Древо прошлой жизни. Том II. Часть 2. Призрак легенды

Александр Гельманов

Герою приключенческого романа, молодому историку Александру предстоит составить необычное генеалогическое дерево своей семьи.Длинная цепь загадочных событий приводит его к обнаружению доказательств прежнего воплощения на Земле, встрече с возлюбленной по прошлой жизни и обретению огромных сокровищ.

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Древо прошлой жизни. Том II. Часть 2. Призрак легенды предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

← ***

*** →

* * *

— Знает ли Дух заранее, какою смертью он умрёт?

«Он знает, что жизнь, им избираемая, подвергает его тому или другому роду смерти; но знает также и о той борьбе, которую ему придётся вынести для избежания её и знает, что если Богу будет угодно, то он не погибнет».

Книга Духов

* * *

После обеда, приготовленного в горной расщелине, защитившей меня от ветра и солнца, я пошёл дальше. Всё больше удаляясь вглубь страны, с каждым километром я спрашивал себя о действительных причинах, по которым попал в эту загадочную историю, на какие шаги я буду готов пойти, и какие вызовы пошлёт мне судьба? Одно дело найти некую Констанцию и поговорить с ней и совсем другое — открыть тайну запредельного прошлого. Известно, что мир изменить нельзя, а реально можно изменить лишь себя. Легендарный король Артур и рыцари круглого стола, чьё существование в средние века так и не было доказано даже последними археологическими находками, дали новое понимание нашего мира и благополучия для людей. Они просили Господа дать им Силу, чтобы изменить то, что можно изменить, Терпение, чтобы принять то, что нельзя изменить, и Мудрость, чтобы отличить одно от другого. Они знали, что переделывать наш мир крайне неблагодарное и опасное дело, гордыня и глупость, ибо во все времена религия считала избавление от греха и неведения целью любой жизни. Если душа бессмертна и живёт много раз, освобождение от пороков, очищение её, становились необходимым условием того, чтобы разорвать бесконечный круг Сансары — цепь рождений и смертей, и, перестав воплощаться на Земле, никогда не страдать от старости, болезней, несправедливости ближних и всего, что сопутствует жизни в этом мире. Я был знаком с несколькими теориями устройства Мироздания, но все они, кроме этой, допускали возможность творить человеку на Земле всё, что ему заблагорассудится. Главный вывод, который помог мне сделать доктор, потрясал суровой беспощадностью логики, и был до удивления прост. Любой человек оказывался перед выбором: продолжать бесконечно воплощаться на Земле либо пересмотреть свои земные цели, казавшиеся ему главными, и начать стремиться к той единственной, о которой он никогда не задумывался. Для нас, простых смертных, это означает, что кому-то следует дальше жить не совсем так, а кому-то — спохватиться и изменить всю свою жизнь. Наше скрытое подлинное будущее зависело лишь от того, какого совершенства и в чём именно мы достигаем.

А когда задумываться над этим, если у нас не жизнь, а сплошной бизнес-маркетинг? Нет времени ни на сон, ни на дорожные пробки, ни на новый бестселлер Марьи Молодцовой. Смертельная борьба за благополучие, личное расположение работодателя, комфорт и статус. То мезим, то антипохмелин. В общем, вы понимаете. Будет ли в такой суете до призрачных идей и сомнительных целей, не достижимых в течение одного земного пути? И как тут догадаться, что всё, чем мы занимаемся почти без выходных, не подвигает нас к главному, а, вероятно, наоборот, отодвигает? И ничего не могут подсказать ни друзья по фитнес-клубу, ни сам шеф фирмы на корпоративной вечеринке, ни даже плазменный телевизор последней марки, целыми днями висящий на стене напротив образованной супруги. А может, и не надо? Зачем, если кругом столько красивых и престижных предметов материального мира? Однако рано или поздно задумываться над этим приходилось — откладывать выбор на следующую жизнь и тем умножать будущие земные испытания и печали, находясь у последней черты, было страшно: а вдруг да обещанное классиками диамата небытие ими выдумано, и за порогом встретит сам чёрт с раскалённой сковородкой? Возьмут, для начала обжарят как цыплёнка-табака, да отправят обратно на Землю в наказание, — и на этот раз не пошлют вдогонку ни баб, ни «Мерса», ни «капусты», несмотря на одну, две, три… благотворительных акции в пользу ближних и свечки за упокой души конкурентов.

Не верил я, что в мире, куда мы приходим на сравнительно короткий срок, проживаем всего одну жизнь, чтобы после смерти раз и навсегда быть осуждёнными Всевышним без всякой надежды на исправление ошибок. Как согласуется это с учением Церкви о Бессмертии души? Что же такого должен сделать человек, чтобы добрые слова о том, что он жил правильно и достойно, звучали справедливо на его могиле?

