Аргиш

Александр Гриневский, 2018

Роман Александра Гриневского «Аргиш» дополняет и развивает традицию «робинзонады» в новейшей истории отечественной литературы. Четверо туристов решили увлекательно провести отпуск, заброситься на вертолете на знакомую речку, сплавиться на резиновых лодках. А был туман, дождь, летчики все напутали, и теперь вместо знакомых речных берегов перед ошеломленными мужиками расстилаются каменистые пустоши с редкими проплешинами мха. Даже непонятно, куда именно их забросили, – мобильная связь, разумеется, отсутствует, по карте ничего не поймешь. Разумные советуют сидеть и ждать помощи, нетерпеливые гонят вперед – надо идти к реке. На третий день они выйдут к реке, развернут лодки и начнут сплавляться…

Часть I Туда…

Ящерка распласталась по стволу поваленного дерева, до белизны вымытого дождями и высушенного ветром. Замерла, подставляя коричневую спинку лучам солнца, что, пробиваясь сквозь нависающую листву, причудливыми пятнами разукрасили ковёр беломошника.

Шум реки здесь не был слышен. Тихо. Загадочно тихо — как порой бывает только в лесу, когда не слышен щебет птиц.

Вдруг…

Ствол поваленного дерева всё так же белел, тянул свои заскорузлые ветви вверх, так же светило солнце. Вот только ящерки на нём не было.

Ласка пружинисто замерла, утопая короткими лапами во мху, почти касаясь его брюшком. Держит ящерку, та обвисла, лишь оттопыренная лапка быстро подрагивает да покачивается тонкая травинка возле мордочки ласки.

Тихо…

Если смотреть сверху, через иллюминатор самолёта, замершего в разлитой синеве яркого зимнего дня, то среди белых заплаток заснеженных полей, обрамлённых размытыми пятнами лесных массивов, среди разбросанных мусором деревень и посёлков можно увидеть широкую белую полосу, плавными изгибами уходящую за горизонт, — Волгу.

А если присмотреться внимательно, то почти перпендикулярно к этой плавно изгибающейся полосе примыкает ещё одна, но куда меньше — река Хотча.

Раньше-то, старики помнят, речка была не ахти — так себе речка — небольшая, заросшая. Но вот зарегулировали Волгу плотинами и водохранилищами, и в Хотче вода поднялась — разлилась, что твоя Москва-река.

На слиянии, на правом берегу Волги, расположился Белый Городок — вот именно что городок, не город.

Всё как положено — разбросанные по углу слияния рек, по берегу, дома, есть и кирпичные пятиэтажки.

Красивая, обновлённая весёлой краской церковь на мысу провожает проплывающие летом пароходы. Разросшееся кладбище.

Бездействующий сейчас судоремонтный завод вытянулся вдоль по берегу Хотчи, обозначен вмёрзшими в лёд и заметёнными снегом судами — может, когда и поплывут, но верится с трудом — догнивать они брошены.

Сварные ржавые гаражи для хранения лодок — по кромке берега, рваной искривлённой цепочкой. Крыши прогнулись, провалятся вот-вот под наметёнными сугробами.

Ну и конечно, разлапистое монументальное здание с колоннами на крохотной площади, которую и площадкой-то назвать стыдно, — отсюда ещё четыре года назад направляли, руководили и доглядывали.

Стоит, держится из последних сил посеревший от времени исхлёстанный ветрами воин над пустой бетонной звездой у ног — погас Вечный огонь, лишь списки погибших на стене под нависающим снежным козырьком вбиты намертво, да голое древко без привычно развевающейся красной материи тычется в небо.

Замело городок. Людей не видно, все по домам. Лишь дежурные бабушки у дверей магазина с незамысловатой снедью на приступке. Кто же сейчас купит, не лето, приезжих здесь нет. Мужики маются бездельем и пьют, жёны орут и тоже пьют. Девчонки — рожают, старухи — доживают, старики — померли. Работы нет, денег нет, судоремонтный, который худо-бедно кормил, два года как закрылся. До Москвы — сто шестьдесят километров — так не доберёшься. Сначала надо автобусом, потом электричкой, а автобус всего два раза в день. Какая Москва? Не наездишься. Живи — на снег смотри.

Дверь магазина приоткрылась, ровно настолько, чтобы пропустить человека. Морозостойкие бабушки у входа даже не повернулись — знали, отслеживали, кто вошёл, кто вышел. Этот — не покупатель — шатун-одиночка, пришлый. Хлеб, яйца, масло, макароны, тушёнка, бутылка водки — всё. На этот раз ошиблись.

Высокий, худой, нет… скорее, не худой — поджарый, со злым узким городским лицом, лет сорока пяти мужчина попросил взвесить три кило картошки. Пока застывшими руками доставали безмен, вешали картошку, он приценился к солёным огурцам, напиханным в трёхлитровую банку, квашеной капусте, замерзающей в мокром целлофановом пакете, сразу отложил связку из четырёх засохших вяленых лещей, которых Яковлевна пыталась продать аж с самого лета. Купил всё, не торгуясь. Загрузил в рюкзак. Бабушки подобострастно суетились, помогая, многозначительно переглядывались.

Мужчина с трудом перекинул рюкзак лямкой через плечо и, не спеша, стараясь не поскользнуться на утрамбованном снегу тропинки, заменившей этой зимой асфальтовый тротуар, направился вдоль домов в сторону Волги. Бабушки смотрели вслед, ждали, когда отойдёт, не терпелось обсудить удачный торговый день и выдвинуть свои предположения: к чему бы это чужаку закупать столько еды? То, что к пьянке, — понятно, но вот с кем пьянка-то? Может, женщина какая появилась? А то всё один да один… Может, новая, приезжая?

Не было у него никакой женщины. Вернее, была когда-то, но не сейчас.

Мужчина удалялся, бабушки судачили, поглядывая вслед, но вышла покурить продавщица Людка, встала на крыльце, зябко запахиваясь в меховую безрукавку, и всё внимание переключилось на неё. Как она после того раза? Ишь ты, даже не посмотрит — гордая. И синяк, смотри-ка, уже почти прошёл. Быстро…

Мужчина пропал из вида, свернул в проулок.

Двухэтажный дом барачного типа на три подъезда, скрипучая раздолбанная дверь, привязанная к ржавой пружине поверху. Обил снег с ног о ступеньки.

По лестнице, вдоль ярко синих стен, на второй этаж. Кнопка звонка на косяке.

Сначала в приоткрывшуюся щель с одиноким «мявом» вынесло кошку, торкнулась в ноги и, обогнув, поскакала по лестнице. Только после этого дверь окончательно распахнулась, являя одутловатую фигуру хозяина, — коренастый, невысокий, жидкие волосы россыпью, широкое лицо, мелкие глаза с хитринкой, кофта на пуговицах, чёрные штаны, не пойми какого покроя. Пахнуло затхлым и тёплым.

— Заходи.

— Не, не буду. Всё, как договаривались?

— Ты же знаешь, я сказал — не подведу. Растоплю, воды наношу, а уж дальше подбрасывать сами будете. К которому часу-то?

— Давай к четырём.

— Ладно. Уже топится. Может, пройдёшь?

— Нет, пойду, — протянул бутылку водки, что предусмотрительно держал за пазухой, — ты только это…

— Не боись. Всё будет чики-пики. Сказано — сделано.

Кошка сидела внизу, перед дверью. Пока, наваливаясь, открывал, тёрлась об ноги. Унесло в приоткрытую щель, куда-то вдоль дома.

Берёза у подъезда тянула обсыпанные инеем ветви ввысь, в синее небо. Казалось, вымерзла вся.

Посмотрел на часы — вот-вот должны подъехать — зашагал к дому.

И действительно, не опоздали. Колькин чёрный «Паджеро» нагло маячил у подъезда инородным красивым телом, не вписываясь в засыпанным белым пейзаж. Мотора не слышно, лишь воздух прозрачно переливается у выхлопной.

Приехали.

Баня стояла на берегу Хотчи среди разномастных лодочных гаражей. Узкая тропинка неряшливо вспарывала белизну.

Банька маленькая — втроём еле уместились. В парной жарко, а в крохотном предбаннике — холодно, на лавку голой жопой не сядешь — примёрзнешь. Зато хочешь — в снег, а хочешь — подвывая беги до проруби. Вот она, в двадцати метрах раззявилась чёрной ямой, дышит стужей.

В прорубь, конечно же, никто не полез, а вот в снегу повалялись с гиканьем и матерками.

Баня много времени не заняла — в предбаннике холод собачий, ни посидеть, ни расслабиться, пива не попить.

К дому шли по узенькой тропке уже в темноте. Радость встречи, невнятица банных утех остались позади. Сейчас в темноте, проходя мимо домов со светящимися жёлтыми окнами, примолкли, шли друг за другом. На приезжих навалилось незнакомое, бездомное. Хотелось света и тепла.

— Блин! Ну, ты и забрался в тьмутаракань! — Николай оступился с тропинки и черпанул ботинком снег. — Как тут только люди живут!

— Нормально живут, — Андрей не обернулся, не замедлил шага. — Ещё не ясно, где лучше жить — здесь, в этой глубинке, или в вашей Москве.

— Ладно, не начинай, — Николай легко пошёл на попятную.

— Ты только не забывай, — следом встрял и их перебранку Виталий, — это не только наша Москва, но и твоя тоже. Прожил-то здесь всего два месяца и как уже заговорил…

— Ну положим, не два, а все три, — спокойно парировал Андрей.

— Всё-всё, сняли этот вопрос, — Николай на ходу повернулся к Виталию и показал кулак. — Ты мне вот что, Андрюха, скажи, как мы у тебя разместимся? Ведь выпивать сейчас станем. А у тебя однушка. На полу?

— Не бери в голову, всё продумано. Я же готовился… Диван и раскладушка, а я на спальнике, на полу.

— Так, может, ещё и девочки будут?

— Ага, давай я тебе местных доярок подгоню, хочешь?

— Да… чувствую, предстоит нам ночка… — задумчиво протянул Виталий. — Колька, он же спьяну храпеть будет как паровоз.

Когда-то очень давно, ещё в самом начале жизни, они были одноклассниками, со всеми вытекающими… и сейчас, когда возраст неумолимо подкатывал к полтиннику, отношения остались в чём-то прежними — говорить друг другу можно было что угодно и о чём угодно. Они не были замазаны общей работой, добыванием денег, женщинами. С одной стороны — чужие люди, обременённые семьями, проживающие каждый свою жизнь, с другой — те же пацаны, заряженные на совместное времяпровождение и сомнительное веселье, старающиеся, как и раньше, соблюдать честность и верность по отношению друг к другу, помогать если не делом, то хотя бы словом. Никто из них никогда не задумывался об этом — просто жили и продолжали дружить, несмотря ни на что.

А жизнь у каждого складывалась по-своему.

Разная жизнь…

Андрюха, к примеру, стал врачом-анестезиологом, защитил кандидатскую, женился, родил сына. На работе — всё путём — уважение и уже деньги начали валиться, да вот попала вожжа под хвост — с женой развёлся, работу бросил, квартиру сдал и сюда, в эти зажопки, в эти снега. Похудел, лицо заострилось, извёлся от злобы. На кого, на что?

С Колькой всё просто. Он бизнесмен. Производство своё — небольшое, правда, но пока существует. Работа для него — всё, ну и бабки, конечно. Семьи не видит, не отдыхает, пашет и пашет. И ведь интересно ему… Прёт, как танк, да и сам такой же — невысокий, кряжистый, короткостриженый.

А с Виталиком — непонятно. Вечная улыбка на лице, наметившийся живот, и какой-то он не от мира сего, но добрый. Не получается у него что-то в этой жизни. Институт, правда, закончил. Двух девок родил. Сидит в государственной конторе, зарплата — мизер, на проезд с трудом хватает, жена — пилит. И откуда в нём эта жизнерадостность? Всё для него — фигня! Всё, что ни делается, — к лучшему.

Трое выбирались гуськом по тропинке на освещённую редкими фонарями дорогу, блестящую снежным прессованным накатом.

С шумом, со сбиванием снега с ног на тёмной лестничной площадке ввалились в снимаемую Андреем однушку на третьем — последнем — этаже длинного, с облупившимся фасадом дома.

Виталий задумчиво поцокал языком, увидев яркую лампочку в прихожей, голо свисающую на запылённом перевитом проводе.

В комнате: старый продавленный диван, заправленный коричневым пледом с распластанным китайским тигром; стол с компьютером возле окна — свисают грязно-жёлтые занавески; стул, громадный шкаф в углу — притаился, готовый навалиться и подмять под себя; сложенная раскладушка со скрученным матрасом и обои по стенам с выцветшим неразборчивым рисунком.

Николай с Виталием переглянулись.

— Давайте, располагайтесь. Сейчас пожрать сгоношим и поговорим, — Андрей прошёл на кухню и кричал уже оттуда: — А может, по сто грамм после бани-то? Пока картошка варится.

— Не… — отозвался Виталий, — я уж лучше пивка. Как-то привычней. А то с крепкого начинать…

— Ну и дурак! У меня смотри что есть, — Колька вышел в прихожую и выудил из большой чёрной сумки литровую бутылку виски. — Во! Лошадь белая. Сейчас ещё мясца порежем… у-у-у, как вкусно нам будет. А ты, давай-давай, давись своим пивом. Андрюх, ты как?

— Да… Интересно получается. Похоже, вискарь становится традиционным русским напитком, — проговорил стоящий в дверях кухни Андрей, — пьём когда угодно и подо что угодно. Горячая закусь-то у нас — картошка варёная да селёдка. Виски с селёдкой — высший пилотаж. Думаю, чопорные англичане проблевались бы с ходу. Ты давай-давай, наливай, что замер?

— Ага. Вот я и говорю, с пива надо начинать, — Виталий ловко откупорил бутылку о бутылку. Присосался к горлышку, причмокнул, выдохнул и расплылся в блаженной улыбке:

— Благодать! Мужики! Как же хорошо, что баб нет. Ни суеты тебе, ни дёрганья.

— Виталь, ты давай не расслабляйся. Пошли со мной на кухню, будешь картошку чистить, а я селёдку разделывать.

— А этот? — Виталий ткнул бутылкой в сторону Николая.

— А Колька будет здесь всякими привезёнными припасами заниматься. Порезать там… разложить. Лады, Коль?

— Ага. Да! Чуть не забыл! Давайте я вам одну штуковину покажу.

Покопался в сумке.

— Во!

В руке — чёрная коробочка. Ловко откинул пальцем крышку, обнажились клавиши, выдвинул маленькую антенну.

— Мобильник!

— Дай посмотреть! — попросил Виталик.

— На.

— И что? Позвонить сейчас по нему можно?

— Отсюда? Нет. Только в Москве, да и то не везде берёт.

— Так зачем он тебе тогда? — поинтересовался Андрей.

— Мне по статусу положено, — Колька гордо выпятил грудь. — Бизнесмен, чай, а не какой-то убогий служащий вроде вас.

— Ну и как? Пользуешься? В работе-то помогает? — не унимался Андрюха.

— Ещё как! Еду куда-нибудь на переговоры, а с секретаршей заранее договариваюсь, чтобы она позвонила в определённое время. И вот веду я важную беседу — деньги пилим — а тут звонок! Все головой крутят — где? Что? Тут я его и достаю. Спокойно — говорю, прошу прощения — говорю, важный звонок. Они головой понимающе и уважительно кивают, а я отхожу в сторону, делаю вид, что решаю какие-то проблемы чуть ли не на уровне правительства.

— Ну и прощелыга ты, Колька!

— Ага. Так с волками жить… Только кончится скоро эта лафа — у каждого второго такой телефон будет.

