Сальватор. Книга III

Александр Дюма, 1863

Вниманию читателя, возможно, уже знакомого с героями и событиями романа «Могикане Парижа», предлагается продолжение – роман «Сальватор». В этой книге Дюма ярко и мастерски, в жанре «физиологического очерка», рисует портрет политической жизни Франции 1827 года. Король бессилен и равнодушен. Министры цепляются за власть. Полиция повсюду засылает своих провокаторов, затевает уголовные процессы против политических противников режима. Все эти события происходили на глазах Дюма в 1827—1830 годах. Впоследствии в своих «Мемуарах» он писал: «Я видел тех, которые совершали революцию 1830 года, и они видели меня в своих рядах… Люди, совершившие революцию 1830 года, олицетворяли собой пылкую юность героического пролетариата; они не только разжигали пожар, но и тушили пламя своей кровью».

Глава LXXII

Бульвар Инвалидов

Сцена, которая в то же самое время разворачивалась на бульваре Инвалидов перед особняком Ламот-Уданов, хотя по содержанию и была похожа на две сцены, которые мы только что описали, очень отличалась от них по форме.

Любовь Рождественской Розы напоминала бутон.

Любовь Регины походила на раскрывшийся венчик.

Любовь госпожи де Моранд представляла собой распустившийся цветок.

Какой момент в любви является самым восхитительным? Всю мою жизнь я искал разгадку, но так и не смог ее найти. Когда любовь наиболее пленительна? В тот ли час, когда она только зарождается? А может, в тот момент, когда она, представляя собой вкусный и сочный плод, одевает себя в золотое платье зрелости?

В какой момент лучи солнца наиболее прекрасны? На рассвете? В полдень? В час, когда светило, клонясь к закату, окунает край своего пурпурного диска в теплые воды моря?

О! Пусть на этот вопрос ответит кто-нибудь другой, пусть этот, другой, выскажет свое мнение, пусть решит это сам. Мы же боимся ошибиться в ответе на столь сложный вопрос.

И поэтому мы не можем сказать, кто был более счастлив: Жан Робер, Людовик или Петрюс. И кто больше наслаждался радостями любви: госпожа де Моранд, Рождественская Роза или Регина.

Но тем, кто захочет сравнить, скажем, в нескольких фразах, какими словами, какими взглядами, какими пьянящими улыбками эти двое любовников, или скорее эти двое влюбленных… — подскажите же мне нужное слово, дорогие читатели, подскажите мне это слово, дорогие читательницы, для того, чтобы я смог точнее и красочнее выразить свою мысль. Влюбленные? Нет: любовники! — Так вот, слушайте, какими словами, какими взглядами, какими пьянящими улыбками обменивались эти любовники в эту светлую и очаровательную ночь.

Петрюс был у решетки особняка ровно в половине первого ночи.

Пройдя семь или восемь раз взад-вперед по бульвару Инвалидов для того, чтобы убедиться в том, что никто за ним не наблюдает, он устроился в уголке, образованном выступом стены, в которую была вделана решетка ограды.

Так он простоял минут десять, грустно глядя на закрытые жалюзи, через которые не просачивался ни один луч света. Он уже начал дрожать при мысли о том, что Регина не сможет прийти на свидание, но тут услышал приглушенное «хм! хм!», говорившее ему о том, что с той стороны ограды был еще кто-то.

Петрюс ответил на эти звуки точно таким же «хм! хм!».

И, словно бы эти два звука обладали магической силой слова сезам, тут же открылась маленькая дверца, находившаяся в десяти шагах от главных ворот. И открылась так таинственно: не было видно руки, которая ее открыла.

А тем временем Петрюс уже прошел вдоль стены и приблизился к калитке.

— Это вы, добрая Нанон? — тихо спросил Петрюс, глазами влюбленного различив во мраке подступающей к самой калитке темной липовой аллеи старушку, которую любой другой принял бы за призрак.

— Да, я, — ответила так же тихо Нанон, эта старая славная кормилица Регины.

О, кормилицы! Все они одинаковы! Начиная с кормилицы Федры до кормилицы Джульетты, начиная с кормилицы Джульетты до кормилицы Регины!

— А где принцесса? — спросил Петрюс.

— Она здесь.

— Она ждет нас?

— Да.

— Но ведь ни в окне ее комнаты, ни в окне оранжереи нет света.

— Она находится на поляне сада.

Но нет, ее там уже не было: она показалась, как белое видение, в конце аллеи.

Петрюс устремился ей навстречу.

Оба произнесли разом два слова.

— Дорогая Регина!

— Дорогой Петрюс!

— Значит, вы услышали меня?

— Я догадалась, что это вы.

— Регина!

— Петрюс!

Словно повторилось эхо первого поцелуя.