В следующую минуту мне открылся вид на равнину, через которую тянулись высоковольтные провода ЛЭП. Сверху ясно просматривалась петляющая лента асфальтовой дороги и километровые столбики. На краю поля блестели металлом грандиозные сооружения складов и станции технического обслуживания автомобилей. Правее неё далеко-далеко синела узкой полосой возвышенность, уходившая на многие километры.

Эге-ге-ей, э-э-эй, — заорал я во всё горло, отшвырнул свою палку и как горный козёл понёсся вниз к тропинке, опоясывающей склон. Спуск вывел меня к кустарнику, за которым лежала дорога. Я перешёл её и издалека прочитал на голубом щите долгожданные слова:

CHATEAU — CONTY

8 km

Я стоял перед указателем, будто он являлся конечной целью моей поездки, и теперь нужно решать, унести его целиком или распилить на части. Мой вид был ужасен: мятая одежда, порванный жилет, сбитые о камни ботинки и двухдневная щетина. Жаль, что не побрился в лесу у ручья. Однако приводить себя в порядок было некогда.

Дорога к городу пролегала мимо виноградников и зелёных полей, расходившихся широкими лощинами. Местность была пустынной, у редких хозяйственных построек никого не было. Шато-конти располагался у подножия невысоких гор. Некоторые дома поднимались по их склонам. Черепичные крыши выглядывали из зелени и выше, почти на самом верху, но я знал, что густые деревья обычно скрывают большую часть зданий и серпантин горных шоссе. Отсюда была видна вся панорама города, кроме небольшого участка слева — он находился за голым каменистым склоном горы, в котором прорубили дорогу. Другое шоссе проходило ниже и вело к центру города. Пройдя дальше, я увидел, что верхняя подъездная дорога шла к современному каменному мосту на высоких арках, соединявшему склоны гор. Затем она расходилась, — один путь терялся в зарослях наверху, а другой уходил вниз к дальней окраине.

В лучах предзакатного солнца городок выглядел как на старинной картине. Ветер донёс издалека блямканье, — это звонили колокола главной церкви Шато-конти. Я глубоко вдохнул, почувствовав запах, — то был волшебный аромат полей и гор края, который полгода будоражил моё воображение, мешал спать по ночам и, наконец, привёл меня сюда. Неужели здесь и прошло детство моей прабабушки? Ну, и где мне теперь искать Констанцию Боден, единственного из оставшихся в живых человека, знавшего тайну поместья Мелье? Я вспомнил, с каким трудом этой весной смог разыскать место во Владимире, где не так давно стоял дом Кулешовых. Но как найти нужный дом тут, спустя чуть ли не сто лет? Неужели в муниципалитете Шато-конти сидят такие же бюрократы, как у нас? И что я наплету им, явившись в таком виде?

Где эта улица, где этот дом? И где барышня?

Городок начался как-то сразу. Не было ни большой разлившейся лужи, из которой торчат дырявые вёдра с автопокрышками, ни кряканья гусей, ни почерневших сараев с огородами. Я проходил мимо красивых двух-трёхэтажных домиков, похожих на виллы и отгороженных от шоссе стенами, увенчанными черепицей. После второго перекрёстка дорога пошла под уклон. Внизу я перешёл небольшой мост через мелководную речушку, берега которой напоминали крепостной вал, сложенный из угловатых булыжников. Очевидно, по реке когда-то проходила граница старого города, а каменный арочный мост был местом въезда за крепостные стены. Остатки укреплений кое-где ещё сохранились.

К брусчатой набережной подступали трёхэтажные дома, выстроенные из белого и желтоватого камня. Старинная застройка была плотной и хаотичной. Город строился на разных уровнях, и его крыши то поднимались вверх, то опускались вниз. Некоторые кварталы примыкали остроугольниками друг к другу словно нарезанный кусочками торт. После транспаранта с направлением в центр города я свернул на одну из мощёных булыжником улочек и побрёл по узкому тротуару. Рабочий день уже закончился, жара понемногу спадала. Улица вывела меня к небольшому скверу с фонтаном, где торговали цветами и всякой всячиной. Я не стал отдыхать, а направился по переходу через проспект, куда шло большинство людей. Поднявшись по лестнице и войдя через арку в глухой стене, можно было оказаться в начале короткой широкой улицы с магазинами и кафе. Белые ставни окон верхних этажей зданий были распахнуты, ярко-жёлтые стены между узкими балконами увивал плющ. Над окнами первых этажей и витринами висели разноцветные маркизы. На красно-розовом асфальте тротуара стояли зонтики летних кафе. У меня зарябило в глазах.