— Всё! Хорэ трепаться. Давайте стол делать. Колька, убирай свою игрушку.

— Ладно. А поговорим-то когда? Зачем ехали?

— Вот поедим, выпьем чутка, стол освободим, карту разложим — тогда и поговорим.

Идея совместного отдыха зрела давно.

Из прекрасного цветка — пьяного братания, обещаний — вот хоть завтра, все вместе, хоть на край света; набирая силу — в сморщенную завязь — кто когда может, с женой проблема; в зелёное яблочко — нет, в этом году не получится, давайте точно на следующий… наливалось соком, краснело боками — всё! Договорились. Этим летом — едем!

Сначала была идея сплава.

Андрюха по молодости, когда в институте учился да и потом тоже, увлекался.

Выбрать речку порожистую, но не сложную, и с весёлым гиканьем прокатить по ней. Но тут вдруг подвернулся левый геолог, который рассказал о речке на Тимане, до которой не добраться — только вертолётом. Тайга. Сёмга в ямах, агаты под ногами. И Андрюха завёлся.

Кричал: «Ну сами подумайте! Поедем мы куда-нибудь в Грузию или Армению, и что? Привезли на машине — проплыли десяток километров, встали лагерем, напились, наорались — и на машину. Переехали ниже — опять прокатили через порог — и снова праздновать. Нет, не то это, не то!

А здесь? Здесь тебя вертушкой забросят на двадцать дней — и ты пропал — нет тебя для всего мира! Выживай! Что случится — ты сам за всё отвечаешь. Оторванность от всего, к чему привыкли, — вот что главное! Никого вокруг. Нет людей. Некому помочь. Ты, река и тайга. Тьфу! Не тайга там, а тундра. Хотя один чёрт!»

Если говорить честно, ребятам по большому счёту было всё равно, куда… Поартачились, скорее, по привычке высказать собственное мнение и согласились. Благо всю организацию предстоящей поездки Андрей брал на себя.

И главное — сейчас была зима, до лета было ещё ой как далеко. Планировать и мечтать было легко и весело.

Пуля в живот — это больно. Это запредельно больно. Больно так, что уже и боли, кажется, не чувствуешь.

Только ползти.

Кружится и тошнит. А блевануть не получается, одни позывы.

Полз, пока не упёрся в ствол той сосны — тоненький, шершавый — прижался щекой. А щека — огромная, горячая, толстая, словно кусок распаренного мяса. Каждую чешуйку коры чувствую, и пахнет — деревом пахнет, смолой, солнцем.

Пытался беломошник под куртку к ране напихать — елозил руками, скрёб, рвал. Не помню, смог ли…

Ни о чём не думал. Ни о ребятах, ни о сыне, ни о том, что надо обратно к реке выползать. Только сосну эту чувствовал. Запахом дерева дышал. Потом темнота.

Умер он через час, не приходя в сознание, прижавшись к стволу тонкой сосенки. Ласка успела отгрызть у него верхнюю губу, но боли он уже не чувствовал.

Лежал с открытыми глазами, рассматривал темноту.

Тихо до звона в ушах. Только Виталик иногда ворочается, а вот Андрюха как лёг, так и не пошевелился ни разу.

И запах в этой квартирке какой-то… неуловимый, плесенью, что ли, пахнет?

Как бы его вытащить отсюда? Крыша ведь поедет от одиночества. Может, действительно, поездка эта?

Мне-то на хрен она не нужна. Не вовремя. Ой как не вовремя! Станки должны в июне прийти. Устанавливать… Цех модернизировать. Ну итальянцы! Ну хорьки! Сначала из себя законопослушных строили. Покажи им всю систему проводок, и только тогда договор заключать будем. Везде одно и то же… Встретились, поговорили, выпили… И только тогда начали по-человечески разговаривать.

Надька! Надька — молодец. Ведь всё понимает стерва! Даже просить не надо было. Словно само собой. И всё! Закрыли глаза на то, что ввозить станки будут под видом канцелярских скрепок и карандашей.

Нет… хороший контракт провернули! И по бумагам, вроде, всё чисто. Тьфу, тьфу, тьфу, за жопу-то всегда взять могут.

Чем же здесь пахнет?!

Потянулся за бутылкой минералки. Пил долго, шумно глотая.

— Алкаш ты! — сонно пробурчал Виталик.

— На себя посмотри, — огрызнулся в темноту.

И замолчали.

Тихо.

Нет. Вон зашуршало что-то. На кухне? Не разобрать.

Может, ещё выпить? Хрен заснёшь тут! А как ехать завтра? Время-то уже к двум, поди…

Интересно, во сколько мне эта поездочка встанет? Кто меня за язык тянул? «Материальную сторону экспедиции я беру на себя!» Красиво, блин! Ничего не скажешь, выпендрился перед ребятами. Хотя… у них-то денег нет, а у меня вроде как… Чёрт с ним! Всё правильно. Копейки. Лодки, продукты, рюкзаки, костюмы да мелочовка разная. Штука баксов, ну две — не обеднею. Главное, вертолёт Андрюха на себя берёт. Я так понимаю, это главные расходы.

Вот ведь интересно… Я при деньгах, а жмусь. Не знаю, стал бы я вертолёт оплачивать? Скорее всего, нет. А вот Андрюха… За душой ни гроша, а вертолёт надыбал. Связи. Губернатора знает — анестезию ему давал, когда того при смерти привезли. Долг платежом… Один звонок — и всё организовано. Да… Деньги, связи. На этом сейчас всё и держится.

Интересно, ему в этой глуши действительно нравится? Я бы сдох.

Спать, спать надо.

Река — это хорошо! Плыть и плыть по течению… Мелкая, неширокая. Камушки на дне видно. Ветви свисают. Капли с вёсел о воду бьются. Светло, бездумно.

Несёт вода. Захватила и несёт. Куда? Неважно. Главное, что солнце в лицо светит. Глаза можно закрыть и ни о чём не думать. Плыть и слушать, как вода под днищем шуршит ласково.

Проваливался.

Что-то ещё всплывало — сонное, несуразное — какие-то коряги и поваленные деревья с красными сучьями, белая кошка в зелёной траве, лошадь, застрявшая в узком проходе между домами, и нужно пройти, во что бы то ни стало пробраться на другую сторону между её ногами…

И вдруг словно холодной водой окатило.

Ноги замёрзли сразу. Сна ни в одном глазу. Задышал мелко и часто.

Снова этот день. Это решение.

Накрыло.

Накрыло в очередной раз.

Лежал, перебирал в памяти.

А действительно, лихое время было! Всё вокруг рушилось и одновременно возрождалось. И не только в окружающем материальном мире, рушилось прежнее мировоззрение.

Вот тогда и решил для себя, раз и навсегда — деньги! Деньги — это свобода! Будут деньги — будет всё. Надо зарабатывать. Как? Неважно. Главное — заработать много денег. И… закрутилось.

Обналичка! Какой был оборот!

Поначалу ведь в переходе метро сидели. Столик раскладной, надпись на картонке: «Обналичим» и курс рубля к доллару, процент — шёпотом.

Весело было. Ничего не боялись. Как игра, не задумывались, чем кончится.

В метро — недолго. Офис. Ещё один и ещё. Наёмные работники. Каждый месяц по несколько новых фирм регистрировали. Пошло бабло, повалилось!

Друзья, знакомые, знакомые знакомых — все деньги переводили.

Крыша — бандиты, банки, переговоры. Квартиры купили с напарником, да не по одной.

Завертелась жизнь, закрутилась и рухнула в одночасье.

Кризис.

Посыпались банки, побежали банкиры. Озверел народ, теряя кровные.

Мы-то только посредниками были — процент свой рвали.

Что от нас зависело? Ничего. Мы так же просели, как и все остальные. Система рухнула, не мы виноваты. Мы просто играли по правилам системы. Но разве кому-нибудь объяснишь? Всем подавай свои деньги назад.

Наезд за наездом. Стрелки бесконечные.

Бандитская свора голову подняла, и не поймёшь: то ли она тебя защищает, то ли — наоборот — подставляет по полной.

Вот тогда и было принято это судьбоносное решение: своим деньги не отдавать, эти — не убьют.

Кинул друзей — кинул…

Мог иначе? Мог, конечно. Три квартиры, что впрок были куплены, продать, бумаги там разные… а сколько бабла ушло, чтобы жену с Артёмкой на ПМЖ в Канаду отправить?

Это всё копейки, конечно, но со многими бы рассчитался.

Как им объяснишь, что страшно было? По-настоящему страшно. Ведь действительно убить могли. Хотя… У них-то ведь те же проблемы. Их прессовали так же, как и меня.

Вот только они мне поверили и не сдали, а я их деньги слил, я их самих слил…

Тогда не до моральных проблем было. Не задумывался, чем обернётся. Выжить бы, семью обезопасить, то, что в загашнике, — сохранить.

Бегал, скрывался.

Затихло наконец. Выдохнул.

Оглянулся, а вокруг — пустота. Никого рядом. Позвонить некому. Нет друзей, знакомых нет — один.

Жена с сыном в Канаде, а я здесь, в Москве, в пустой квартире с выключенным телефоном и пугаюсь каждого шороха.

Вот и запил. А что ещё оставалось? Сам ведь тогда эту формулу озвучил: своим — не отдавать, свои — не убьют.

Через полгода с небольшим вылез из этой жопы. Зашился. Начал потихоньку свой бизнес раскручивать. Никаких финансовых операций — Боже упаси, только производство. Медленно, шаг за шагом, копеечка к копеечке, зато какая-то уверенность появилась. Хотя… какая в нашей стране может быть уверенность? Живём сегодняшним днём, в завтра не заглядываем.

Вот только вечерами, когда дома один, когда очередная полулюбовница домой отъедет… Странное ощущение наваливается — словно старость наступила. Пустота обволакивает. Ты-то сам ещё живёшь, а вокруг никого — все друзья-знакомые поумирали. А может, наоборот — это я для всех умер?

Вроде ничего принципиально не изменилось, но время после отъезда ребят понеслось бешеным аллюром, сбоя и взбрыкивая.

Оказалось, не всё так просто с этой речкой. Губернатор-то — в Архангельске, а речка — на Тимане. Растояньице — о-го-го!

Но надо отдать должное — только раз перезвонил. Предложил любой заброс по Архангельской области: мол, на Вонгу лёта больше четырёх часов да с дозаправкой. Андрюха замялся — уже свыкся с мечтой, уже сочинил себе эту речку. Губер понял, сказал, что даст ответ на следующей неделе. И позвонил — всё улажено, летите!

Отступать стало некуда. Проступил костяк поездки.

А весна тем временем набирала силу. С крыш лило, снег плавился на солнце.

Алкаши, стреляющие мелочь возле дверей магазина, уже не стремились в свои норы, отогревались на солнце. Заворожённо рассматривали даль, налитую синевой, и на лицах, задубевших от спирта и мороза, порой проступало детское удивление — смотри-ка, зиму пережили!

Вскрылась Волга, но Хотча всё ещё стояла накрытая льдом.

Справные мужики в ватниках нараспашку, часто перекуривая, уже гребли снег возле лодочных сараев.

Сороки, пропавшие куда-то зимой, затрещали, затараторили, бессмысленно перелетая с дерева на дерево.

Дома не сиделось, не работалось. Тянуло на улицу, на солнце.

Странное дело — зимой этот городок был уютен, заметён по ноздри снегом, сонно заморожен, оторван, занавешен метелями, а сейчас — весной — он стал тесен, неказист, грязен, хотелось вырваться из этих кривых мелких улиц на простор, вдохнуть полной грудью ветер, дующий с Волги.

У него был свой маршрут и маленькая фляжка с водкой.

По узкой кривой улочке, состоящей из пяти домов, мимо голубятни, где в нагуле сидели нахохлившиеся голуби, по заледенелой тропинке в сосновый бор — солнце, ветер, жёлтые стволы сосен на фоне ноздреватого снега, верхушки раскачиваются над головой. Мимо кладбища — кое-где уже между могил протоптаны тропинки, а вон — яркое пятно искусственных цветов, косо воткнутых в снег. На берег Волги — простор, серый лёд вдоль берега, тёмная полоса воды чуть рябит волной, катится куда-то.

Выходил на мостки, садился, свесив ноги, и доставал фляжку. Отпивал мелкими глотками. Старался ни о чём не думать — только смотреть и чувствовать. Не всегда получалось.

Одно было ясно — страх и злость, что загнали его по осени в этот городок, отступили. Не исчезли, не растворились, просто отступили на время.

Весна! Весна! Ещё подёргаемся! Поживём. Впереди ещё река, тайга, вертолёты, костры — есть ещё жизнь впереди! Подумаешь — рак. Хрен с ними — с этими метастазами. Замерло всё пока. Все там будем, ничто не вечно. Главное, что не завтра… Есть ещё время. Есть.

Изжил себя городок, изжил. В Москву надо возвращаться. Готовиться к походу. Лодки, амуниция… всё продумать, закупить.

Понимал, что никто, кроме него, заниматься этим не будет. Его идея — он паровоз — ему и тянуть. Не расстраивался, не злился, даже нравилось — всё сделает сам, будет что ребятам вспомнить.

Вот только бы Виталик сумел Вадьку уговорить. Если у него не получится, придётся самому пробовать. А здесь как раз облом-то и может случиться. Разругались вдрызг. Конечно, я виноват. Что с него возьмёшь? Ведь ребёнок ещё, по сути… И не расскажешь ему всего. Ладно, вот вернусь в Москву, тогда…

Он уже представлял себе московскую квартиру, заваленную вещами. Запах резины, исходящий от лодок, стопку энцефалитных костюмов на кресле, груду новых ватников в углу, матовый отблеск котелков; вон топоры прячут остроту в брезентовые чехлы; вон список снаряжения с вычеркнутыми строчками на столе.

Всё! Квартиросъёмщикам звонить завтра. К майским пусть квартиру освобождают. Хватит здесь киснуть, дела надо делать.

Лето накатило жарой, духотой и машинным гулом разогретого города. Взгляд зарывался в полуобнажённые женские тела, в неосознанной надежде увидеть потаённое. Холодное пиво плескалось в пузатых кружках, взывая к доступному блаженству. Вечера шелестели листвой.

Проблемы валились как из дырявого мешка. Над поездкой навис огромный знак вопроса. У Кольки задержали станки на границе. Инфаркт у отца Виталика.

Андрюха костенел лицом, молчал и верил, что всё сложится. Не дёргал ребят, не суетился — ждал. Ждал до последнего, ждал, что всё обойдётся.

И ведь действительно рассосалось! Худо-бедно наладилось — на нервах, на сжатых до скрипа зубах.

Едем!

Завтра.

Вадька бы только не взбрыкнул в последний момент.

Пуля вошла в левый глаз.

Спелой вишней брызнуло глазное яблоко.

Прожгла мозг.

Плющась о затылочную кость, вынесла её, пробила стенку чума и на излёте застряла в шесте, расщепив его почти надвое.

Он ещё стоял на ногах, но уже ничего не чувствовал.

Занавес закрылся.

Тело развернуло влево.

Кровью, вперемешку с ошмётками мозга, плеснуло на выцветшую шкуру чума.

И весело запрыгали по истоптанной траве прозрачные невидимые шарики — его надежды, желания, мечты…

Рухнул на бок, тяжело ударившись о землю.

На постели, не раздеваясь.

Настольная лампа повёрнута — полумрак в комнате. Собранные вещи — грудой. Машина придёт в семь. Можно выдохнуть.

Позвонить или всё же не стоит? Умерла так умерла. Вернее, я умер… Усмехнулся.

