на меня смотрели первые холодные звёзды. Почувствовав разыгравшуюся головную боль, я решил, что не хочу больше двигаться и усну прямо здесь. Оставаясь там же, где сидел, я завалился на бок, как одна из тех пустых ёмкостей из-под растворителя. Оказавшись на полу, я зарылся в несколько листов с эскизами. В ту ночь я всё же забыл запереть дверь, а ведро так и осталось стоять у мольберта, со всем его содержимым.