Дойдя до угла, я увидел перед собой вымощенную камнем площадь, видимо, бывшую в старину рыночной. Откуда-то снова раздался колокольный перезвон. Купол церкви находился совсем близко, и я подумал, что лет сто назад по воскресениям к ней наверняка подъезжали на лошадях моя прабабушка Мари с сестрой Элен и их родители — Антуан и Элизабет. Это был центр городка, который при желании можно обойти за какой-нибудь час-полтора.

Можно было с уверенностью сказать, что в Шато-конти я был единственным туристом. Какому туроператору придёт в голову отправлять сюда своих клиентов? Люди обычно едут туда, где самих туристов, пожелавших посмотреть мир, больше, чем местных жителей. Тур есть тур, а автостоп есть автостоп. Представляю, как бы я выглядел среди французов, спустившихся из квартиры в майке и тапочках, чтобы выпить в кафе свой аперитив. На площади, у входа в бар, под натянутым тентом находились столики заведения. Отсюда открывался прекрасный вид городка, наступавшего на бело-зелёные склоны гор. Я решил остановиться тут и, пока не стемнело, всё обдумать.

Доставать свои бутерброды в кафе цивилизованного государства неприлично. Давно проверено. Это приносит материальный убыток хозяину буржуазного общепита и моральный вред имиджу его заведения. Он может неожиданно подскочить к вашему столику и, бестолково размахивая руками, предложить вам есть крутые яйца и колбасу в другом месте. Во Франции, чтобы попросить налить кипятка (в разговорнике есть это полезное слово) в пластмассовый стаканчик с насыпанным в него кофе, девушке за стойкой можно показать какую-нибудь таблетку. Иначе она непременно обратиться за разрешением к своему хозяину, стоящему за кассой. Воды в итоге всё равно дадут, это тоже проверено. А в Германии таблетку показывать не надо, — нальют воды и так, без разрешения. Таковы нравы, о которых лучше узнать заранее. Что можно в одной стране, нельзя в другой. А то, что нельзя в обеих, можно в третьей. И наоборот. Например, в России вместо бесплатного куска хлеба могут гостеприимно подать и водки, вместо воды — двинуть по морде, а вместо ответа на вопрос, как пройти, — послать к чёртовой матери. Ну, а если сам хлебосольно угостишь водкой кого попало, в благодарность могут вывернуть карманы и забрать последнюю мелочь. Таков уж диапазон русской души. Про национальные особенности поведения на ухабистых дорогах родины и упоминать не стоит. Это длинная песня. И ещё надо знать, что за границей также есть продуктовые магазины, в которых можно купить любые продукты, а не таскать их с собой в рюкзаке. Тоже факт, правда, это обойдётся раза в три дороже. Впрочем, заглянуть с подмосковной пенсией в московский (или свой) гастроном всё равно, что на стипендию посетить элитный клуб, набитый олигархами и звёздной шушерой. Так или иначе, паёк автостопщику часто бывает необходим.

Я вошёл внутрь бара, чтобы взглянуть на зеркальные полки разноцветных бутылок за стойкой, — интересно же, что пьют французы. Несколько мужчин сидели и за рюмкой вели беседу между собой. Хозяин или бармен сразу же повернулся и подчёркнуто уставил на меня взгляд — так здесь принято встречать клиентов. «Нет, нет, месье, лучше я сяду там», — ответил я по-русски и показал большим пальцем через плечо на улицу, где можно сделать заказ на свежем воздухе. В Австрии, в Вене, которая отличается от Москвы сервисом и общей культурой примерно так, как кирзовый сапог от туфельки балерины, и своей атмосферой, как воровской сходняк от детского утренника, просить чашку кофе бесполезно — сортов его столько, что вас не поймут. Возьмите большой чёрный эспрессо, распространённый по всей Европе, и это будет не дорого. И кофе там такой вкусный, что хочется незаметно положить в карман ложечку на память, поэтому специально для туристов сувенирные лавочки торгуют декоративными ложечками с чашками в придачу. А вот в Италии заказать кофе проще, и у стойки бара обойдётся дешевле, чем за столиком, однако в этой стране принято наливать в любую чашку всего полглотка напитка. Зато там любой прохожий может зайти в бесплатный туалет ресторана или кафе прямо с улицы, и его, как у нас, никто не остановит. Москва, где бесплатно летают одни мухи, а благотворительность смахивает на платное милосердие, давно жила по принципу «деньги не пахнут» и зарабатывала на платных нужниках большие деньги. Но само крылатое выражение родилось в Древнем Риме в связи с обоснованием введения платных общественных туалетов, — тогдашнему правителю Веспасиану больше других хотелось денег. В результате, накопив их изрядное количество и зарабатывая на всём подряд, Рим прогнил и развалился. А история, как известно, развивается по спирали и вкладывает новую силу в очередной виток, повторяющий те же самые грабли. Теперь каждому дозволялось поставить на тротуаре кабинку с ржавым тазом и брать плату за вход. А идею о платном отправлении естественных потребностей выдумал один наш бизнесмен, который разыскивался Интерполом. Жаль только, что этот весьма характерный для культурной и духовной столицы пример оказался заразителен для всей России и начал теснить заповеди.