Смотрел на телефон, физически ощущая его всесильность — набрать номер — и вот… её голос.

Почему всё одновременно? Почему время не растянулось? Когда не надо, оно тянется бесконечно долго — звереешь от тоски, что ничего не происходит, словно бредёшь в тумане и нет ориентиров. Почему сейчас всё собралось в кучу, закрутилось жгутом — и только рвать?

В который раз перебирал по времени, по дням, по чувствам, стараясь найти потаённый смысл случившегося.

Ведь как в кино… В пошлом замыленном сериале. Он — врач с наметившимся будущим. Она — сопливая стажёрка. Он — женат, взрослый сын. Она — только закончила институт. Любовь, метания, страсти по телу. Разрыв, горечь утраты — конец фильма, титры.

Наверное, вначале всё шло по этому сценарию. Даже внимание на неё сразу не обратил. Всегда нравились невысокие, крепко сбитые, светловолосые, весёлые. Она была высокой и худой, даже не стройной, а именно худой. С задумчивым, немного сонным лицом. Стрижка под мальчишку.

Но этот взгляд! Вот взгляд-то и зацепил, заставил обратить внимание. Глаза широко распахнуты, и в них — душа наружу — вся она здесь, в этом взгляде, словно отдаёт себя, доверяет себя этому миру, — детский восторг и изумление, скрытая нежность, слепая готовность поверить, пойти следом, только позови.

Вот и позвал. Интересно стало, есть ли что-то ещё, кроме этого взгляда. Интрижка… каких было много.

Блуждания летними вечерами по московским улочкам, портвейн с мандаринкой из пластиковых стаканчиков возле памятника Нансену, невнятная постель на квартире у подруги, сигарета, выкуренная на балконе, и странно переплетённые ветви рябины и клёна — рукой можно дотянуться… И всё должно было перейти к плавному завершению. Что, казалось, ещё можно получить кроме восторженного хлопанья ресниц и лёгкого щебетания глупенькой двадцатитрёхлетней девушки?

Жена? С женой всё хорошо. Столько лет вместе. Какая это измена? Это просто крохотный отрезок своей личной жизни. Любовь? А что такое любовь?

Нельзя рассматривать любовь вне времени. Всегда присутствуют два понятия: тогда и сейчас. Можно ведь и тридцатилетнее сожительство называть любовью. Только насколько соотносится любовь — та, что в начале, с тем, что…

Оказалось, не всё так просто. Не москвичка. В семнадцать — из дома. Институт, общежитие. Парень-альпинист — съёмная квартира, попытка жить семьёй. Ещё один парень, ещё одна квартира — замуж, поездки по заграницам, три года вместе, на грани развода — надоел, всё надоело.

Она уже пожила! В маленький отрезок жизни вместилось многое — неустроенность, одиночество, надежды, радость, разочарования, утраты.

И возникло понимание, интерес… потянуло друг к другу. Зацепило.

Но ни о какой любви разговор не шёл — даже и не думал примерять к себе это слово. Встречались. Им было хорошо вместе. Год.

И даже когда неожиданно вызвала его…

Сидел в машине, валил снег, дворники сметали мокрую кашу со стекла, ждал. Открыла дверь, втиснулась рядом на переднее сиденье, улыбнулась — на лице капельки от растаявшего снега — выпалила: «Я ушла от мужа, не могу больше врать».

Тогда он не почувствовал ничего, кроме раздражения — навалились новые проблемы. Нет, не у него — у неё. Он, конечно, замешан, но так… с боку припёку. Где жить будет? На что?

Они не были ещё одним целым — каждый сам за себя.

Жила у подруг. Продолжали встречаться. Вместе — в Египет.

А потом конец лета… она уехала в Новосибирск, к сестре, на месяц. Писала письма, слала эсэмэски.

И вроде ничего не изменилось… а его вдруг перевернуло всего, в одночасье. Понял, что не может без неё. Вот не может совсем. Думать ни о чём не может, делать ничего не может и не хочет ничего — она должна быть рядом!

Накатила любовь, смяла.

Была слабая надежда — вот вернётся, тогда отпустит, — всё будет как прежде.

Вернулась. Не отпустило.

Теперь думал о ней всё время, каждый час. Удивлялся сам себе, перекатывая на языке слово «любовь».

Жизнь поменялась — другой стала. Всё вокруг менялось неотвратимо.

Нежность захлёстывала.

Ровные отношения с женой вдруг накалились до предела.

Рвался в командировки, она ездила с ним. Старались жить как муж и жена. Он работал, она бродила по городу. Придумывала праздники — их ежевечерние праздники. Принимала всё как должное, спокойно, словно так и должно быть. А вот он нервничал. Не находил себе места.

Впервые с начала их знакомства серьёзно задумался о том, чтобы построить семью. Пугался. Бесконечно перебирал «за» и «против».

Она ни разу не спросила его: «Как дальше?»

Выдумал для себя спасительную формулу: изменить можно, предать нельзя. Озвучил. Она кивала и смотрела на него грустными глазами. Сам понимал, что что-то здесь не то…

А вот с разницей в возрасте… здесь куда как серьёзнее.

Раньше не обращал на это внимания — ей хорошо с ним, о чём тогда думать? Сейчас, когда каменной стеной впереди возникло: «как дальше?», нужно было либо тупо пробиваться сквозь эту стену, либо отступить.

А как пробиваться? Ей рожать надо. Надо, чтобы кто-то был рядом. Семья нужна.

Ему под пятьдесят. Родить? Ребёнку — десять, а рядом шестидесятилетний старик — папа? А если какая-нибудь болезнь? Она в тридцать лет окажется с малым ребёнком и с больным стариком на руках? Переигрывать-то будет поздно.

И уйдёт она от него через десять лет — это уж всяко. Это сейчас разница в возрасте как-то сглаживается.

А где жить? Покупать квартиру? Вытяну я её? Успею? Уехать в другой город и начинать всё заново?

Вадька? Поймёт?

А постель? Сейчас — всё более-менее, а через пять лет? Ведь не встанет — и будешь при молодой жене от бессильной злобы на стенку кидаться.

Говорили об этом, но как-то вскользь. Она соглашалась. Только сказала как-то, что пять лет или десять — это большой срок.

Для неё, конечно, большой… у неё вся жизнь впереди — конца и края не видит. А вот у него — виден этот конец, виден.

Вот и тянулось всё. Нет, он, конечно, благородно твердил порой, что как только она решит, как только появится кто-то рядом, он — сразу в сторону, мешать не будет. Даже рад будет, если появится кто-то, потому что любит её, всё понимает и желает только добра.

Блин! Ахинея и слюнтяйство! А что делать-то?

Может, из-за этого слюнтяйства всё и произошло?

Нет, если рассуждать здраво, то во всём он был прав.

Тогда…

Обоссался во сне.

Звонок. Проблемы с мочеполовой системой были и раньше — не мальчик, чай. Но чтобы так резко и на ровном месте…

Знакомые врачи, бесконечные анализы и обследования. Приговор.

Оторопь, неверие, всё затапливающий страх.

И словно накрыло прозрачным колпаком — один, все остальные снаружи. Они — живут, а я уже нет.

Никому ничего не говорил, не объяснял.

С ней порвал разом. Без причины — всё!

Плакала.

С женой, негодующей от непонимания, развёлся буднично, мимоходом.

Вадькин детский максимализм всю душу выел. Достал! Разругались.

Однушку, что осталась от матери, сдал и прочь из Москвы, в осеннюю глухомань, чтобы не видеть никого, не слышать. Забиться в угол, злиться на всех, завидовать всем, себя жалеть.

Хотелось водки. Приподнялся, посмотрел на рюкзак, где лежала приготовленная в дорогу бутылка.

Нет. Завтра вставать рано, суета вокзальная… Надо быть трезвым. А выпить хотелось. Привык.

Поход этот… Вцепился в него. Напридумывал себе, зимой, в городке, что не вернётся.

Вот он, шанс уйти красиво. Затеряться в тайге или утонуть, проходя пороги. Рисовал, раскрашивал картинки одинокими зимними вечерами.

Сейчас почему-то всё отступило, смешалось в радостную кутерьму отъезда. Ехать, лететь, видеть новое, чувствовать, жить!

Вспомнил… Занесло как-то по работе в Ашхабад, в Туркмению. Встречали — традиционный плов и отдых на берегу какого-то арыка. А после он попросил отвезти его в пустыню. Хозяева недоумённо переглянулись, но поехали. Под вечер уже…

Вышел и пошёл. Один.

Плоско всё. Остро пахло разогретой пылью. Под ногами песок, спрессованный, с вмурованными камешками, а впереди — багровое солнце за горизонт валится. Иди куда хочешь — на все четыре стороны — везде одно и то же.

Песчинкой себя почувствовал. И в то же время — свободу ощутил. Бесконечность свободы, бесконечность пространства, бесконечность своего существования.

Площадь трёх вокзалов — особое место. Сведённая судорогой напряжённая гортань города.

Вдох — всосались поезда, открыли усталые проводницы двери, пошёл выбираться из вагонов люд, потащил за собой сумки и чемоданы — принимай, Москва! Выдох — оторвались поезда от перронов, набирают скорость, вынесло вагоны, заполненные людьми, из Москвы.

Часто дышит, хрипит, задыхается.

Приехали заранее. Перетаскивали вещи к вагону.

Проводница ахнула, увидев груду.

— Не пущу! К начальнику поезда, за разрешением! — встала в дверях, насмерть.

Колька подскочил, затараторил, заюлил, показывая билеты, — специально два купе взяли, шоколадка у него откуда-то в кармане оказалась.

Смилостивилась. Посмотрела билеты. Сделала шаг в сторону: «Заносите!»

Вагон был старым и грязным.

Дёрнулся, громыхнул телом, пошёл в разгон. Поплыли за мутным стеклом расписанные ярким граффити стены каких-то неясных построек.

Колька, нависая над столиком, разливал вискарь по кружкам, стараясь не расплескать, — толкали, возились с вещами, доставая что-то, беззлобно переругивались.

— Ну всё! Разобрали кружки. Вот она — «Окружная», — Андрей почти кричал, призывая всех к вниманию. — Поздравляю — из Москвы вырвались!

— Началась «эдвенча»! — подхватил Колька.

Когда отъездная суета понемногу улеглась, Колька вызвал Андрюху в тамбур поговорить.

Здесь пахло сырой бездомностью. Перестук колёс только подчёркивал.

Дым от сигареты зависал перед грязным стеклом.

— У меня всего один вопрос. Я помню, ты говорил, что связи у нас не будет, пока не выйдем в этот посёлок… Как его? Это действительно так? Или просто для того, чтобы нас в тонусе держать, чтобы не расслаблялись? А на самом деле связь какая-нибудь да будет? Ты уж мне скажи. Не люблю я неопределённости. Да и стрёмно двадцать дней без связи с внешним миром. Ребятам ничего не скажу.

— Эх, Колька, Колька! Вот привык ты контролировать ситуацию. Не будет никакой связи — она просто физически там невозможна. Рации не добивают, я выяснял. Да ты не писай. Мне самому не по себе… но там все так живут. Вот и мы попробуем.

— Ну-ну… — Колька опустил бычок в консервную банку — согнутой крышкой зацеплена на оконной раме — поплыла вверх тонкая струйка дыма. — Давай попробуем…

Стоянка две минуты. Выбрасывали вещи на перрон.

Какой-то Богом забытый полустанок, чуть не доезжая Архангельска.

Поезд ушёл.

Утро. Тихо. Пусто.

— Так… Начало многообещающее, — Виталик уселся на тюк с лодкой, вытянул ноги, — что дальше?

— Встречать должны. Пойду посмотрю, может, есть там кто? — Андрей неопределённо махнул рукой в сторону деревянного зданьица вокзала. — Вадим, пойдём со мной.

Вернулись они быстро.

— Потащились. Машина ждёт.

Шофёр был колоритен — эдакий шукшинский типаж — себе на уме, с хитринкой в глазах. Небольшого роста. Старая замызганная телогрейка, подвёрнутые кирзачи. Плоская кепочка — блином на голове.

Скучая стоял у кабины, смотрел, как они таскают вещи, забрасывают в кузов грузовика, — ни малейшей попытки помочь, подсказать, как сложить, — не его дело. Его дело встретить и отвезти — остальное сами. А поглядывал… внимательно рассматривал амуницию, приезжих.

— Мужик-то, похоже, сиделец, — шепнул Колька, забрасывая тюк с лодкой в кузов машины.

— Давай, давай, грузи, — поторопил Андрюха.

— Куда спешим? — шофёр нехотя отлип от крыла грузовика.

— Так вертолёт заказан… — начал было объяснять Андрей.

— Понедельник, — лаконично изрёк мужик и полез в кабину. — Залезайте в кузов. Поехали.

— Нам ещё в магазин надо. Хлеба купить.

— Заедем. Есть тут один по дороге. — Водила захлопнул дверцу.

Вертолётная площадка. Старые бетонные плиты под ногами проросли по стыкам и трещинам травой. Два приземистых сарая. Домик диспетчерской выкрашен свежей синей краской. Чахлые берёзки по периметру развалившегося бетонного забора. Четыре вертолёта в ряд грустно обвисли лопастями. Солнце, синее небо, белые облака. Всё замерло, остановилось.

Разгрузились. Шофёр, не попрощавшись, уехал. Андрюха пошёл в диспетчерскую. Остальные — кто развалился на вещах, рассматривая синее небо над головой, кто курил, прохаживаясь рядом.

Сонное оцепенение, разлитое в воздухе, словно подталкивало к ничегонеделанию — лежи, смотри, как плывут облака, — всё, уже куда-то приехали, закрыть глаза и не думать.

Берёзу по соседству облюбовали сороки, трещали без умолка, перелетали с ветки на ветку. Сорвались разом. Черно-белые, с длинными хвостами, судорожно работая крыльями, они то плавно набирали высоту, то вдруг камнем падали вниз — словно с горки скатывались. И снова — вверх. Унесло. Тихо.

Из-за угла вывернули собаки — одна за другой, следом. Четыре. Три — явно одного помёта, лаечного — чёрно-белые, лобастые, хвосты вверх кольцом. И следом — низенькая, коротконогая, коричневая шерстяная помесь неизвестно кого и с кем.

На людей, на разложенные вещи — ноль внимания. Протрусили мимо. По делам, видно… по своим, по собачьим, важным.

Пришёл Андрей. Рассказал: заявка на них есть, вертолёт готов, но нет погоды — до двух часов ждём.

— Ну, ждём так ждём. Пожрать бы чего горячего! Туфта какая-то с погодой! Вон солнце как светит!

— Так не здесь. Нарьян-Мар погоду не даёт, — пояснил Андрей.

Стало припекать. Перетащили вещи в тень и разлеглись. Сонно.

В воротах появился мужчина в лётной форме с портфелем в руках. Целеустремлённо, с деловым видом, шёл к дверям диспетчерской. И уже пройдя мимо — остановился, оглядев компанию, направился к ним.

— Слышь, мужчина, — обратился к Виталику, стоящему с краю, — посмотри, от меня сильно пахнет?

Приблизив лицо, дыхнул.

— Да вроде есть немного… — неуверенно произнёс Виталик.

— Ладно. Спасибо.

Мужчина исчез в дверях диспетчерской.

Через полчаса появилась грузная женщина в серой форменной юбке. Стояла на крыльце, щурилась на солнце. Потом не спеша подошла к ним.

— Значит, так, ребята, на сегодня погоду Нарьян-Мар не даёт. Завтра полетите.

— А что, если и завтра погоды не будет? — поинтересовался Колька.