Затем Регина быстро увлекла Петрюса за собой.

— Пойдемте на поляну, — сказала она.

— Куда хотите, любовь моя.

И двое молодых людей, стремительные, как Гиппомен и Атланта, бесшумные, как сильфы и ундины, которые порхают под высокими травами Брументаля, не приминая их, через несколько мгновений очутились в той части сада, которая называлась поляной.

Поляна, где очутились Петрюс и Регина, была самым прелестным гнездышком любви, которое только можно было себе представить: закрытая со всех сторон деревьями, она напоминала собой большую беседку, как центр огромного лабиринта. Невозможно было понять, как можно на эту поляну попасть, а попав на нее, трудно было найти выход оттуда. Деревья, плотно посаженные у корней, образовывали вершинами своими что-то наподобие шатра, накрывая полянку как бы сеткой из зеленого шелка. И находившиеся на поляне любовники напоминали двух бабочек, попавших в огромный сачок.

И однако же листья деревьев не так плотно прижимались друг к другу, чтобы через них не смог проникнуть свет звезд. Но свет этот проникал сквозь ветки и листья деревьев так робко, с такими многочисленными предосторожностями, что его лучи, падая на золотистый песок, были похожи на изумруды!

На этой поляне было еще темнее, чем в самом парке.

Регина была одета во все белое, словно невеста.

В особняке в тот вечер проходил прием. Но Регина успела поменять свой парадный туалет на широкий батистовый пеньюар с золотым шитьем, с широкими рукавами, из которых выглядывали ее великолепные обнаженные руки. Не желая заставлять Петрюса ждать, она не сняла украшений.

На шее у нее висело ожерелье из прекрасного жемчуга, бусинки которого напоминали капли застывшего молока. В ушах блестели бриллианты, каждый величиной с горошину. В волосах сверкала бриллиантовая подвеска. И, наконец, запястья ее были схвачены браслетами с изумрудами, рубинами, сапфирами и другими драгоценными камнями всех форм, цветов и оттенков.

До чего же она была восхитительна в этом наряде! Вся в белом, она сверкала ослепительной и чистой белизной луны, и, как и это ночное светило, она одновременно вся сверкала и лучилась!

Когда Петрюс остановился, отдышался и увидел ее при свете звезд, он был очарован. Никто, кроме молодого человека, художника, поэта и влюбленного, не смог бы лучше оценить то феерическое видение, которое было перед его взором: этот освещенный и колеблющийся лес, эта поросшая мхом земля, усеянная фиалками, распространявшими свой аромат, и светлячками, льющими на землю свой магический свет! А на ветке соседнего дерева сидит, выводя свою очаровательную ночную серенаду, сладкоголосый соловей! А рядом с ним, опираясь на его руку, стоит Регина, пьянящая и опьяненная любовью! Как центр всей этой восхитительной картины! Как статуя из розового мрамора!

Все это было, согласитесь, более чем достаточно для того, чтобы превратить человека безразличного во влюбленного, а влюбленного — в безумно влюбленного. Это был настоящий сон в летнюю ночь, сон любви и счастья.

Петрюс был им просто опьянен.

Но самым ужасным для нашего бедного Петрюса было то, что его возлюбленная была богата!

Конечно же, без всех этих жемчугов, бриллиантов, рубинов и изумрудов Регина выглядела бы красивой, поскольку она оставалась бы женщиной. Но достаточно ли было для женщины по имени Регина быть просто женщиной? Не должна ли она была быть немного и королевой?

Увы! Именно об этом и подумал Петрюс, вздыхая одновременно с грустью и любовью: он вспомнил о том, что должен был сделать любимой чистосердечное признание.

И уже открыл было рот, чтобы все ей рассказать, но тут понял, что сердце его было наполнено совсем другими чувствами, что губы его готовы были произнести совсем другие слова, чем слова унизительного признания.

— Потом, потом, — прошептал он.

И, видя, что Регина уселась на поросшую мхом скамью, он улегся у ее ног, целуя ее ладони и стараясь отыскать между украшениями место на руках, куда бы он мог приложиться губами.

Регина поняла, что все эти браслеты очень мешали Петрюсу.

— Извините меня, милый друг, — сказала она, — я пришла на свидание не переодевшись. Я дрожала от мысли, что заставлю вас ждать. К тому же мне и самой не терпелось поскорее увидеться с вами. Помогите-ка мне освободиться от этих украшений.

И она начала нажимать поочередно на замки и пружины браслетов, которые стали падать вокруг нее словно сверкающий дождь. Все эти рубины, изумруды, вделанные в золото сапфиры.

Петрюс попытался было их подобрать.