Присев за столик, я поставил рюкзак на пол, достал из сумки карту, выложил на неё компас и, закурив «Мальборо», начал сосредоточенно рассматривать территорию вокруг городка. Наверное, мой потрёпанный вид явно давал понять, что я не простой, а квалифицированный бродяга. А сын дворника или министра, — кто там разберёт, — в ободранных ботинках и с рюкзаком все равны. Начинать разговор с того, что мы, мол, «сами не местные» смысла не имеет, как и прикидываться вернувшимся домой.

Передо мной возник элегантный официант лет сорока, вежливо поприветствовал и заговорил по-французски. Ясно было одно: он предлагал мне блюда, считая, что болван перед ним обязательно выберет что-нибудь погорячее, побольше и подороже. Я терпеливо дослушал его и ответил по-английски: «Извините, я не понимаю вас. И у меня нет денег». Он, кажется, всё понял. Не то чтобы я решил подурачиться или сэкономить, а просто так перешёл на русский и попросил принести эспрессо без сахара, минеральную воду без газа и круассан, согнув пальцы рожками. Если он знал английский, поймёт эти слова и по-русски. «Okay»⁵⁹, — невозмутимо кивнул официант и исчез за порогом бара.

А что такого? «Ломануться блудняком» по изъезженной и вылизанной вдоль и поперёк Европе без достаточной суммы валюты, значит, получить такую гамму впечатлений, о которой скучающие в «золотых клетках» жёны новых русских могут лишь мечтать. Или презирать за плебейскую романтику, предпочитая громкие оргии Куршевеля или тихие собственные виллы в Сен-Тропе и Ницце.

Через пять минут официант, лавируя между столиками, вернулся с круассанами, кофе и водой. Наверно то, как я откусил сдобу, вызвало у него сопереживание, и он перестал думать, что этот, зашедший сюда по недоразумению бэкпэкер, закажет что-нибудь ещё.