— Завтра точно будет. С утра улетите, — отрезала дама. — Кто-нибудь со мной — покажу, где переночевать и вещи сложить.

И действительно, поутру всё поменялось. В семь их разбудили громкие голоса и шарканье ног за дверью комнаты, где они ночевали вповалку, расстелив на полу спальники.

Диспетчерская наполнялась людьми. На поле, возле ближайшего вертолёта, копошились двое в грязных ватниках.

— Доброе утро! Как спалось? — в дверях — вчерашняя дама. И не дожидаясь ответа: — Тащите вещи к вертолёту.

Нос лодки словно взорвался.

Одновременно услышал хлёсткий звук выстрела.

Оглянулся — пустая каменистая коса, за ней кусты — не шелохнутся.

Вода заливала лодку.

Судорожно попытался скинуть рюкзак. Рука не пролезала в лямку. Чуть отклонился, помогая телом, лодка нырнула сдутым бортом, и он боком повалился в воду. Падая, перебирая ногами, отпихнул её от себя.

Успел глотнуть воздуха, прежде чем погрузился с головой.

Вода обожгла холодом — но это было уже неважно. Сапоги, ватник, плащ и рюкзак, сковавший руки, не давали двигаться, грести, бороться.

Один раз всё же вынырнул. С хрипом втянул воздух.

Перед глазами — рябь на воде и в двух метрах осевший борт оранжевой лодки.

Судорожно ворочался, уходя на глубину, словно снулая рыба.

Тело так и не всплывёт — затянет под камень, и оно прочно застрянет там.

Загудело, затрясло, винты пошли набирать обороты.

Борт оторвался от земли, завис в полуметре и плюхнулся обратно. Жёстко.

Виталик встревоженно оторвался от иллюминатора.

Они — четверо, друг против друга — сидели вдоль бортов на дюралевых лавках.

Возле двери на откидном стульчаке притулился механик в мятой серой рубахе с наушниками на голове — не смотрит, глаза закрыл.

И никаких ремней безопасности, словно в гости пришли.

Сзади — огромный жёлтый бак с дополнительным топливом, с вмятиной на боку. На полу — вещи, грудой — лодки в баулах, рюкзаки, ящики с продуктами.

Виталик нервничал. Летать не доводилось. А уж летать на вертолёте, на этой потрёпанной консервной банке, где красной масляной краской возле дверных петель коряво написано «рубить здесь» — помыслить невозможно. Дураку было понятно, что лётный ресурс давно выработан, но это, похоже, никого не волновало.

Изнутри — рвалось наружу, протестовало, кричало: «Глупость! Ты совершаешь глупость! Остановись, ещё не поздно! Закричи, что всё! Что не летишь! Пусть откроют дверь! И… земля, трава, поезд, московский асфальт, дом, постоять перед подъездом… Аааа!»

Вадим уткнулся в иллюминатор, Андрюха возится с картой — оторваться, блин, не может. Колька щёлкает фотоаппаратом. Всем всё пофиг… рухнем ведь сейчас!

Пригнулся, чтобы лучше видеть.

Впереди — спинки кресел и головы пилотов в открытом проёме, край панели приборов виден и распах смотрового фонаря — мутным кажется, — небо в нём какое-то мутное, облака мутные.

Загудело.

Ещё сильнее.

Борт оторвался, чуть клюнул носом и пошёл вперёд, резко набирая высоту. Пронеслись мимо: приземистый домик аэропорта, стоящие на приколе вертолёты, чахлые берёзки по краю поля, бетонный забор.

Вверх!

Мелькнула широкой лентой Двина. Лодки — штрихом.

Вираж — и вбок, уходим…

Зона, вышки, правильность бараков.

И вот она — тайга — зелёная, пока ещё неряшливо порезанная просеками. Великая, великолепная зелень, уходящая за горизонт.

Затрясло. Заложило уши.

Колька встрепенулся, толкнул плечом, закричал в ухо: «Не ссы, Капустин! У него авторотация есть».

— Чего?

— Авторотация! — кричит, а ни фига не слышно. — Это когда всё отказывает, вертушка падает, а винты сами собой начинают раскручиваться. Ну? Соображай! Лень кричать.

— А-а-а…

— Есть только один минус, — кричит, — если с маленькой высоты будем ёбаться, то сразу насмерть — винты раскрутиться не успеют.

Тут нужно высоту набрать.

Повернулся к иллюминатору, посмотрел вниз и снова:

— А если с высоты… То всё нормально. Винты раскрутятся, потом отлетят и такой… ёб будет! Мало не покажется. Но! — тянет палец вверх. — Некоторые утверждают, что шанец есть.

— Пошёл ты!

Повернулся, уткнулся в иллюминатор.

Вдруг накатил фатализм — спокойствие — пусть будет как будет. Уже всё. Уже лечу. Не думать. Не думать, что страшно.

Сначала смотрел в пол — не видеть этой высоты. Тревожно прислушивался к работе двигателей, потом надоело и, как все, прилип к иллюминатору.

Солнце и синь разлились по небу, лишь вдали, у самого горизонта — белые пятна облаков. Внизу — бесконечная тайга — деревья тянутся вверх, поломанные стволы белеют разбросанными спичками. Болота, болота — округлые, похожие на блюдца — даже не рыжие, а какие-то грязно-оранжевые. И тень от вертолёта — маленьким серым пятнышком — быстро так, по кронам деревьев, через болота — вперёд куда-то…

Два часа лёта — и всё стало привычным, как будто не первый раз, а в сотый. Колька вон вообще на вещах растянулся, спит.

Гул двигателей — монотонный, обнадёживающий.

Лететь предстояло далеко и долго, с дозаправкой на какой-то затерянной в тайге буровой и дальше — в сторону Нарьян-Мара.

Дремал. Думал. Сон и явь причудливым образом смешивались, и в голове ворочался какой-то ворсистый ком из обрывков воспоминаний, невнятных рассуждений, фантазий.

Мутно всплывало…

Почему у меня не так, как у всех? Почему я такой? А может… почему меня таким сделали? Кто? Бог? Родители? Гены или цепочка ДНК? Почему мне не нужно то, что нужно всем? Они же вот знают — как надо, к чему стремиться, что хотеть…

А мне вот ничего не хочется. Живу, и всё. Почему я должен рваться в начальники, что-то создавать, карьеру эту дурацкую делать? Я никого не трогаю, никуда не лезу, и меня пусть не трогают. Хорошо мне.

Зачем мне эта заграница, эти поездки, спорт этот? Есть дача, я ковыряюсь на ней в своё удовольствие — что они все заладили: надо, надо! Никому я ничего не должен. Я вам жить не мешаю, и от меня отвалите.

Деньги? Помешались все на этих деньгах. Мне хватает, не нужно больше. Девчонок вырастил, дача, машина — есть, что ещё нужно?

Бабы эти… молодые. Вон Андрюха с Колькой всё не угомонятся. Чего ищут? Любви небывалой? Так любовь — это ягода скороспелка, неужели не понятно? Созрела — вкуснотища, не оторваться, а чуть время прошло — кислинка появилась, а там, глядишь, уже и горечью рот вяжет. Всё же ясно — влюбился, женился, семья — расти детей. Не дёргайся, не найдёшь ничего нового.

Хотя… Папаша-то вторую семью поднял. Может, дело в количестве выращенных детей? Как огород. Не знаю. Сам чёрт ногу сломит.

Вон Анька — сеструха по отцу — она же совсем другая. Может, возраст? Младше меня на пятнадцать лет. Хиппи заделалась. Ну, не хиппи, не знаю, как это у них сейчас называется.

Ведь она другая, совсем по-другому живёт. Мотается по миру — Таиланд, Гоа — дома только мелькает. Танцы, йога, хной вся разрисована, кольца в пупке и в бровях. Где живёт? С кем живёт? Зачем?

И хренью какой-то голова забита — живёт так, словно в лифте едет. Уверенно объясняет, что настоящая жизнь — там, на другом этаже, куда лифт привезёт, а сейчас просто поднимаемся, просто переждать надо. И улыбается, смеётся всё время. Радостно ей. Бред какой-то!

Ну хорошо, если вы считаете, что я живу неправильно — что же вы все ко мне лезете? Вот поездка эта… Нужна она мне? Отказался сначала — так уговорили. Нет, чего греха таить, интересно в тайге побывать, ни разу не был. Да и вообще нигде не был. Даже на самолёте не летал… только поезд. Но ведь не рвался, не хотел. И не завидовал бы, и локти не кусал, если бы не поехал.

Открыл глаза. Андрюха тряс за колено, подзывая к себе.

Показывает на иллюминатор.

Пересел. Вадим рядом, на лавке, на коленях стоит — согнулся, смотрит.

— Лоси! — кричит.

Внизу — деревья редко — два лося и ещё один чуть в стороне. Тень от вертолёта чуть сбоку от них. Побежали. Разом. Лоси медленно, а тень обогнала быстро.

Вернулся на место. Глаза прикрыл.

Вот и с Вадимом тоже… Почему Андрюха ко мне с этой проблемой подкатил? Почему — ни сам, ни Колька? Они же крутые авторитеты для парня-то девятнадцатилетнего. Так нет, давай ты — Виталик — с парнем поговори, не станет он никого больше слушать. А тебя он любит.

Да… как ни странно, а меня всё же послушал.

Вон сидит здоровый балбес, в иллюминатор пялится. Даже глаза не надо открывать, чтобы увидеть.

Вадим сидел напротив — худой, длинный, коротко стриженный. Энцефалитка новая на нём болтается, а ручищи-то из рукавов — вон какие! Лопаты! И размер ноги, поди, сорок четвёртый — кроссовки как лыжи.

Нет, не похож он всё-таки на Андрюху. Другой…

Андрюха — как лезвие острый, сжатый весь, словно к прыжку готовится. Лицом застыл, закостенел. А Вадька — открытый ещё пока… Не изжил в себе детское. И обижается на отца, как ребёнок, которого несправедливо наказали.

Что же такое с Андрюхой приключилось — даже собственного сына уговорить поехать не может? Вот и разберись тут — кто правильно живёт, а кто нет?

Нагорело у них в семье. Разбежались. Не собрать. Но общаться-то по-человечески можно? С женой не хочешь или не можешь… но с сыном-то? Всегда можно общий язык найти. Захотеть только надо. Через свою гордыню переступить.

Никто не хочет. Все памятники самому себе. А дети растут с тоской в глазах.

Мерный гул двигателей. Сон обволакивал, забирался за пазуху, звал к себе, за собой…

Вдруг всплыл желанный, тревожно-ласковый…

Один и снег.

Снег бесконечный — валом. Шагаешь, словно плывёшь, а обернёшься — следы на глазах засыпает — ровно, неизбежно.

Остановиться, замереть.

Берёзы не видны. Ветви, что свисали, — помнишь, знаешь — исчезли. Только стволы проступают сквозь белую муть еле-еле, словно и нет их, словно придуманы или потому что знаешь — должны быть здесь.

Застыть, не двигаться, не дышать под этим снегопадом — тёплым, не прекращающимся.

Смотреть на занавес падающих снежинок перед лицом, на закрывающийся занавес.

Гул двигателей изменился. Появился надрыв. Борт заходил на посадку.

Огромная поляна. На краю буровая вышка. Три жилых балка. Чуть в стороне — громадная цистерна, накрытая кое-как сколоченным навесом.

Человек возле балков — стоит, смотрит, рукою глаза прикрывает от солнца.

Вертолёт мягко коснулся земли, словно присел на корточки.

Механик распахнул дверцу, выставил дюралевую лесенку о трёх ступеньках.

— Погуляйте полчасика, пока дозаправимся.

Трава пожелтевшая — выше колена — гуляет, колышется под ветром.

— Пойдём на буровую поглазеем, — Колька, доставая на ходу сигареты, первым двинулся в сторону буровой. Остальные потянулись следом, приминая высокую траву.

Буровая не впечатлила. Голый остов из ржавых труб, уходящий высоко в небо. Болтается буровой квадрат на тросе. Дощатый помост вокруг скважины переходит в такую же дощатую тропинку, что, теряясь в траве, ведёт к балкам. Трубы, сложенные штабелем, застывшие глинистые потёки и отвалы керна.

Ощущение брошенности и ненужности этого железного монстра, оставленного умирать здесь — среди буйства зелени и щебета птиц. Лес по краю поляны стоял, словно выжидая, когда можно будет надвинуться, навалиться и смять это уродливое создание, возведённое людьми.

Лежали на помосте. Доски — серые, вымытые дождём, прогретые солнцем. Пахло деревом и травой. Комары чёрными точками носились в воздухе.

— Нефть, что ли, искали? — подал голос Вадим.

— Может, и нефть. Чёрт его знает, — отозвался Андрей. — Но над природой поиздевались — дай Бог! Вон как засрали всё.

— Да сколько же здесь этой дряни! — Колька, отгоняя комаров от лица, перевернулся на живот. — А ты чего, Андрюх, против прогресса, что ли? К «зелёным» тяготеешь?

— А чем тебе «зелёные» не по душе?

— Да враньё всё потому что. Клоуны! Ты посмотри на них — пляшут с плакатами вокруг атомных станций — закрыть! — орут. Вот бы этих клоунов без света и тепла на год оставить.

— Как-то ты очень примитивно…

— Что примитивно? Ты посмотри на них. Но моторных лодках в жёлтых плащах вокруг танкера мечутся, бутылки с краской в борт швыряют, а сами как экипированы? Лодки, плащи, краска — химическая промышленность, против которой они тоже выступают; мотор — он на бензине работает. Что же они, суки, пользуются тем, против чего и выступают? Почему не на вёслах?

— Ладно, хватит вам собачиться. Пора. Вон, машут, — Вадим поднялся первым. — Пошли!

— А тебе, Вадька, я гляжу, всё по барабану. — Колька никак не мог успокоиться.

Вадим промолчал.

Шли к вертолёту, заплетаясь ногами в высокой траве.

— Интересно, здесь змеи есть? — спросил Виталик, обращаясь в спину Андрюхи, шедшего впереди. И вдруг неожиданно понял, что уже не боится.

Он идёт к вертолёту, и ему не страшно, а, скорее, даже хочется оказаться внутри этой тарахтящей машины, среди наваленных грудой вещей, отстранённых лётчиков в кабине, дремлющего механика и усыпляющего гула запущенных двигателей.

Почему? Почему три часа полёта сделали эту железную коробку, висящую в воздухе, не страшной, а привычной, словно легковая машина?

Может, потому что все вместе? — мы, лётчики, железо, плывущее по воздуху. Все на виду, мы чувствуем друг друга. Подобие единого организма.

Это не самолёт, где тебя посадили в железную трубу, разогнали и запустили в воздух. Кто пилотирует? Люди ли? Какие они? Что там происходит в кабине? Всё ли в порядке? Разобщённость. Страх и фатализм — будь что будет.

Борт приподнялся, чуть клюнул носом и неожиданно пошёл низко над землёй прямо на деревья. И вверх. Казалось, заденут шасси верхушки.

Крошечный жёлтый вертолёт завис в бездонном небе среди редких и тяжёлых белых облаков. Винты мерно месили податливый воздух. Казалось, всё замерло — ничто никуда не движется.

Внизу тайга разливалась, затапливала пространство, обтекая рыжие проплешины болот.

Механик приподнялся и тронул Андрея за плечо. Прокричал: «Командир зовёт». Указал рукой в сторону кабины.

Первое, что бросилось в глаза, — приборная панель со множеством тумблеров, глазков лампочек и маленьких экранов с замершими стрелками. Над приборной панелью — смотровой фонарь и… распах пространства до горизонта.