— О! Оставь, оставь! — сказала она с беззаботностью богатой аристократки. — Этим позже займется Нанон. Ну вот, мой Петрюс, теперь мои руки свободны и они твои: на них больше нет ни цепей, ни золота, ни бриллиантов. Теперь тебе ничто не мешает!

Ну что тут можно было поделать? Только упасть на колени и восхититься!

А затем, подобно индусу, погрузиться в молчаливое созерцание красоты, в опьянение, действие которого подобно действию гашиша.

Затем, после непродолжительного молчания, во время которого взгляд молодого человека утонул в глазах Регины, а душа его как бы переселилась в душу девушки, Петрюс воскликнул в порыве страсти:

— Ах! Регина, любимая моя! Теперь Господь может призвать меня к себе: ведь я прикоснулся руками и губами к тому неведомому цветку, который зовется человеческим блаженством, и остался жив. Никогда в своих надеждах, в самом сладком своем сне не получал я и крупицы той радости, которую даете мне вы, словно доброе божество. Я люблю вас, Регина, любовью, которую невозможно выразить словами. Всего моего времени, всей моей жизни, всей вечности не хватит мне для того, чтобы выразить то, что я чувствую. И я всегда буду повторять: я люблю тебя, Регина! Я тебя люблю!

Молодая женщина сама уронила руку к его губам.

Регина, как мы уже сказали, сидела, а Петрюс лежал у ее ног. Но вот, поцеловав руку Регины, он чуть приподнялся. Затем, обнимая Регину, он встал.

И получилось так, что он был на ногах, а она продолжала сидеть.

Таким образом он мог смотреть на нее с высоты своего роста.

И тут в голове у него снова мелькнула мысль о его бедности, и он тяжело вздохнул.

Регина от этого вздоха вздрогнула всем телом: она поняла, что это был вздох горя, а не любви.

— Что с вами, друг мой? — спросила она с некоторым испугом.

— Со мной? Ничего! — ответил Петрюс, отрицательно мотнув головой.

— Да нет же, — сказала Регина, — вы погрустнели, Петрюс. Говорите, в чем дело. Я так хочу!

— У меня были большие неприятности, дорогая.

— У вас?

— Да.

— Когда же?

— Недавно.

— И вы ни словом не обмолвились об этом со мной, Петрюс? Ну, так что же случилось? Говорите! Ну, рассказывайте же!

И Регина подняла лицо, чтобы получше видеть Петрюса.

Ее прекрасные глаза были полны любви и сверкали, словно бриллианты, украшавшие ее волосы.

Если бы сверкали только глаза Регины, Петрюс высказал бы все.

Но ведь были еще и эти бриллианты.

Бриллианты словно заколдовали его.

О! Ведь это было бы ужасно мучительное признание!

Как он мог открыться этой великосветской даме, которая была столь же прекрасна, сколь и богата, в том, что возлюбленный ее был бедным художником, которому предстояло через четыре или пять дней продать с молотка всю свою мебель?

Да к тому же, если бы этот бедный художник признался бы в своей нищете богатой женщине, ему бы пришлось одновременно признаться своей подруге и в том, что он чуть было не стал неблагодарным сыном.

И снова смелость покинула его.

— Случилась большая неприятность, — сказал он, — ведь я был вынужден покинуть Париж и целых шесть дней не видеться с вами!

Регина притянула его к себе, подставив лоб для поцелуя.

Петрюс поцеловал ее, вздрогнув от счастья, которое словно осветило его лицо.

В этот самый момент лучи зарождающейся луны упали на лицо Петрюса.

Увидев его освещенное двойным светом лицо, Регина не смогла удержаться от восклицания восхищения.

— Вы мне часто говорили, Петрюс, что я красива.

Молодой человек прервал ее.

— И я вам снова это говорю, Регина! — воскликнул он. — Но это говорит не мой рот, а мое сердце!

— Ну вот, позвольте и мне сказать всего лишь раз, что и вы прекрасны!

— Я? — удивленно переспросил Петрюс.

— Позвольте сказать вам, что вы красивы и что я вас люблю, мой благородный Ван Дейк! Слушайте, вчера в Лувре я увидела портрет этого великого художника, которому талант дан Богом, как и вам, и чьим именем я вас называю. Так вот, я вспомнила о том, что мне рассказывали в Генуе о любви Ван Дейка и графини де Бриньоль. И я готова была сказать вам — вам повезло, мой Петрюс, что в тот момент я вас не встретила! — я готова была сказать вам следующее: «Я принадлежу вам так же, как она принадлежала ему, и я люблю вас, естественно, сильнее, чем она его любила!»

Петрюс воскликнул от радости.

И, упав возле нее, он обвил рукой ее талию и нежно привлек ее к себе.