Русский человек всегда неоднозначно относился к культуре европейского зарубежья, но не потому, что Запад являет собой экзотический хорошо взбитый коктейль. Он, гордясь своей страной, мечтал, что лучшее из того, что там есть, может быть брошена и на родную почву. Но мы, начиная с Петра, перенимали самое дурное, уничтожая исконные русские традиции и дух своей земли. Ладно бы только брили бороды боярам или не брились по моде, как сегодня. В конце концов, нам удалось сделать рубль и личную выгоду единственным идеалом и предвестником потери великого государства. В этом сходились опасения многих пророчеств о судьбе России за последние триста лет. Не знаю, как вам, а мне было страшно читать предсказания о крахе страны и предваряющих его событиях, часть которых в новейшей истории уже воплотилась нашими собственными руками. Потому как на Руси, отродясь не бывало, чтобы как в каком-то Амстердаме в гости за деньги ходили или между венчанием в церкви и первой брачной ночью контракт с описью имущества составляли. Кто нам «совет да любовь» на «блудное сожительство» и твёрдую валюту во всём заменил и на каждом углу её курсом с утра чаще, чем прогнозом погоды, в лицо тычет? Спросите, кому нынче кроме разбойников, взяточников, спекулянтов и депутатов на Руси жить хорошо? Исстари наши купцы «покуршевелить» любили, но барыгами не были и торговали пенькой и лесом, а не родиной. При каком таком Домострое выступления государственных мужей и целующихся смазливых баб с голыми задницами единым термином «шоу» обозначались? Где это видано, чтобы в первопрестольной уже и за место на паперти платить надо, потому что оно сирым и убогим доход приносит? Посмотрите на картину Сурикова «Боярыня Морозова» — разве могли её персонажи сами докумекать до продажи лунных соток или органов тела и много чего ещё? Да они бы, — прототипы этих персонажей, — скорее на второе пришествие родного царя-душегуба с радостью согласились, чем на последствия демократических реформ прозападных ельциноидов, которым, словно оккупантам, на разграбление города всего три дня отвели. Вот и избаловались так, что прибыль от их так называемого бизнеса в десять процентов не устраивает, — им триста подавай. Не было такого даже во времена, когда Малюта Скуратов, — он же Григорий Бельский, в ударниках опричнины при Иване Грозном состоял. Щедрыми тогда все были, мёд да пиво без рекламы пили и фирменные двери на ночь не запирали, хотя, конечно, большинство инноваций и ноу-хау, как всегда, из столицы от царей наших до всея Руси исходило. А за то, что у думского дворянина Гришки частенько случались дни, когда он персонально во имя царя и во славу будущей мощи державы губил «ручным усечением» не меньше сотни душ, Грозный после смерти палача и кормильца его вдове и сиротам пожизненную пенсию назначил, да не меньше, чем наши депутаты и министры сами себе. Так сказать, в связи с неуклонным ростом мировых цен на народное достояние — нефть и газ. И теперь им пофигу, даже если мы начнём платить налог на лысину и воздух, и рыба будет стоить дороже бурёнки, как в позднем Риме, поскольку и те, и другие морочат нам голову аморфной категорией «инфляция», а для себя лично используют точную меру покупательной способности, которую им, не иначе, под страхом лютой смерти вслух произносить запрещено. Что бы началось, если бы вместо регулярных заявлений о повышении в несколько раз зарплат и пенсий, нам так же систематически вещали и докладывали об обратно пропорциональном понижении названной способности во столько же раз? А теперь представьте сытые рожи народных слуг на иномарках с мигалкой, отмеряющих нам по два грамма чая и три крупы по нормам прожиточного минимума, которые они единогласно для нас утвердили, — так же единодушно, как, согласно призывам, мы на выборах за них проголосовали. Эти крохоборы с миллиардными заначками в чужестранных банках, съедающие продовольственную корзину в один присест и без мезима, даже сумму в размере жалования доктора и учителя на карманные расходы носить стесняются, — коллеги засмеять могут. И правильно, потому что рядовые клерки из Аппарата Президента меньше пятисот-тысячи долларов в кармане с авоськой не таскают, а это факт достоверный. Всего пять-десять зарплат тех, кто их детей лечит и учит. Откуда возьмётся кровная заинтересованность в борьбе с очередным ростом цен на булку черняшки и кефир или с вымогательством похоронных накоплений в реанимации над операционным столом, если им лишь бы место на своей паперти не отобрали, а созиданием вокруг занимается исключительно один монетный двор? А как же иначе, если даже «продвинутые» небожители Рублёвки поболее прочих смертных верят в перевоплощение души и в предчувствии конца света стяжают средства на личный ковчег? И какая компания собралась в одном месте! Вороватые чиновники со своей национальной идеей «урвать побольше и удрать», крутые олигархи, мечтающие приватизировать всё от звёзд до дна океанов, очевидные бандиты. И не без интеллигенции, конечно. Например, не без гламурных писателей, кропающих о глянцевых прелестях рублёвской житухи запредельными тиражами, или шоуменов, ставших «как бы на самом деле» «звёздами» в «своём формате». У дамской половины всех этих особей даже язык специфический — на блатную феню и телевизионный сленг не похожий: на нём простое русское слово «голодать» означает всего лишь прекращение трёхразовых хождений в ресторан и резкий переход к заказу продуктов на дом. И, разумеется, не трансгенной колбасы с трёхпроцентным содержанием мяса. Не брезгуют они и народной снедью в столь тяжёлое для себя время, — не задумываясь, по пути из салона красоты могут прикупить баночку солёных огурчиков или грибков за сотню-другую баксов, чтобы совсем не умереть с голоду. Рынок-базар, одним словом.

Поскольку у нас с конца пятидесятых годов всё ещё действует презумпция невиновности и бандитами разрешено называть посторонних граждан лишь по признанию суда, необходима оговорка: этим родовым, хотя и специфически узким понятием, они обозначают себя сами, а так же их ближайшие связи и соответствующие подразделения компетентных органов. Но какой умник придумал, что эти люди нуждаются в выдаче официальной ксивы нашим гуманным судом? Что удостоверять-то, — статус коронованного на очередном «съезде» «вора в законе» согласно неубывающим спискам из открытой печати? И всё это в нашей национальной манере: казнить, — так миллионами, миловать, амнистировать и реабилитировать, — так всех скопом: в массе безвинных сталинских зэка с уголовными авторитетами ельцинского розлива.