Пилот — тот, что сидел справа — оглянулся, сдвинул наушник с уха, протянул аэрофотоснимок, наклеенный на картон, и прокричал: «Возьми булавку, наколи место высадки».

Андрей озадаченно смотрел на аэрофотоснимок. Ничего подобного видеть раньше не доводилось.

— Сейчас, я только с картой сверю.

Пилот, не оборачиваясь, кивнул и поправил наушники.

— Вот, — Андрей вернул квадратную картонку с фотоснимком.

Заговорила рация:

— Борт 536-й, я — Вышка, ответьте, приём.

— Я борт 536-й, вас слышу, приём.

— Грозовой фронт по вашему маршруту. Предлагаю возвращаться на базу. Как поняли? Приём.

Второй пилот тянул руку, указывая куда-то вправо. Там небо уже не было синим. Тёмно-серая полоса вставала на горизонте.

Командир оглянулся, словно проверяя, здесь ли ещё Андрей. Спросил:

— Ну что? Летим дальше или возвращаемся? Полчаса лёта осталось…

Андрей растерянно пожал плечами:

— Я… Откуда я знаю? Это вам решать.

Командир щёлкнул тумблером.

— Вышка! Я 536-й. Никакого фронта не наблюдаю. Видимость — сто процентов. Иду заданным маршрутом. Как поняли? Приём.

— Я — Вышка. Вас понял. Отбой.

Андрей вернулся на своё место.

Ребятам решил не говорить.

Стало неспокойно. Сидел и ждал. В иллюминатор старался не смотреть.

Потемнело. Резко изменился шум двигателей — заработали с мгновенными перебоями, с надрывным визгом. Казалось, винты судорожно месят воздух, стараясь уцепиться, удержаться.

Борт словно ударило снаружи, наклонило, вещи заскользили по полу. Мужики испуганно вцепились в лавки, стараясь не оказаться на полу.

Краем глаза зацепил Вадькино белое лицо и иллюминатор сбоку — темно, словно ночью.

И хлынул дождь. Потоки по стеклу, размазанные струи в стороны.

Длилось считаные мгновения.

Борт выровнялся. Двигатели зазвучали ровно. Только темнота и дождь, бьющий по стеклу, никуда не исчезли.

Напряжение не спадало. Напуганы. Ждали, что повторится.

Сейчас вертолёт уже не воспринимался занимательным аттракционом — вверх, к солнцу, в голубое небо. Сейчас это был ненадёжный кусок железа, который, несмотря ни на что, летел, не падал, рвался вперёд сквозь дождь и ветер, выл от натуги двигателями, разрывая винтами чёрное тело грозы.

— Фронт! — прокричал механик и махнул успокаивающе рукой. — Всё! Уже проехали.

Второй пилот, перегнувшись через ручку кресла в проход, махал рукой, подзывая. Андрюха сорвался с места.

Навстречу неслись рваные тёмно-серые клочья. Дождь лупил по стеклу. Мирно, совсем по-домашнему работали дворники, стирая потоки воды.

— Смотри! Оно?

— Ничего не вижу!

— Сейчас…

Внутри клочковатого месива, несущегося навстречу, образовался рваный просвет, мелькнула свинцовая гладь озера, неясные очертания берега, и всё снова заволокло клочьями серого тумана.

— Оно?

— Не знаю… Так сразу не определишь. Не видно же ничего, — Андрей словно оправдывался.

— Оно это, оно, — уверенно заявил второй пилот. — Верховье Вонги. Я здесь уже садился.

— Идём на посадку, — объявил командир.

Вернулся на место.

Перед глазами продолжал стоять просвет среди рваных туч, матовый проблеск воды, чёрная полоса берега.

— Садимся! — прокричал ребятам.

И вдруг окатило тревогой — всё! — игры закончились. Сейчас их выбросят на берег незнакомого озера, и вертушка уйдёт. Порвётся последняя нитка. Они окажутся одни. Совсем одни! Что случись — никто не поможет, не докричишься.

Прилипли к иллюминаторам.

Ничего не видно — клочья тумана мимо, и капли дождя расплющиваются о стекло.

Вывалились из облачности, как из мешка. Земля в пятидесяти метрах. Взревели двигателями, пошли вдоль берега. И вниз. Зависли в полуметре.

Механик торопливо натягивал куртку. Распахнул дверцу — ветер с дождём рванулись внутрь, выметая тепло, — спрыгнул. Пригнулся, сделал два шага в сторону и махнул рукой.

Шасси плавно коснулись земли, просели под тяжестью.

День первый

Дождь лил монотонно, не переставая.

Летуны даже двигатели не заглушили. Молотили вхолостую винты, пока выбрасывали вещи наружу.

Легли сверху, прижимая, чтобы не разметало при взлёте.

Механик попрощался, захлопнулась дверца.

Командир за стеклом кабины показывает большой палец.

Борт ушёл, растворился в туманной мути.

Непривычно тихо. Привыкли к шуму двигателей, сжились с ним. Только капли дождя барабанят по рюкзакам и баулам с лодками.

— Спальники! Смотрите, чтобы спальники не промокли, — Андрей по привычке кричал.

Их выбросили на каменистое плато. Голый камень. Сквозь трещины пробивается пожухлая трава. Россыпь мелких неокатанных обломков под ногами.

В двадцати метрах — берег озера. Другого берега не видно, теряется в тумане. Вообще вокруг ничего не видно — темно и дождь.

Туман. Может, и не туман вовсе? Может, туча так низко опустилась, навалилась брюхом на плато? Туман — он светлый — серо-молочная белизна… а здесь какие-то серо-чёрные сгустки повисли в воздухе, перемещаются, словно живые, — ещё чуть-чуть, и озеро совсем закроют.

— Блин! Как мы не гробанулись при посадке? Они сумасшедшие.

— Коль, это мастера. Малая авиация знаешь что на северах творит? У них же свобода самим принимать решения. Хотя… бьются они как мухи о стекло. Ладно, что говорить, сели — и хорошо. Давайте место для лагеря поищем. — Андрей огляделся.

— А что, здесь всегда такая погода? Как-то неуютно. Я уже промок насквозь. И холодно, блин! — Виталик, кряхтя, встал на ноги.

Лишь Вадим безучастно продолжал сидеть. Смотрел, как сгустки тумана пожирают остатки озера. Редкие капли — перед лицом — срывались с капюшона энцефалитки. Странное ощущение… Только что было тепло, светило солнце, вертушка резво летела над тайгой, над болотами. Было интересно, даже немного весело, и… словно занавес закрылся — выключили солнце и синее небо — погасили свет в зале — голый камень, туман, дождь, холод.

— Так… Давайте пересортируем вещи. То, что не должно промокнуть, положите вниз, прикройте лодками. А я пройдусь, посмотрю, что к чему. Надо палатки срочно ставить. Да! И плащи достаньте. Они вон в том бауле, — Андрей пнул ногой брезентовый мешок, лежащий сбоку. — И целлофан там. Спальники, хлеб, продукты — накройте.

— Ты далеко не отходи. Не видно же ни черта. Заблудишься, — предупредил Виталик.

— Не… куда тут? Рядышком посмотрю.

Отошёл метров на сто и пошёл полукругом. Что-то тревожило. Нет, не дождь этот, не туман. Вокруг всё было не так…

Место для стоянки нашёл быстро. Чуть наклонённый растрескавшийся останец — от дождя не спасёт — но рядом обнаружилось старое кострище, обгорелые остатки дров, чуть в стороне — какие-то кости, фрагменты оленьих рогов, ошмётки то ли мокрых тряпок, то ли шкур. Ненецкая стоянка.

Дрова — это здорово! — хоть костерок можно будет развести.

За две ходки перетащили барахло.

Дождь почти перестал, но туман всё так же нависал, обволакивал, льнул к земле.

Ставили палатки. Андрюха покрикивал, чтобы натягивали лучше: провиснут — зальёт ночью дождём. Сам возился с костром — дрова сырые, не хотели разгораться.

— Вадька! Ну-ка подожди… посмотри на меня… что это у тебя на лбу?

Вадим нехотя повернулся к Андрею. Подошёл Виталик — интересно!

Тоненькая струйка крови стекала по лбу, размазываясь на брови.

— Мошка. Это не комар — вот эта дрянь нас всех замучает. Мажьтесь. И палатки держать застёгнутыми. Колька, ты слышал?

— Ага, — усердно вбивал колышек растяжки в трещину среди камней.

Костёр худо-бедно разгорелся. Андрей взял ведро и пошёл за водой к озеру.

Стоял, смотрел на серую ровную воду — словно ртуть разлили.

Озеро вытянуто с юга на север. Противоположный берег отсюда виден — до него метров двести, наверное… а может, и меньше.

Вошёл в воду, отошёл метров десять — мелко, по колено, дно каменистое.

Рядом раздался громкий всплеск. Вздрогнул. Обернулся. На берегу стоял Виталий, готовясь бросить ещё один камень.

— Делать нечего? — спросил раздражённо.

— Ага, — весело отозвался тот. — Греби сюда, начальник, базар есть.

— Слушай, — начал неуверенно, когда Андрей подошёл, — тут такое дело… Вадька запросился со мной в палатке жить. Я-то не против…

— Ну и ладно, — Андрей раздавил комара на щеке. — Только на лодке он со мной поплывёт.

— Это не моё дело. Сам решай. И ещё… Я, конечно, понимаю — отношения у вас сложные, натянутые. И я вроде буфера между вами. Так сложилось…

— Давай, не тяни. Что хочешь сказать?

— Поговорил бы ты с ним по душам. Не знаю, какая кошка между вами пробежала, — но выправлять-то надо? Ты же взрослый мужик, а он пацан ещё. Если вы так и будете друг от друга шарахаться, то сплошной напряг будет. Для меня-то уж точно. Ты извини за прямоту.

— Ладно, я понял. Всё будет нормально. Пошли в лагерь.

Стало темнеть. Костёр горел плохо. Вода не закипала.

Промозгло и сыро. Неуютно.

Котелок с водой стоял на трёх камнях, Андрюха, сидя на корточках, подсовывал в огонь мелкие щепочки.

Колька не выдержал:

— Что мы бродим как потерянные? Праздник у нас! Долетели благополучно, приземлились. Да хрен с ней, с этой погодой! Завтра солнце будет, вот увидите. Давайте лучше «тощичка» перед ужином, глядишь, и жизнь веселее покажется.

— Давай, кто же против? — сразу откликнулся Андрей. — Что там у нас с поезда осталось?

— Полбутылки. Сейчас достану, — Виталик полез в палатку.

В свете пламени — кружки в ряд, горлышко бутылки ходит вдоль, льётся водка. От котелка поднимается пар, белый. Изредка насквозь прошивают чёрные тельца комаров.

Разобрали кружки.

— Скажи что-нибудь, Андрюх…

— А что здесь говорить? Помните, как в мультфильме? Мы ехали, ехали и вот наконец приехали. Давайте!

Уютнее не стало. Голое каменистое плато, здоровенный останец за спиной да две палатки — два тёмных горба — внутри заполненного сумеречной темнотой пространства. Лишь костерок весело выбрасывает язычки пламени, живёт, не поддаётся затапливающей дождливой мгле.

— Как же жрать-то хочется! — Колька с вожделением смотрел, как Андрей вываливает банку тушёнки в котелок с макаронами.

— Вот завтра лодки надуем, Колька солнышко нам обещал, и поплывём… — мечтательно начал было Виталик, бросив ложку в опустевший котелок.

— Подожди ты мечтать! — раздражённо оборвал его Андрей. — Мы ещё ничего не видели. Речки не видели. Завтра будем решать, как дальше.

— Ну… тогда давайте ещё выпьем, под чаёк? — покладисто согласился Виталик. — Никто не против? Вадим, не в службу, а в дружбу, принеси канистру — она за нашей палаткой. Эх, сейчас разбавим чуток…

Вадим нырнул в темноту и появился с пятилитровой пластиковой канистрой со спиртом.

— Ладно, вы бавьте, а я пойду посуду помою, — сказал Андрей.

— Брось ты… Завтра по-светлому помоем, — попытался остановить его Колька.

— Коль! Здесь нет завтра. Здесь есть только сегодня.

Вадим ворочался в спальнике, не мог устроиться. Во рту поганый привкус спирта и тушёнки. Зубы бы почистить, да лень к озеру тащиться в темноте. Спирт раньше пить не приходилось. В первый раз. Только глотнул. Гадость жуткая!

Комар жужжит. Залетел всё-таки. Зажечь фонарик, убить гада! Виталия разбужу. Вон сопит, словно дома в кровати. Надо было, наверное, выпить больше, как они… вот и спал бы сейчас.

Как их называть? Раньше там, в Москве, было проще: дядя Коля и дядя Виталя. А здесь? Слово «дядя» во рту застревает, не выговорить. Папа? Вот папой его называть совсем не хочется. А как?

Люблю ли я его? Интересно… Отец ведь… Нет, пожалуй, не люблю. Какое-то другое слово должно быть.

Чужие стали. И пахнет от него. Лист прелый. Может, это возраст? Так и должно быть?

Нет… то, что он маму бросил, — это ни при чём. Просто он чужой, давно чужой. Может, и не совсем чужой, но не нужен… Хорошо, что он есть, но ведь не нужен?

Вернётся домой за полночь, зайдёт в комнату — я лежу, читаю — и начинается — сядет на край кровати, в ногах — пошли эти полупьяные разговоры по душам. Он даже не поучает — просто рассуждает о жизни, о работе, о литературе. Думает, мне это надо. А мне надо, чтобы меня в покое оставили. Не лезли ко мне.

Вот мама — нужна.

Когда я это понял? В классе четвёртом?

Отец был кумиром! Живой, весёлый, выдумщик, всегда с удовольствием возился со мной и моими друзьями — каток, велосипеды, походы. А какие игрушки привозил, когда ездил за границу!

И всё изменилось, когда я в больницу попал.

Мир вывернулся наизнанку. Я, который всегда купался в любви и ласке, вдруг оказался среди абсолютно безразличных ко мне людей. Стало страшно. Очень страшно. Предстояла операция — плёвая, конечно. Но это — сейчас. А там…

И вот только тогда почувствовал, как необходима мама. Не весёлый и уверенный в себе отец, а мама. Мама, которая ругает за двойки, заставляет мыть руки, загоняет вечером в постель.

Жизнь в больнице превратилась в ожидание и делилась на бесконечное простаивание перед мутным оконным стеклом — увидеть маму, идущую от ворот к корпусу больницы, и истеричный страх перед болью. Я был такой маленький и такой одинокий — и весь знакомый тёплый мир за стенами этой больницы превратился в маму. Она одна могла спасти. Только бы пришла, только бы её увидеть!

А эти… Медсёстры с врачами уверяли, что будет совсем не больно, ну не капельки. И ведь почти поверил. Но дебил-переросток из соседней палаты радостно поведал, что будет очень больно. И ещё к креслу привяжут, и крови — ну просто море. Ведь не соврал, собака.

Было всё это, было…

Изнутри подкатывало тёмно-сладкое — вот-вот затопит, потечёт из глаз.

Зачем? Зачем тогда семью строить? Трахались бы как кошки по углам. Рожали… Так нет! Устроили показательное выступление — папа, мама, я — счастливая семья. Зачем были эти двадцать лет вместе? Сколько из этих лет — враньё? Фасад блестит, а нутро гнилое. Да и хрен с вами! Меня-то вы за что так? Я же вам верил!

Ну хорошо… Разбежались…

Отец-то — ладно… Я его ещё как-то могу понять. Вернее, не понять… наверное, принять могу. Он отдалялся, отдалялся, почти чужим стал. Ушёл и ушёл. А вот мама… как с ней?