Регина изогнулась, как пальма под напором ночного бриза, и, положив голову на грудь Петрюса, услышала учащенное биение его сердца, которое при каждом ударе говорило ей нараспев: «Регина, я тебя люблю!»

Эти молодые люди представляли собой такую живописную скульптуру, что ангелу счастья следовало бы увековечить их в этом любовном порыве.

Слова застыли на их губах. Ну что они могли сказать друг другу? Дыхание Петрюса нежно колыхало волосы молодой женщины и заставляло их вздрагивать, как дрожат перышки птицы под дыханием ветерка.

Она закрыла глаза, испытывая в душе те же сладостные ощущения, которые внушает религия умирающим, говоря о том, что они вскоре окажутся в ином мире и предстанут перед очами Господа нашего.

В этой опьяняющей летаргии прошел целый час. Каждый из влюбленных испытывал при этом то счастье, которое он приносил другому, и наслаждался им в тишине, словно опасаясь, что это слишком яркое свидетельство подобного блаженства вызовет ревность светил, которые их освещали.

Ни он, ни она не смогли преодолеть влияния их любовного объятия. Их дыхание становилось все более учащенным, взгляды все более томными, их вздохи все более и более походили на стоны. В их жилах кровь, как волны моря во время прилива, заливала сердца и билась в артериях, отражаясь на их лицах.

Регина резко очнулась, как это делает ребенок, старающийся очнуться от дурного сна, и, дрожа всем телом, почти касаясь своими губами губ молодого человека, прошептала:

— Ступай… Уходи… Оставь меня, мой Петрюс!

— Как, уже?.. — сказал молодой человек. — Уже!.. Но почему я должен уйти?

— Повторяю тебе, уходи, любимый мой. Уходи… Уходи!

— Нам угрожает какая-то опасность, мой милый ангел?

— Да, большая опасность. Ужасная опасность!

Петрюс встал и огляделся.

Регина усадила его с улыбкой, в которой читался страх.

— Нет, — сказала Регина. — Опасность не там, где ты пытаешься ее найти.

— Так где же она? — спросил Петрюс.

— Она таится в нас, в наших сердцах. Она на наших губах, в твоих объятиях, в моих цепях… Пожалей же меня, Петрюс… Я слишком сильно тебя люблю!

— Регина! Регина! — воскликнул Петрюс, сжимая голову девушки и страстно ее целуя.

Поцелуй длился нескончаемо долго. Этот страстный поцелуй, который в то же самое время был таким же целомудренным, как поцелуй двух ангелов, соединил их сердца. С небосклона скатилась звезда. Она, казалось, упала всего в нескольких шагах от них.

Сделав неимоверное усилие над собой, Регина освободилась из объятий молодого человека.

— Не будем же падать с неба подобно ей, мой возлюбленный Петрюс, — сказала Регина, глядя на него своими прекрасными глазами, наполненными слезами любви.

Петрюс взял ее руку, привлек Регину к себе и поцеловал в лоб поцелуем, таким же чистым, как поцелуй брата.

— Перед Богом, который нас видит, — сказал он, — перед звездами, которые являются его глазами, я целую вас в знак моего глубочайшего уважения.

— Спасибо, милый друг, — сказала Регина. — Наклони голову.

Петрюс исполнил ее просьбу, и молодая женщина ответила ему точно таким же чистым поцелуем.

В этот момент часы пробили три раза и появилась Нанон.

— Через полчаса наступит рассвет, — сказала она.

— Видишь, Нанон, — произнесла Регина. — Мы уже простились.

И они расстались.

Но в тот момент, когда их руки были уже готовы разъединиться, Регина удержала Петрюса.

— Друг мой, — сказала она, — завтра, надеюсь, ты получишь мое письмо.

— Я тоже очень на это надеюсь, — сказал молодой человек.

— Письмо будет очень хорошим.

— Все твои письма, Регина, очень хорошие. Но самое последнее из них всегда самое лучшее.

— Это будет самое лучшее из всех.

— О, боже! Я так счастлив, что мне немножко страшно!

— Ничего не бойся и будь счастлив, — сказала Регина.

— Но что же ты мне сообщишь в этом письме, любовь моя?

— О! Потерпи и подожди! Разве мы не должны продолжать быть счастливы в те дни, когда мы не видим друг друга?

— Спасибо, Регина. Ты просто ангел.

— До свидания, друг мой!

— Друг навечно! Не так ли?

— Ну вот, — произнесла Нанон, — что я вам говорила: уже светло.

Петрюс покачал головой и удалился, не спуская глаз с молодой женщины.

Что же такое сказала Нанон и что она произнесла насчет рассвета?

В этот момент в глазах молодых людей, напротив, все померкло, соловей прекратил свои трели, звезды на небосклоне исчезли, и вся эта созданная для них феерия, казалось, погасла с их последним поцелуем.