К месту вспомнить, в государстве российском чиновничья мзда всегда считалась чем-то вроде веры в царя-батюшку или чаевых таксисту и официанту эпохи генеральных секретарей. Это уж потом первый президент России произнёс для народа фразу о том, что «чиновник не должен брать взятки». Однако то, что наш чиновник-лихоимец районного масштаба, нередко в слове «помидор» две ошибки допускающий, на свои чаевые смог бы прокормить электорат отдельно взятой области, не снилось ни царским министрам, ни Госплану, ни БХСС — ярому врагу мелкого и особо крупного недолива, недовеса, недосыпа и недомера тотального дефицита. Правда, царских министров было за что свергать, Госплан, помести его в Сахару, мог обеспечить только перебои с песком, а БХСС боролся преимущественно с недоливом пива, отчего пришли к неоспоримому выводу, что «экономика должна быть экономной». Однако раньше за обсчёт на десять копеек буфетчицу, у которой золото разве что из носа не торчало, свободы на год-другой лишали, а сейчас за «особо крупные размеры» не стреляют, а только изредка журят, штрафуют или перемещают, чтоб другим не мешали. И всё из-за рьяного стремления к пресловутой «покупательной способности», за которую каждый, согласно основному инстинкту, готов костьми в одиночку лечь. Ну, а инфляция — дело общее, государственное, никак чиновнику сладко пить и вкусно есть не мешающее. Не может же он открыто призывать неудачников индивидуально бороться за личную покупательную способность, если она от собственного радения и таланта зависит, — нынче на дворе самый что ни на есть капитализм, о зверином нутре которого все советские газеты загодя предупреждали. А при этом строе всё продавать дозволено: и полезные ископаемые, и далёкие планеты солнечной системы, и дырку от бублика. И даже мать родную с отечеством, если на них спрос будет расти, как на квадратные метры в белокаменной. Ну, а купить-продать совесть, престиж или честь, — вообще, не вопрос, — предложения этого товара в Интернете давно превысили спрос и в прямом, и в переносном смысле. Не можешь поднять бабки, которых везде как шелухи от семечек в подъезде наплёвано, — не способен к радостям жизни как евнух в гареме, — евнух ты и есть. О таких гражданах у нас государство позаботилось и высчитало «прожиточный минимум», исходя из «срока дожития». Правда, срок этот заканчивается, как правило, за год до первой пенсии, но зато в Конституции записано, что каждому гарантируется право на жизнь и обеспечение по старости, и это завоевание демократии у нас никому не отнять, равно как и право устанавливать любые минимумы и сроки и чёрт знает, что ещё. Будем ли мы после этого, господа, отмечать данный праздник под фанфары и всенародный оргазм или нам придумают новый? Если у вас появились сомнения в том, что Москва — сердце нашей Родины, потому что таких плакатов стало меньше, зайдите в ГУМ, что на Красной площади напротив Кремля. Там все витрины обклеены рекламным глянцем. А на глянце написано, что если вы не платёжеспособны, чтобы одеваться у них, значит, вы не состоялись в этой жизни и есть ни кто иной, как бездарь и лох. Или евнух. И таким же лохом начинаешь чувствовать себя в любой сфере и в любом уголке родины своей, проходя как гость, потому что от Москвы до самых до окраин, даже в тмутаракани на крыше такси извозчика привинчена табличка «Элита», а над входом в сельмаг — вывеска «Престиж». Интересно, лозунг «Россия, вперёд!» принадлежит тому же автору, что и на глянце, или другому? Больно уж география совпадает.

Бар внутри и снаружи заполнялся посетителями, которым до меня не было никакого дела. Шустрые официанты без конца сновали туда и обратно. На Западе, я слышал, не принято заговаривать с незнакомым человеком без причины, и места за моим столиком пустовали. Я уже давно всё съел и выпил, продолжая курить и смотреть на город. На площади засветились фонари, и фасады зданий вспыхнули цветными огнями. Честно говоря, искать место для палатки мне не хотелось. Я был настроен так, что мог бы переночевать и на скамейке возле фонтана, и в полицейском участке, если примут за бомжа, и просидеть всю ночь в баре, слушая музыку, а в крайнем случае отправиться в ближайший отель. В этот тёплый вечер, оказавшись на людях, мне хотелось приключений, чего-то необычного, что потом будет вспоминаться всю жизнь. Даже усталость как рукой сняло, несмотря на тяжёлый день.

Подозвав официанта, я жестом попросил счёт и, порывшись в многочисленных карманах своих грязных штанов, рассчитался мелочью. Пока он с любезной миной на лице собирал со стола мои евроценты, я тихо и внятно произнёс по-английски: «Месье, здесь в Шато-конти я ищу своих друзей. Мне нужно переночевать всего одну ночь до утра. Вы можете мне помочь»?

Официант, казалось, непонимающе смотрел на меня, будто ожидая, что я сумею выразиться яснее. Вероятно, что мой неприкаянный вид обратил на себя его внимание, сказав больше, чем я, и он ответил мне по-английски: «Подождите немного, я к вам подойду».