Это ведь мама… Она — всё! Она — родная. Нет никого родней. Сколько? Год после ухода отца? Да нет, меньше… И уже мужик новый появился. Защебетала, забегала. Домой придёт с сумками — аж руки отрываются, и готовить, готовить, готовить. Чтобы надолго хватило, холодильник жратвой забить, чтобы освободиться — мол, накормила сына, всё в порядке. А самой только и надо — к этому…

И манера прощаться… Никак правильный тон подобрать не может. То — ну сына, ты же всё понимаешь, взрослый уже — и улыбочка эта поганенькая, заискивающая. То — по-деловому, в дверях: «Ну я пошла. Еда в холодильнике. На телефонах. Приду в среду».

Что я должен понять? Что ты к этому трахаться побежала? Ты же мама! Думать об этом не хочу. Поверить не хочу. А в голову всё время лезет… Представляю, как они там…

Может, всё правильно? Так и должно быть? Ведь и правда уже взрослый. У каждого своя жизнь. А у них эта жизнь проходит. Ну разлюбили. Одному страшно оставаться. Вот и мечутся.

Понять их нужно. Это можно. Вот только как враньё принять? Ведь не в одночасье всё произошло. Значит, тлело годами. Да какой там тлело — полыхало всё, пока до конца не выгорело. И ведь вида не показывали. Наверное, ради меня старались. Может, и правильно, детство-то хорошее было. Только коробит от этого вранья, обманутым себя чувствую. Не сейчас. Раньше обманули, когда, втроём, взявшись за руки, в зоопарк ходили.

Треснула семья. Раскололась, как гнилой орех — только дымок серый пошёл. Разбежались по своим углам. Шебаршатся, строят. Каждый сам за себя.

Вертелся, стараясь устроиться удобнее. Лежать — жёстко. Хорошо, что хоть не холодно.

Зачем я здесь? С ним. Хотя вертолёт — это прикольно!

День второй

Словно толкнули изнутри. Понял.

Понял, откуда взялась тревога. Осталось только обернуть эту тревогу словами. Проговорить.

Наверное… он знал это уже вчера, но понимание словно лежало на какой-то затерянной полочке в глубине сознания. Ещё вчера не хотелось этого понимания, вот и лежало невостребованным. Сейчас пришло время.

Открыл глаза — смотрел на нависающий потолок палатки.

Тяжело, с хрипом рядом дышал Колька — спал.

Провёл рукой внизу живота — сухо. С вечера заложил в трусы тряпку, на всякий случай — спальник бы не намочить.

Стараясь не шуметь, аккуратно расстегнул молнию на входе. Стоя на коленях, ещё по пояс в спальнике, высунул голову наружу.

Светало. Дождь перестал. Открывшийся в мутном свете пейзаж завораживал.

Голое каменистое плато полого заваливалось в серость. Камень мокрый, чёрно-коричневый. Два небольших озерка в едва наметившейся низине соединяются узким перешейком. И низко, кажется, рукой достанешь, нависают тучи — фиолетово-чёрные, словно клочья свалявшейся шерсти. Пусто, голо, ничего лишнего — природный минимализм.

Всё сложилось.

Это было не то место. Не та речка.

Сам ведь перерисовывал карту у геолога — там лес должен быть по берегам реки — сам зелёным закрашивал кальку. И тот ещё говорил, что с дровами проблем не будет. Про болото ещё что-то говорил…

Какое, к чёрту, болото! Камень сплошной. Есть ли здесь хоть какая-то речка? И что теперь делать?

Моя вина. Организатор хренов!

Заворочался Колька:

— Что? Встаём?

— Нет. Спи, спи. Рано ещё… Я пройдусь, посмотрю, что к чему.

После ухода Андрея так и не заснул. Хотелось пить после вчерашнего спирта. И ощущение было, что ночью не спал совсем.

На часах — начало седьмого. Нет… восемь часов пролежать, без сна — это не реально. Значит, только кажется, что не спал.

Встать, что ли?

Промозгло, сыро, серо.

Возился с костром. Не хотел разгораться, медлил. Пламя нехотя съедало тоненькие веточки, но за большие приниматься не спешило.

Из палатки вылез Виталик. Потянулся. Огляделся. Присвистнул.

— Ну… и где твоё обещанное солнце?

— Ты бы хоть поздоровался с утра. Не учили?

— Учить-то учили… Андрюха спит ещё?

— Нет. Пошёл бродить. Возьми ведро, за водой сходи. Заодно и умоешься.

— А что у нас на завтрак?

— Что приготовишь, то и будет.

— Злой ты какой-то, Колька, с утра. Нет в тебе чуткости и ласковости. Вот представь, просыпаюсь я, выхожу в этот безрадостный мир, а ты меня встречаешь лучезарной улыбкой и чашечкой кофе — маленькая такая чашечка, блюдечко белое… Представляешь? И этот серый мир озарится солнечным светом твоей улыбки, и будет восхитительно пахнуть кофе.

— Иди уже, трепло! Манку будем варить. И чай вместо твоего кофе.

— Может, Вадима разбудить?

— Виталик! Ты достал! Пусть парень поспит.

Андрей вернулся, когда они уже позавтракали.

Виталик возился со спиннингом, любовно посматривая на коробочку c блёснами. Колька с Вадимом свёртывали палатку.

— Почему такой хмурый? Там каша под ватником. Ну что? Лодки надуваем? — Виталик рассёк спиннингом воздух — аж свистнуло. — Рыбы вам наловлю! Это не каша манная.

— Погоди, Виталик. Не гоношись. Дай спокойно поесть.

Андрей уселся на тюк с лодкой, поставил на колени котелок. Не спеша черпал ложкой. Молчал. Его не дёргали. Притихли. Ждали, что скажет.

— Значит, так… Ничем я вас порадовать не могу, — начал Андрей, прихлёбывая чай из кружки. — Только пока не перебивайте. Давайте я всё расскажу, а потом будем обсуждать и орать друг на друга.

Сейчас… самое главное…

Это не то место, не та речка и, вообще, всё не то… И я не представляю, где мы находимся.

— Ни хрена себе! — первым среагировал Колька, рывком сдёргивая капюшон энцефалитки с короткостриженой головы.

— Коля — стоп! Помолчи!

— Блин! Как так могло случиться? — не мог остановиться. Вскочил, вцепился рукой в ворот свитера, оттягивая, словно тот его душит. Невысокий, кряжистый, на месте не стоит, приплясывает от возбуждения. — Это ведь серьёзно! Как не то место? Сдохнем ведь здесь!

— Подожди ты паниковать. — Андрей отставил кружку в сторону, устало провёл ладонью по лицу. — Нервом ничего не поправишь. Случилось то, что уже случилось.

— Колька! Дай Андрюхе всё объяснить. Не перебивай, пожалуйста, — Виталик — ватник нараспашку, живот выпирает, синяя шапочка с помпоном едва держится на затылке — не спеша стал подкладывать веточки на угли.

— Это моя вина. Ну… и стечение обстоятельств.

Помните, когда летели? Фронт грозовой этот… Меня тогда командир спросил: «Летим или поворачиваем?» А я что? Откуда знаю — лететь или поворачивать? Я и сказал — вам решать. Вот и полетели.

А там видимость нулевая — ну вы сами…

Только один раз внизу какая-то вода мелькнула. Как тут определишься? Да ещё и пилот уверяет — то место, то… Мол, он уже садился здесь.

Мне бы сразу сообразить, как только приземлились. Ведь по карте здесь болото и лесок должны быть, а не этот камень долбаный!

Не сообразил. Туман ещё этот… — Андрей замолчал.

— Когда понял-то?

— Мне кажется, вчера вечером. Только не мог для себя сформулировать, а может, поверить не хотел. А утром стало всё окончательно ясно.

— Ну и что делать будем? Какие варианты? Подожди! Что?! И речки здесь нет? Бред какой-то! Не могу поверить. — Колька с разворота пнул камень, подвернувшийся под ногу, — тот отлетел подпрыгивая.

— Я обошёл озеро. Два ручья втекают, один вытекает. Это шанс. Если спуститься по нему вниз — либо к реке выйдем, либо он сам превратится в речку.

— Большой ручей-то? — подал голос Вадим.

— С гулькин нос. Полметра шириной в лучшем случае.

— То есть на лодке не пройдём? — уточнил Виталик.

— Какая там лодка! Я же говорю — полметра от силы.

— Да… Попадалово. Давайте чайковского замутим, что ли… раз такое дело. — Виталик заглянул в котелок и пристроил его на углях.

— Ну и как теперь? — раздражённо спросил Колька.

— Давайте вместе думать. У нас два варианта. Первый — мы не двигаемся с места. Сидим здесь двадцать дней. От нас нет вестей. В лучшем случае родные могут встревожиться и организовать поиск. Вот только вопрос — когда они встревожатся? И всё равно искать-то нас будут на Вонге и начнут, наверное, с низовья. И очень большой вопрос — вспомнит ли кто из лётчиков, куда нас выбрасывали? Одним словом, гнильцой попахивает.

Второй вариант — он простой как пять копеек. Берём вещи на плечи и пешедралом вниз по ручью, авось по нему к реке и выйдем. Ну а дальше — как сложится… Что сейчас загадывать? Река в любом случае на побережье Белого вынесет — там уже люди, деревни, связь.

— Конечно, пойдём! Нет, ну надо же так вляпаться!

Колька схватился за ручку котелка, от которого уже валил пар. Обжёгся, отдёрнул, зашипел:

— Сука! И ты ещё!

— Это он тебя, Коль, специально, чтобы нервничать перестал.

Идти — конечно, хорошо… движение… — Виталик привстал, подцепил палочкой ручку котелка и убрал его с углей. Заговорил медленно, словно прислушивался сам к себе. — Только я от умных людей слышал… если что случится — никогда не покидать места, где оказался, где есть хоть какой-то шанс, что тебя найдут.

— Ага! И сколько ты здесь сидеть собираешься? Месяц? На голом камне? А жратва закончится? Друг друга жрать будем?

— Подожди, Коль, не кипятись, не сгущай краски. Давай поговорим спокойно, чего глотку-то рвать? Вадим, ты что думаешь? — спросил Андрей.

«Думаю, что из-за твоей самоуверенности все вляпались. Тоже мне — командир нашёлся! Всегда знаешь, как надо и что делать, а в результате… И дома так же. Задолбал своими поучениями! Прямо хозяин жизни. А за что ни возьмёшься — всё рассыпается. Лучше бы к матери вернулся, а не мотался чёрт-те где!»

Вадим посмотрел на отца:

— Я… Может, костры разжечь? Какие-нибудь вертолёты, самолёты местные будут пролетать. Заметят.

— То есть ты за то, чтобы остаться?

— Нет! Я как все. А сам-то что считаешь надо делать?

— Мне кажется, надо уходить по ручью. В любом случае с этого места надо уходить. Дров нет. Какие костры, Вадим? Здесь на готовку дров не собрать. И не просидим мы спокойно месяц на одном месте — переругаемся. Идти надо.

— Я же говорил! — Колька похлопал Виталика по плечу. — А ты — сидеть надо на жопе, не двигаться. Помнишь про двух мышек в молоке? Одна сдохла, а другая лапками сучила, сметану сбила и выбралась!

— Сидеть всегда лучше, чем идти; лежать лучше, чем сидеть, — философски огрызнулся Виталик.

— Ну что? Все согласны? Идём?

Молчали.

— Тогда что мы время теряем? Пойдём ходками. Километра два прошли, вещи оставили, вернулись за оставшимися.

Давайте так: мы с Колькой пойдём сразу, а вы свёртывайте лагерь и выходите следом. Согласны?

— Хорошо. Остатки каши выбрасываем? Или оставить?

— Оставь пока. Да, и ещё… Пойдёте вдоль берега — первый ручей — он в озеро впадает, он нам не нужен. Идите до второго. Виталик, не перепутай! Не хватало ещё потом друг друга разыскивать.

— А этот может. Он — такой! — тут же встрял Колька.

— Всё, Коль. Кончай его подкалывать. Бери лодку на плечи и попёрли потихонечку.

Хотелось действия, хотелось скорее сдвинуться с этой мёртвой точки.

Увидев ручей, Колька остановился и присвистнул.

— Да… И ты считаешь, эта сопля может превратиться в речку?

— Кто его знает? Поживём — увидим. Меня смущает, что у него вреза нет совсем.

Шли по щиколотку в воде.

Казалось, что озеро после вчерашнего дождя переполнилось водой — вот и выплеснулось этим ручейком, который течёт неизвестно куда и может преспокойно исчезнуть, неожиданно нырнув в какую-нибудь трещину.

Ручей бежал по плоскотине, по камню, то разделяясь на мелкие струйки, то собираясь в метровые лужи.

Идти по руслу было легко, главное, не поскользнуться. Если бы не гружёные — так просто прогулка.

Каждый шёл своим темпом — Колька далеко впереди, Андрей отставал.

Наконец Колька сбросил с плеча тюк с лодкой, стряхнул рюкзак и лёг прямо на камни.

Подошёл Андрей.

— Всё. Давай перекурим, — Колька вытащил сигареты. Руки дрожали. — Ну что? Ещё немного пройдём или назад?

— Давай назад. Что-то мне за ребят неспокойно.

— Ага. Десять минут отдыха и пойдём. — Колька закрыл глаза, сигарета дымилась в зажатых пальцах. — Главное, чтобы не больше двух ходок было. Как думаешь, утащим?

— Сейчас вернёмся, и всё станет ясно.

Ребят встретили на полдороге к лагерю. Первого — Вадима. Шел легко, словно не нёс ничего. Молодой, здоровый… только, показалось Андрею, немного напуганный.

— Ну ты как? — спросил Андрей, помогая снять рюкзак.

— Я — ничего. Вот Виталию, кажется, тяжеловато. Что-то он нагрузился сверх меры.

Подошёл Виталик. Лицо красное, потное, дышит хрипло. Сел сразу, не снимая рюкзака.

— Блин! — пот вытирает. — Мы же плыть хотели, а не тяжести с места на место перетаскивать.

— Много там осталось?

— Да не очень, но уж больно всё неудобное. Ящики с продуктами.

— Тогда… Когда дойдёте, лодки из баулов вытряхните, а баулы с собой забирайте. В них будем складывать. Пошли, Коль.

— Дождик будет. Вон всадники дождя поскакали. — Виталик смотрел в небо.

Тучи утянуло выше, уже не давили. Висели ровно, только кое-где из них вырывались узкие размытые сгустки, чем-то напоминавшие столбы дыма, но тянущиеся не вверх, а вниз — к земле.

— Эк, какие ты слова знаешь. — Колька остановился. — Я вот ни разу про всадников не слышал.

— Так книжки надо, Коль, читать, книжки. А не только бабло рубить да по Канарам ездить.

— Может, они не к нам скачут? Может, наоборот, от нас… — задумчиво произнёс Вадим.

Дождь так и не собрался.

За день сделали три перехода. По Андрюхиной прикидке, прошли километров восемь.

Устали, вымотались. Два желания — поесть и спать.

Андрей оставил ребят возиться с ужином, а сам ушёл вниз по ручью глянуть, что ожидает завтра.

Шёл налегке.

Сейчас больше всего волновало отсутствие дров для костра. На сегодня хватит — что-то захватили с прошлой стоянки — а вот завтра…

Раз за разом проигрывал в голове сценарий высадки. Почему всё так сложилось? Где ошибся?

Смеялся с тем геологом, который рассказывал случаи из полевой жизни — как, бывало, забрасывали вертолётом группу не в тот район и неделями выбирались к людям. Тогда смеялся…

Что-то неуловимо менялось. Уклон стал больше — он шёл уже не по плоскотине. И берега у ручья более чётко выражены. Камни по берегам навалены.

Ещё метров двести. Ещё ручей! Маленький, хилый. Но соединяются!

И радостью окатило. Улыбнулся первый раз за день — всё они правильно делают. Выведет ручей к реке.

Начало смеркаться. Дальше решил не идти, повернул в лагерь.

У чахлого костерка сидели Колька и Вадим.

— Виталик где?

— Мы поели без тебя. Он совсем раскис — лёг сразу.

— Бавили?

— Нет. Тебя ждём.

— Ну тогда разбавь, Коль, чуток, примем по сто грамм — есть повод.

— Ага. Только я хочу тебе сказать… Перестань ты дурью маяться и себя корить за случившееся. Произошло то, что уже произошло. Каждый бы из нас так же ошибся. Никто тебя не винит. Всё! Проехали.

А теперь рассказывай.

День третий

Виталий проснулся первым.

От вчерашних туч не осталось следа.

Белый шар солнца, вывалившийся у горизонта, белёсое небо над головой — ни облачка.

Вылез из палатки, умылся.

Стоял у ручья. Прохладно. Чувствовал, как холодит мокрое лицо ветерок. Рассматривал русло.

Всё-таки со вчерашнего дня что-то изменилось.

Солнце… и ручей изменился.

Если вчера, выходя из лагеря, брели вдоль тонких струек, терявшихся в камнях, то теперь — сплошные ванны или большие лужи, разделённые плоскими каменными перемычками.

Явно больше воды стало!

И тревога, которая давила вчера целый день, — что с нами будет? — отступила. Солнце! Небо над головой! Вот оно — приключение! Как говорит Колька — «эдвенча»!

Чёрная проплешина кострища. Дров нет.

Решил, пока мужики спят, пройтись вниз по руслу, поискать каких-нибудь веточек, хоть чай вскипятить.

И только отошёл метров на пятьдесят, как на камнях, возле самой воды увидел наваленную кучу. Свежую. Только что пар не идёт.

Совсем офигели мужики! Кто это отличился? Отойти в сторону сложно? Ведь и ежу ясно, что пойдём вдоль берега, — обязательно вляпаемся.

Что-то было не так…

Брезгливо присмотрелся. В буром жидком месиве — непереваренные веточки, остатки листьев.

Медведь! Не человек.

Вспотел.

Ушёл или где-то поблизости?

Затравленно огляделся по сторонам. Во все стороны — каменистая плоскотина с куцыми пучками травы, словно остатки шерсти на облезлой шкуре. Пусто. Тихо. Ветерок.

Быстрым шагом, поминутно оглядываясь, вернулся в лагерь.

Тюк с лодкой, перевязанный крест-накрест верёвкой. Внутри — разобранное ружьё.

Брать или не брать ружьё? — решали долго.

Ружьё осталось от отца. Документов на него нет. Охотбилета ни у кого из них нет. Везти с собой — найдут — дело почти подсудное.

Наконец всё-таки решились. Поезд — не самолёт — в багаже копаться не будут. И вертолёт — не самолёт — багаж не проверяют. Решили рискнуть. Запаковали внутрь резиновой лодки.

Отец был охотником. Компания, друзья. Брал его с собой, маленького.

Словно откуда-то издалека, из какой-то сладкой мути, выплыли тугие весомые тельца убитых уток — тёплое, живое оперение и мёртво свисающая голова на размякшей шее.

Не мёртвых уток было тогда жалко. Завораживал, пугал этот непонятный переход от ещё живых тёплых перьев к безжизненно болтавшейся шее. Словно жизнь и смерть одновременно в руках держишь.

Мелькнула чёрно-белая фотография — ему лет пять — тянет руки вверх, поднимает за уши убитого зайца, стараясь оторвать от земли, и не может. Заяц здоровущий, вытягивается, словно стекает вниз, — он его за уши вверх, а задние лапы всё равно касаются земли.

Отец не успел сделать из него настоящего мужчину — охотника и хозяина жизни. Заболел.

Из плотно сбитого крепыша-военного, с седым ёжиком волос, уверенного, громогласно смеющегося, за год превратился в хнычущего старичка. Похудел, усох, и в гробу лежал уже почти карлик, похожий на старую куклу, — незнакомый и поэтому не страшный.

Приклад, стволы. Защёлкнул цевьё — он помнил, хорошо помнил, сколько раз под присмотром отца это проделывал.

Вскинул, прицелился — чёрные стволы в небо, мушка — та самая точка в конце слова «жизнь».

Подошел к палатке.

— Андрей? Эй? — постучал ладонью по брезенту.

Первым отреагировал Колька.

— Что тебе, Виталь, неймётся? Всё у тебя не как у людей — вечером ты спишь как сурок, а утром никому покоя нет.

— Сейчас, — отозвался Андрей.

Завозились в палатке, заворочались.

— Ты чего с ружьём?

— Патроны куда убирал?

— В бауле с крупами. Целлофановый пакет, изолентой обмотанный. Ружьё-то зачем?

— Медведь где-то рядом бродит.

— Точно? Откуда знаешь?

— Ниже по ручью — куча дерьма свежего.

Из палатки вылез Колька. Щурится на солнце.

Огляделся.

— У нас, как в анекдоте, — ну всё есть, вот теперь и медведь для полного счастья. Может, ошибся? Может, кто из нас?

— Ты бумагой пользуешься? — усмехнулся Виталий.

— Ну… Пока ещё да.

— А вот он — нет. И листья с какими-то корешками никто из нас не жрёт.

— Ладно вам препираться. Что делать будем? Пойду Вадима разбужу. — Андрей направился к палатке.

— Не сплю я. Всё слышал. Сейчас вылезу.

— Так… что мы там о медведях знаем? — Колька глотнул из котелка холодного чая и достал сигареты.

Весело светило солнце. Просторно и открыто.

Не страшно — проглядывается со всех сторон. Пусто. Нет никакого медведя.

Решили просто и незамысловато — уходить отсюда.

Быстрый завтрак — холодный чай с хлебом. Дров нет — костра нет.

Свёртывать лагерь и ходку — на километр-полтора.

Ниже по течению, вдоль русла, какие-то кустики чахлые должны начаться — Андрей вчера видел — там и привал, костерок, завтрак, чай.

Пока собирались, Колька не закрывал рта.

— Мне тут такую занимательную байку рассказывали. Дело было в Якутии. Приехали мужики из Москвы подкалымить — что-то рубили там в лесу. А медведей в этой Якутии развелось — невидимо! Всё просто — раньше их местные отстреливали время от времени. А потом — штраф за убитого медведя такой заломили, что себе дороже мишку завалить. Одним словом, развелось их… совсем обнаглели, жрать-то нечего, до того дошло — стали к домам выходить, в помойках рыться. Я всё это к чему рассказываю? К тому, что медведей до фига, и они у себя дома, а приехавшие москвичи к такому сожительству совершенно не готовы.

Ну… бригадир у них ушлый оказался. Всем свистки в магазине накупил. Из соображения — идут по лесу и свистят — медведь слышит, боится, уходит. Так и ходила бригада по тайге до места работ, посвистывая, медведей отпугивая, пока на какого-то местного мужика не наткнулись. Вот тот удивился!

Вы чего, говорит, охренели? В свистки свои дуете. Медведь — он же страшно любопытный, как чего непонятное услышит — интересно ему, идёт смотреть.

Уж за что купил, за то и продаю. Правда это или нет — не знаю. Но в свистки они сразу дудеть перестали.

Кстати, я же говорил, что солнце будет!

Сегодня ходки шли как-то легко — то ли солнце, то ли втянулись.

О медведе забыли уже через час. Нет его и следов нет — ну и ладно. Правда, Виталий ружьё с шеи не снимал — так и болталось, мешая при ходьбе с грузом.

И всё бы хорошо, если бы не комар. Даже ветерок, дующий им в лицо, не помогал. Чем выше поднималось солнце, тем комар становился лютее. Гул и чёрные точки перед глазами. Мазались. Потели. Снова мазались. Нахлобучиваешь капюшон энцефалитки — жарко, потно. Скидываешь — комар. Но всё равно было легче, чем вчера.

Ручей менялся на глазах.

Они ещё боялись поверить, но ручей медленно превращался в речку. Появился ярко выраженный врез — нет, пока ещё видна плоскотина по обе стороны, но и она стала другой. Уже не голый камень, а поросль, напоминающая карликовый кустарник, не более пятнадцати сантиметров высотой, присосалась, расстелилась по камням.

По берегам появились разбросанные тут и там камни, мелкие осыпи. Да и ширина ручья уже порой достигала трёх метров. Участки с чистой водой становились всё протяжённее. Колька, шедший первым, забрёл в такую «ванну», что чуть не залил болотники, — пришлось обходить по берегу.

Нормальный завтрак у них так и не получился. Лёгкий перекус с горячим чаем, который долго кипятили. Под котелок, стоящий на двух камнях, — узкая щель, расположена по ветру — подкладывали аккуратно в огонь веточку к веточке, под самое днище. Закипел всё-таки!

И снова — вещи на плечи и растянувшейся цепочкой — вниз по руслу, загребая сапогами воду, боясь поскользнуться на мокром камне.

Плавный поворот ручья.

Колька, шагавший первым, вдруг встал, скинул вещи на землю.

Подошли остальные, встали рядом.

— Похоже, точно… это река. — устало произнёс Вадим.

Ландшафт резко менялся.

Русло словно нырнуло вниз, прорезая горные породы. Вода разливалась мелко и широко, образуя широкую каменистую отмель. Берега с обвальным камнем расступились и словно ринулись вверх. По правому борту вливался ручей. На месте слияния куцей группкой стояли чахлые деревца — ивняк, береза — стволы перекручены, согнуты, но деревца! После бесконечной каменистой пустыни — радовали глаз.

Вниз по течению, сразу за отмелью, берега сходились, схлопывались, нависали почти отвесными пятиметровыми стенами, оставляя узкий проход для воды.

— Каньон! — изумлённо произнёс Виталий. — Круто!

— Давайте дойдём. Там привал. Осмотримся, — предложил Андрей.

Но взваливать вещи на плечи не спешили.

Колька разлёгся, подставив под спину рюкзак, и закурил.

— Виталя! А ты чего такой радостный, словно тебя рублём одарили? Ну каньон, ну и что? Хрен его знает, что там дальше…

— Эх! Ничего вы, ребята, не понимаете. Ведь наконец-то свершилось! Судьба распорядилась за нас. Нет выбора. Я — свободен!

— Не понял. Что ты там городишь?

— А ты и не поймёшь. Живёшь, словно работу выполняешь. Посмотри вокруг, вдумайся. Там, — Виталик неопределённо махнул рукой, — ты всё время кому-то должен. Соответствовать должен. Не себе — другим. Жена, дети — обязан кормить, воспитывать. Даже любить — и то обязан. Работа — деньги зарабатывать, перед партнёрами быть ответственным. Машину купил, дачу построил — изволь и их содержать. Обвешан обязательствами, как ёлка новогодняя игрушками.

— Ну? К чему клонишь?

— Так нет здесь ничего этого. Посмотри. Свобода! Живи, радуйся! Как-нибудь всё сложится. Выберемся. Просто надо перестать думать о том, что с нами будет. И о том, что осталось в Москве, думать не надо — бессмысленно.

— Ага. Радоваться… Вот придёт медведь и схавает тебя.

— Ничего ты, Колька, не понял. Вот когда придёт, тогда и думать будешь. А сейчас-то что?

— Пошли уже, философы, — Андрей вскинул рюкзак на плечи. — Вадим, помоги лодку забросить сверху.

Они сделали ещё две ходки по каньону и встали лагерем.

Идти с вещами стало намного сложнее. Если раньше шли по мелководью, то сейчас воды стало значительно больше.

Это уже был не ручей, это была речка!

Приходилось идти по берегу, огибая и перелезая через огромные валуны. Каньон то расширялся — и тогда вода разливалась по каменистому руслу, образуя мелкие пороги, то сужался — камень сдавливал реку, и трёхметровая лента воды неслась вниз мощно и ровно, оставляя клочья белой пены, цеплявшиеся за валуны.

Лагерь разбили на отмели возле распадка, уходящего вверх по склону, заросшего хилыми деревцами. Палатки пришлось поставить далеко друг от друга — всё усыпано камнями, не найдёшь ровного места.

Вадим вызвался сходить вниз, на разведку, посмотреть, как оно там дальше. Никто не возражал.

Всех охватило возбуждение. Лодки! Пора надувать! Хватит этих изматывающих ходок с вещами за спиной. Плыть!

Раскладывали, развёртывали лодки на камнях — словно и не было изматывающего дневного перехода.

Андрей опомнился первым.

— Давайте возитесь с лодками, а я займусь костром и ужином.

Вернулся Вадим — рассказал, что прошёл с километр — всё то же самое. Кое-где можно плыть, а где-то придётся проводить лодку с помощью верёвки.

Расслабленно сидели у костра. Пили чай со спиртом. Костерок был хилым. Виталик всё рвался пойти что-нибудь срубить — его отговаривали.

Хоть и наломались за день, возбуждение не отпускало. Разговор всё время возвращался к лодкам — как проводить, как не пропороть?

Вдруг Адрюха выругался:

— Твою мать! Верёвка-то у нас только одна! На вторую лодку нет. Блин!

— Фигня! — Колька сообразил сразу. — От палаток растяжки свяжем вместе. Какая проблема?

— Да. Хорошая идея.

— Я вот что ещё думаю, — подал голос Вадим, — по камням будем тащить — пропоремся. Надо мягкие вещи — палатки, спальники, рюкзаки личные — на дно, а ящики — сверху?

— И надуть послабее, — подхватил Колька. — Ладно. Завтра всё с утра опробуем. Виталик, ты там не уснул? Что молчишь? Разливай давай!

Виталий сидел с закрытыми глазами. Костёр исчез. Голоса отдалились.

Открыл глаза. Андрюха тряс за колено.

Стукнулись кружками. Выпили. Запили чаем.

— Виталик, а давай пальнём! Салют устроим! Имеем право — праздник у нас, речка нашлась. Правда, не та, по которой плыть собирались. Но ведь всё равно речка!

— Угомонись, Коль. У нас патронов с гулькин нос. Может, действительно кого-нибудь подстрелить удастся. Тушёнка-то кончится скоро, что жрать будем? Ещё неизвестно, сколько нам выбираться.

— Скучные вы люди. Нет в вас полёта, порыва. Считаете, что я всё просчитываю, везде выгоду свою ищу, а сами? На себя посмотрите.

— Всё. Колька надрался, — хохотнул Виталий.

— Может, и надрался. Только мне вот что интересно… Сейчас все такими прагматичными стали? Вот у Вадима хочу спросить — у молодёжи тоже так?

— Да о чём ты? — не выдержал Андрей.

— Сейчас расскажу… — Колька звонко убил комара на шее и отхлебнул из кружки.

— Познакомился я тут с дамой. Под тридцатничек. Симпатичная, свободная, весёлая. Поговорить с ней можно, а не только трахаться. И вроде как устроена по жизни.

Встречаемся. Всё хорошо. Я уже привыкать начал. Потянуло даже к ней.

А недавно… Позвонила. Говорит, встретиться надо, обсудить кое-что…

Приехала ко мне. Ну… как водится… А потом она спокойно мне говорит, что всё. Это — последний раз. Не хочет она больше со мной встречаться.

Ну, у меня, конечно, гордость взыграла — нет так нет! Уговаривать не буду. Уматывай! А в глубине — злость и обида. Как? Почему? Мужика нового завела? Провоцирует? Развести, женить на себе хочет?