«Henri, Henri!»⁶⁰, — крикнул он вслед своему более молодому коллеге, несущемуся как метеор с полным подносом в руке над головой. Тот развернулся на ходу вокруг своей оси так, что поднос остался на месте, и резким жестом свободной руки, как фокусник, щёлкнул пальцами, показав, что вернётся мигом. Затем оба мужчины о чём-то поговорили у входа под тент. Старший поправил бабочку у воротника, хлопнул другого по плечу и ушёл обслуживать столики. Анри подошёл ко мне и что-то сказал, видимо, английского он не знал. Я ничего не понял и помотал головой. Тогда парень взял свой блокнот и написал: «22Н15» и ткнул ручкой в ближайший ко мне стул. «Ясно, — через полчаса», — подумал я и кивнул ему.

У меня хватало времени, чтобы отыскать церковь, так как я запомнил направление, в котором надо идти. Она была уже закрыта, пришлось обойти её и немного постоять на низких ступенях. Мне хотелось когда-нибудь, — когда всё кончится, придти сюда и поставить свечи. Я вернулся к бару по обезлюдевшим улицам. Анри поманил меня к себе, я молча двинулся за ним и, оглянувшись, махнул рукой официанту, который меня обслуживал.

Анри был черноволосым худощавым парнем лет тридцати. По дороге я смог выяснить, что его рабочая смена закончилась, у него есть семья и нам не очень далеко идти. Ни одного слова по-английски он не понимал и в школе изучал немецкий язык. От меня он узнал, что я пришёл пешком через горы из самой Москвы, на что он смог только воскликнуть «о-ля-ля!» Наверно, из истории он помнил про походы Наполеона I, Россию и Москву. Больше мы ничего добиться друг от друга не успели, потому что свернули на улицу Терми, где он жил. «Неужели первую ночь в Шато-конти я буду спать на диване времён Марии-Антуанетты?» — мечтательно, совсем как молодой щенок, подумал я.

Дом, куда мы пришли, был трёхэтажным. Анри открыл ключом полукруглую дверь в каменной ограде, и мы шагнули во дворик, устланный плиткой. По стенам дома спускалась виноградная лоза. Ставни окон были открыты, на нижнем этаже ещё горел свет, и я разглядел в инвалидной каталке худую старуху. По верхним этажам проходили каменные лоджии, огибающие фасад и соседнюю стену. Односкатная черепичная крыша имела небольшой наклон. Справа находилось небольшое здание с острой высокой черепичной крышей, которое по нашим представлениям можно отнести к хозяйственной постройке или летней времянке с кухней. Дом строили не так давно, а этому зданию могло быть и более века. За ними темнел сад, где росли остроконечные деревья и стриженые кусты вроде нашей туи. Анри поставил на колёса брошенный детский велосипед и дал знак следовать за ним. В одноэтажном домике оказалось уютно. Стены были отделаны пластиком, окна имели жалюзи и кондиционер. К люку потолка на чердак подходила крутая лестница. У торцевой стены были оборудованы туалет и душевая кабина, а в комнате располагалась удобная мебель. Пока хозяин прибирался, выяснял у меня, хочу ли я есть (какой-никакой, а гость), показывал, где включается и выключается вода, и, вообще, что здесь к чему, в моей памяти всплыло содержание письма бродяги. Я точно помнил: обратный адрес на конверте не включал название улицы, а лишь город и имение Мелье, и, следовательно, на почте, куда доставлялись письма, знали, где находится их дом. И, значит, — где-то недалеко, причём у виноградников и конюшни, но не в самом городе, а рядом. И вдруг мой взгляд упал на место, где лежала карта — подробная и крупная карта местности. Попросив у Анри взять её, я развернул и увидел окрестности городка. С огромным трудом я смог объяснить ему, что ищу семью, проживавшую неподалёку от Шато-конти в большом доме среди виноградников. Я испугался, что парень примет меня за чокнутого, выхватил из сумки разговорник и стал лихорадочно листать его в поисках нужных слов и выражений. Я тыкал в них и тут же давал читать ему. Мы общались, произнося вперемежку французские и русские слова, сопровождая их немыслимыми жестами, и даже прибегли к рисункам в блокноте. Удивительно, но и два глухонемых без азбуки поймут друг друга, если захотят этого, а Анри, я видел, хотел мне помочь, невзирая на поздний час.

В конце концов, он записал все известные мне имена людей, в том числе Филиппа и Жозефины, переводя их с моих слов на французский язык, а также годы, в которые жили члены семьи Мелье в своём доме. Я исхитрился и довёл свою мысль о том, что этому поместью, дому или замку стукнуло, возможно, уже и двести, и триста лет, будто в Шато-конти не было зданий и пятисотлетней давности. Анри подвинул к себе карту, размашисто поводил над ней авторучкой и вопросительно посмотрел на меня. Подумав, я обозначил над городком круг, в который вошли целые километры виноградников, дорог и полей. Он взял карту и переспросил у меня:

— Justement, domaine de Melier?⁶¹

— Жи сюи, абсолюман!⁶²

— Alors ce n’est pas si difficile⁶³, — ответил он и жестом попросил подождать.