А она сидит, чай пьёт, свеженькая такая, полотенцем после душа обмотанная, и рассуждает.

Я, говорит, почувствовала, что начала влюбляться в тебя. А мне это совсем не нужно. Не хочу я этих заморочек — слёзы, желания, мечты, бессонные ночи. Замуж стану хотеть. Себе жизнь испорчу, тебе тоже.

Никакого мужика на стороне нет, ты не думай. Просто… всё должно быть просто. Деловые, партнёрские отношения и постель в качестве приложения и удовольствия. Надо просто жить вместе по обоюдному удобству.

И никакой любви! Даже думать о ней не хочу!

Ну сами понимаете, меня несколько отпустило — чудит баба, истерит, вожжа под хвост попала — дело поправимое. Одумается. Сейчас мы её немного приласкаем, слов разных наговорим, и забудет она об этой фигне, размякнет.

Не тут-то было. Нет, и всё!

Поцеловала на прощание и говорит: «Ты не звони мне, не унижайся. Не вернёшь, озлишься только ещё больше».

Давай разлей, Виталик.

— Неправильно это как-то всё… — неуверенно произнёс Вадим.

— А я вот о чём подумал, — Виталик разливал разбавленный спирт по кружкам. — Ведь есть же тест на беременность? Так надо ещё придумать тест на любовь. А что? Пописал на бумажку — три красные чёрточки появились — значит, влюбился. Вот теперь и решай: то ли с любовью этой дальше жить, то ли избавляться — аборт делать.

— Ага! — подхватил идею Колька. — И контрацептивы должны быть всякие — предохраняться от любви, как от СПИДа. Заглотил таблеточку и трахайся на здоровье — никакая любовь тебе не грозит.

— Вы, мужики, совсем охренели. — Андрей поднялся и отошёл от костра.

Солнце так до конца и не зашло, слабо высвечивало горизонт. Ранние сумерки — отголоски «белых» ночей.

На берегу, возле воды, лежали перевёрнутые лодки.

День четвёртый

— Куда ты тянешь? В воду поглубже зайди, тогда и нос развернётся! — Андрей орал, полулёжа спиной на здоровенном валуне, пытаясь ногой развернуть корму лодки, чтобы направить её в слив между камнями. Вадим, стоя ниже по течению, тянул за верёвку, привязанную к носу лодки.

Вот чего он орёт? Нормально говорить не может? Ты объясни, как? Что ты хочешь? Я же не против, я сделаю. Орать-то, раздражаться зачем? Достал! Лучше бы я с Виталием плыл.

Устали. Время — к обеду, а уже вымотались. Всё было не так лучезарно, как представлялось.

Узкий поток бежал по каньону среди громадных хаотично наваленных глыб, делясь на отдельные струи.

Брели по воде, направляя носы лодок в сливы воды между камнями, а сами — либо обходили, либо перелезали через них.

Двигались медленно.

Плыть на лодках получилось всего несколько раз — метров по сто.

Но больше всего выматывали отмели и мелководье. Стенки каньона порой расступались, и поток разливался широко и мелко. Боялись пропороть днища о камни. Вчетвером, по двое с каждого борта, стараясь держать на весу, перетаскивали лодки через отмель.

Светило солнце, вода весело журчала, перекатываясь по камешкам, а они тащили, тащили, тащили… Потно, тяжело и бесконечно.

И наградой — за поворотом — широкая каменистая отмель и ручей — даже не ручей — маленькая речка по левому борту. И каньон сразу стал шире, и вода полетела вниз мощными струями, огибая камни, переливаясь через них тонкой искрящейся на солнце плёнкой.

Свершилось! Дождались! В лодки. Вёсла в руки. Отталкиваясь от громадных валунов.

Поплыли мимо навороченные каменной грудой стены каньона.

И плёс за поворотом. Первый плёс!

Река набрала силу, почувствовала уверенность, перестала неистово рваться вперёд, остановилась передохнуть.

Вынесло, выплюнуло на плёс.

Лодки покачивались на свободной воде. Редкие клочья оседающей пены. Течение слабое. Глубоко под днищем — вода прозрачная, дно видно.

Не гребли. Замерли. С вёсел — капли о воду, медленно, словно во сне…

— Ого-го-го! — заорал Колька. Порвал оцепенение.

— Что орёшь как оглашенный? Поплыли.

— Может, лагерем здесь встанем? Обсушимся, пока солнышко. Промокли же все насквозь, хоть выжимай, — Виталик, чуть пошевеливая вёслами, медленно подгребал к берегу. — И посмотреть хочется, что там за этими стенками? Вдруг там земля обетованная?

— Ладно. Давайте к берегу. Перекурим, — Андрюха резким противоходом вёсел развернул лодку. — Только останавливаться на ночёвку рано. Давайте ещё часок проплывём? Да и дров здесь нет.

Подгребли к берегу. Вылезли на камни.

Колька курил, развалившись полулёжа, закрыв глаза, подставляя лицо солнцу. Вадим снял сапоги и отжимал мокрые носки. Виталик, перелезая с камня на камень, поднимался наверх.

— Ты только там не долго! — крикнул вслед Андрей.

Виталик, не оборачиваясь, махнул рукой — мол, слышал.

Наверху было пустынно, плоско и голо. Веяло беспробудной тоской от раскинувшегося простора. Бесконечная зелёно-бурая простыня в едва заметных складках. Под ногами — дырявый ковёр из переплетений ветвей низкорослого кустарника. Да какой там… и кустарником это не назовёшь. Поросль какая-то, вцепившаяся в каменистую почву.

Солнце. Белёсое небо над головой, ни облачка. Но низкое какое-то небо, давит.

Ощущение бесконечности горизонтали и ограниченности вертикали.

Не привычно. Не уютно.

Оглянулся. Обрыв. Осыпь камней. Лента реки.

Вот река была живой — текла, блестела на солнце, пробивала себе путь. Что-то ей было нужно, куда-то стремилась…

Чапыжник — вдруг всплыло в памяти. Чапыжник? Присмотрелся — среди хаотично переплетённых веток и стеблей — ягоды — бледно-оранжевые, крупные, чем-то напоминающие малину. Сорвал пяток и стал спускаться вниз, к ребятам.

— Смотри, что нашёл! — показывал ягоды, лежавшие на ладони. — Там таких много.

— Морошка, — Андрей положил ягоду в рот. — Не дозрела ещё. Но через пару недель будет самое оно.

— Ну-ка, дай! — Колька бесцеремонно выбрал две самые крупные. — Вкус какой-то странный. Плесенью отдаёт. Они точно съедобные?

— Подожди… Если я не ошибаюсь, это Пушкин перед смертью морошки просил? — Виталик вопросительно смотрел на Андрея.

— Да. Горничная бегала на рынок за мочёной морошкой. Или за клюквой?

— Во жили! — хохотнул Колька. — А я первый раз пробую.

— Давайте в лодки, — Андрей за верёвку подтянул резинку к берегу.

Не торопились. Всё делали медленно, нехотя. Вдруг навалились усталость и безразличие — сказывались три дня нервотрёпки и гонки в неизвестность. Хотелось лечь, подставить лицо солнцу и не двигаться. Хотелось, чтобы кто-то поставил палатки, вскипятил чай. Ещё лучше — оказаться в своей, родной комнате с окнами во двор, где на площадке носятся дети, и их крики доносятся в приоткрытую форточку — лежать на кровати, прикрыв локтем глаза, видеть за закрытыми веками вскипающие красные пятна и ни о чём не думать.

Андрей с Вадимом отплыли первыми. Они уже скрылись за поворотом, а Колька с Виталием, беззлобно переругиваясь, всё никак не могли отчалить — всё было не так — вещи уложены не так, сидеть неудобно, вода под жопой…

Река резвилась. Небольшие плёсы сменялись узкими теснинами, заваленными камнями, где вода неслась, вгрызаясь в камень. Порой приходилось вылезать на берег и проводить лодки на верёвках, а иногда удавалось проскочить в узкие сливы, шкрябая бортами о камни.

В какой-то момент пришло понимание, что резинкой можно и не управлять — она сама, ударяясь носом или бортом о камень, торчащий среди несущегося потока, медленно разворачивается и уходит в слив либо носом, либо кормой. Но сидеть и ждать было скучно, поэтому работали вёслами, помогая лодке правильно развернуться.

Вадим услышал шум первым. Впереди — гудело. Хотел сказать Андрею, но не успел.

Река, словно бабочка о стекло, бессмысленно и тупо ударялась в нависающую скалу.

Они, судорожно работая вёслами, всё же сумели развернуть лодку вдоль потока, заехав бортом в каменную стенку, — ударило, подхватило и стремительно понесло дальше.

Ещё поворот.

Река кончилась!

В тридцати метрах впереди река исчезала.

Русло перегораживал огромный, неправильной ромбовидной формы обломок скалы — углом вонзившийся в центр русла, изъеденными гранями распирая ущелье. Поток, весь в клочьях грязной пены, с клокотанием ударялся, бурлил, образуя кипящую ванну, и нырял под него, исчезая.

Лодку несло.

Ударит, перевернёт, затянет!

— В воду! — истошно закричал Андрей, переваливаясь за борт.

— В воду, Вадим!

Вода обожгла. Показалось, что дна нет. Промельк испуга — затянет.

Нащупал дно, встал — вода по грудь. Вцепился руками за борт.

Лодку не удержать — несёт течением — потащило следом.

Вадим так и сидел на носу, глядя пустыми глазами на кипящий котёл под скалой.

Под ногами валун, большой — и мельче сразу стало — по пояс — упёрся — держит лодку.

— Вадим, спокойно! Аккуратно слезай в воду. Держись за борт. Нащупаешь дно — вставай на ноги и удерживай лодку, чтобы её не несло течением. Понял меня?

Вадим заторможено кивнул и стал неуклюже перекидывать ноги через борт. Резинку повело вбок. Андрей, белея лицом, удержал.

Лодку ребят вынесло кормой вперёд. Загребали вёслами, стараясь развернуть носом по потоку.

Кричать было бессмысленно — вода шумит — не услышат. Ждал.

Заметили.

Не раздумывая, одновременно, как кегли, повалились в воду. Лодка вильнула, накренилась и черпанула бортом.

Вцепились, держат. Расстояние до них — метров десять.

Так и стояли, выдыхая.

И только сейчас почувствовал, как холодно!

— Вадим, ты как?

— Нормально, — зубы выбивали дробь.

— Я сейчас отпущу верёвку — чуть-чуть — давай посмотрим, сможешь ты её один удержать?

— Давай.

Разжал пальцы — отпустил верёвку, протянутую вдоль бортов.

Вадим держал, и, казалось, довольно легко.

— Вот что делаем, — Андрей старался говорить спокойно. — Я подхожу к носу, беру верёвку и выхожу на берег. Закрепляю её. По моей команде ты аккуратно разворачиваешь нос лодки против течения. Если сразу отпустить, боюсь, что дёрнет и перевернёт. Понял?

— Да.

Пятясь, поглядывая на Вадима, медленно шёл к берегу, разматывая верёвку. Дно — сплошные валуны, приходилось всё время осторожничать — выбирать, куда и как ставить ногу, чтобы не поскользнуться.

Вылез, выполз на берег, на этот каменный развал, обмотал верёвкой здоровый булыжник. Для страховки ещё и прихватил рукой.

— Разворачивай! Только медленно!

Так, хорошо. Теперь отпускай!

Лодка чуть рыскнула по течению и встала носом против потока. Волна расходится, бурлит, ещё чуть-чуть, и зальёт.

— Вадим, иди на берег. Только аккуратно, камень сплошной на дне.

Вдвоём медленно подтаскивали лодку. Подхватили, выволокли на камни.

Мужики поступили проще. Вдвоём, вцепившись в борта лодки, медленно выводили её к берегу. Подвели. Вытащили.

Андрей, перепрыгивая с камня на камень, подошёл к ребятам.

Колька размахивал руками и возбуждённо орал:

— Круто! Блин! А если бы глубоко было? Затянуло бы к чёрту! Я сначала не понял, почему вы в воде. Только потом увидел. Как сидел на борту, так и опрокинулся.

— Рюкзак с крупами утопили, — сказал Виталик.

— Что? Совсем? Доставать надо.

— Да поймал я его! — Колька всё не мог успокоиться. — Мы когда в воду попрыгали, лодка накренилась, а он сверху лежал — вот в воду вслед за нами и съехал. Я его рукой уже в воде подхватил, потом ногой ко дну прижал, чтобы не унесло. А когда стало понятно, что лодку удерживаем, — я его достаю, в воде-то он ничего — лёгкий, а из воды в лодку перевалить не могу. Воды набрал, сука! Неподъёмным стал. Так по воде вместе с лодкой и волокли к берегу. Вон лежит…

Рюкзак лежал у самой кромки — мокрый, грязно-серый, сам похожий на камень.

— Ещё потери есть?

— Да нет вроде… Лодка воды черпанула — надо посмотреть, что промокло.

Дальше-то что и как?

— В любом случае — обноситься придётся. Лодки надо разгружать. Переоденьтесь в сухое. Я пойду гляну, что там за завалом.

— Сам бы тоже переоделся.

— После! Вроде пока не очень замёрз.

Вадим сидел на камне, обхватив колени руками. Смотрел на клокочущую волной и пеной ванну у основания скалы.

Андрей вытащил из лодки рюкзак и положил возле его ног.

— Переоденься в сухое.

Вадим не отреагировал.

— Ладно тебе… Всё плохое уже позади. Сейчас обнесёмся и поплывём дальше. Переодевайся.

— Колька! — заорал, повернувшись в сторону копошащихся возле лодки мужиков. — Колька!

Спирт бавьте! Согреться надо.

Вадим медленно стягивал сапоги — мокрые, словно к ногам прилипли.

Ошарашенность от пережитого не проходила.

Казалось… вдруг неожиданно и резко перенёсся в другой мир.

Так раньше учили плавать — заботливый папаша выбрасывал ребёнка за борт лодки и следил, как будет выплывать, — мелькнуло на краю сознания. Нет, здесь не так. Папаша сам оказался за бортом и тоже мог не выплыть. Кто тогда наблюдал? Кто выбрасывал?

Что-то поменялось.

Не мог сформулировать. Проносилось мимо отрывочными сполохами: знакомая комната, стол, компьютер, стрелялка красочная, отец — не важно, рядом или где-то там… мама… Вот он, этот шар, эта обволакивающая плёнка, кокон, в котором существуешь. Что может произойти? Да ничего страшного. Заболел? Набегут, помогут, вылечат. Ты — в коконе! Завёрнут в привычную уютную жизнь, в заботу и любовь близких.

Враз поменялось — порвалась защитная плёнка, рассыпался кокон, словно его и не было.

Река расставила всё по своим местам.

Есть только ты. И ты — один. Ты — сам за себя. Неоткуда ждать помощи. Отец — такой же одиночка. И друзья его взрослые… Все они — выживающие.

Место! Это место такое. Им здесь не надо находиться. Это место не для них.

Холодно, а капли пота на лбу. Отёр ладонью.

Исчез морок.

Судорожными движениями стягивал мокрую одежду.

У ног — в мелкой заводи между камней — вода дышала, мерно подымалась и опадала.

Мимо с глухим шумом нёсся поток — через секунду ударит о скалу, закружится в чёртовой карусели, вскипит от ярости, наткнувшись на преграду, и с утробным воем нырнёт вниз — сжатый, пролетит, проползёт, сдавленный камнем, вырвется наружу и раскинется широко и вольготно, празднуя победу преодоления.

Конец ознакомительного фрагмента.