Оставшись один, я умылся и вышел покурить во двор. Звёздное небо и аромат южной ночи усилили моё романтическое настроение. Опустив глаза вниз, я увидел через окно Анри, беседующего с пожилой женщиной в инвалидной коляске. Затем он погасил свет и вышел из комнаты.

Вернувшись, Анри развернул передо мной карту, опустил палец в точку с изображением отдельного строения и попытался что-то объяснить мне. В свою очередь, мне хотелось узнать, каким путём было лучше добраться до этого места, — судя по масштабу карты, от городка до него было около двух километров. Анри показал мне дорогу и провёл ручкой линию вдоль голубой ниточки реки, которую я недавно переходил. Затем он сделал извиняющий жест и показал мне на своих часах, что уйдёт завтра очень рано, а я могу спать, пока не проснусь, и ни о чём не беспокоиться. Я извинился и как мог поблагодарил за всё, что он для меня сделал. Он пожелал мне спокойной ночи и ушёл.

Перед тем, как заснуть, я скопировал нужную часть карты на лист бумаги и подумал: «Судьба явно и незримо вела меня к цели». Но долго ли так будет продолжаться, я не знал. Самым главным из того, что я сумел понять, было одно: указав местонахождение поместья, Анри сообщил, что его бабушка лично знала Жюля Мелье ещё с войны. Того самого Жюля, который в 1915 году повредил ногу, упав с лестницы.

Проснувшись утром, я ощутил радостно-волнующее настроение и прилив сил. Часы показывали около семи утра. Солнце пробивалось сквозь жалюзи, на улице занимался ещё один жаркий безоблачный день. Где-то наверху, на чердаке моего жилища ухали голуби, — они тут именно ухали как на нашем юге, а не ворковали как в Москве. Я быстро собрался и решил уходить, а позавтракать где-нибудь по дороге сникерсом. Кофе, правда, я выпил, нагрев воду кипятильником. На ступенях у входа в дом стояла молодая француженка, видимо, жена Анри. В дверях появился мальчик лет восьми-девяти. Они спустились вниз, приветливо глядя на меня. Мы поздоровались. Женщина что-то стала говорить мне, делая знаки в сторону дома, и я догадался, что она предлагает войти в него и, возможно, позавтракать с ними. Я вежливо отказался и поблагодарил её, указав рукой в сторону своего временного пристанища. Она ответила улыбкой и небрежно махнула рукой, дескать, пустяки. Я показал ей на свои часы и развёл руками. Сыну женщины было столько же лет, сколько и мне, когда на день Рождения мне подарили компас. Я вынул прибор из кармана жилета и протянул пареньку.

— Une boussole! — с восторгом закричал он, глядя на дрожащую стрелку. — Une boussole!⁶⁴

— Жё сюи рюс. Жэм боку вотр виль⁶⁵, — сказал я и, немного замешкавшись, спросил:

— Усё трув…? Кэль э лё шмэн лё плю кур пур але…⁶⁶? — произнёс я, не найдя нужного слова, и, вытащив свою карту, показал обозначение первой попавшейся речки.

Женщина поняла и объяснила жестами, что на улице следует повернуть налево и после первого перекрёстка идти направо до самого конца. Я кивнул, помахал рукой и вышел за ограду.

Дорога к поместью Мелье лежала берегом реки в сторону, противоположную той, с которой я подходил к Шато-конти. Городской ландшафт был неровным, улочки то спускались, то поднимались, то соединялись многочисленными каменными лестницами. Мне опять пришлось перейти реку, но в обратном направлении и по другому мосту. Отойдя от города, я оглянулся назад и увидел красные крыши домиков, высокий арочный мост, соединивший склоны дальних гор, а на площадке горного склона противоположного берега остатки полуразрушенной крепости или замка. Шато-конти в старину был укреплённым городом. Ещё дальше на том берегу реки показался карьер, где техника, врезаясь в белый срез возвышенности, добывала строительный камень. До свидания, тихий и гостеприимный Шато-конти, я ещё вернусь к тебе и похожу по твоим белым лестницам.

Интересно, как я смогу объяснить, что в имении, куда я иду, ещё малолетний, по всей вероятности, Жюль когда-то свалился с лестницы? И если смогу, что потом на это услышу, — ещё одно «о-ля-ля!»?

*** →

← ***