Любовь. Адаптация

Алевтина Афанасьева

Эпидемия охватила крупные города и подкрадывается к глубинке. Там, ничего не подозревая, живут престарелые супруги. Чтобы не сгинуть вслед за прежним миром, им придется привыкать к новой реальности.«Любовь» – неспешная и щемящая история о силе духа, одиночестве и неумолимом выборе. Эта история о том, что делает нас людьми.

1. Ноябрь

Последний вечер перед закрытием дачного сезона казался долгим. Он киселём обволакивал пространство, делая привычные занятия особенно значимыми. Предстоял отъезд, и от этого на душе становилось грустно.

Степан жевал размоченную в чае ватрушку, слушая, как жена пересказывает сюжет очередного сериала. Это была история про богатую особу, потерявшую память. Очнувшись в другом городе, героиня смиренно приняла новую реальность и отправилась работать уборщицей. Старик слушал, поглядывая на часы. Зная, что нужно потерпеть ещё немного, чтобы потом с чистой совестью уйти слушать радиопостановку по роману Дэфо.

— Почему снимают кино про таких дур? Стёпа, скажи! — раздосадовано бушевала Антонина. — Хорошо, соглашусь, что можно всё забыть. Но почему её никто не искал? Что такие за отношения с близкими, что никому не нужна оказалась? Почему не пойти в полицию сразу? Или она про её существование тоже не помнит?!

Степан Ильич пожимал плечами и соглашался с доводами, но в беседу не вступал. Он размышлял, чем заняться по приезду в город. Нужно будет проведать соседа, обсудить последние новости, обзвонить всех приятелей и родню. Зимой пенсионерам делать особо нечего. Разве что зальют хоккейную площадку! — Тогда можно на дворовые матчи ходить, какое-никакое развлечение.

Ноябрьский ветер качал старые деревья в саду. Они сиротливо скребли ветками по жестяной крыше и иногда настойчиво стучали в заколоченные ставни, будто пытаясь уговорить людей не оставлять их. Когда ветер менялся, начинало уныло гудеть в трубе старой печи. Дом рассказывал хозяевам о чём-то своём, готовясь погрузиться в долгий сон. В этот вечер во дворе слышалось подвывание бездомного пса. Песня голодного бродяги звучала так отчаянно, что хотелось как можно скорее ему помочь.

Степан отошёл от заколоченных ставен и аккуратно прикрыл дыру, служащую наблюдательным пунктом. Самодельная заслонка плотно встала на место — теперь никто с улицы не заметил бы, что в доме горит свет.

Четвёртый день Степан и Антонина занимались подготовкой к отъезду: навешивали и укрепляли тяжёлые ставни с замками, приколачивали доски на дверь чёрного входа и убирали добро на чердак. Особых ценностей не было, но и имеющееся было важно. Не хотелось, чтобы вещи оказались в руках воришек. Все вместе эти усилия оберегали семейное гнездо и не давали лишний раз пострадать кошельку.

Надоедливый вой начинал нервировать. Бродячих собак в посёлке никогда не было — это значило, что пёс откуда-то прибился или убежал из соседнего поселения.

— Надоел, окаянный! Может, выбросил кто? — Антонина рылась в шкафчике, выбирая посудину похуже. — Долго воет уже.

— Воет и воет. Чего ж теперь делать?

— Как раз когда нам уезжать, она сюда притащилась. Замёрзнет. Кормить же некому. Хочу вынести что-нибудь. Суп остался, хлебушка туда покрошу и уже хорошо.

— Тоня, зачем его приваживать? Мы уедем, она здесь сидеть и ждать будет. Пусть уж сразу идёт, куда шла. С собой взять не можем, ты же знаешь.

— Поест и пойдёт дальше, — Антонина покрутила в руках жестяную миску, примеряясь, не жалко ли отдавать. В неё летом собирала смородину — лёгкая, держать удобно, а если уронишь, не разобьётся. Многочисленные царапины на металле и несмываемые следы копоти говорили о долгой жизни миски — по привычке всё, что было жаль выбрасывать в городе, свозили на дачу. Что-то из вещей обретало вторую жизнь, но многое оказывалось ненужным и продолжало накапливаться уже на новом месте.

— Не придумывай, не надо тебе никуда ходить!

— Тогда ты неси! — авторитетно подытожила Антонина и погладила мужа по макушке. — Стёпушка, чего ты завредничал? Сам, что ли, не знаешь, что после супчика веселее живётся?

— Ладно, сделай, отнесу, — ворчливо отозвался Степан, поняв, что спорить бесполезно.

В прихожей долго искал старые галоши, убранные вглубь полки до весны. Натянул ватник и, приняв миску с похлёбкой из рук жены, открыл дверь.

Снаружи было холодно. Ветер нёс дыхание близких заморозков. Степан поднял ворот и, осторожно ступая по влажной дорожке, стараясь не расплескать суп, медленно пошёл к калитке. Тонкая полоса света из распахнутой двери тускло освещала небольшой сарайчик у дома и пустые грядки. Стволы, обмотанные белыми пакетами, казались похожими на духов. Всё было знакомо и, вместе с тем, нет. Сумрак удивительно преображал окрестности.

Стоило отойти от дома на пару метров, как плотно обступила темнота. Старик остановился, выжидая, пока глаза привыкнут. Когда солнце падало за горизонт, сад менялся и, как казалось, оживал. Деревья качались, поскрипывали, обращаясь друг к другу и походили на великанов или фантастических хранителей этого места. Степан иногда думал, что огромное существо навроде палочника затаилось в полумгле за ветвями и наблюдает за беспомощным человеком. От таких мыслей бывало, вечером и в туалет выходить-то лишний раз не хотелось.

Собачий вой звучал странно. Старик прислушивался: ему казалось, что пёс уже охрип. Он обрывал свою песню, будто не хватало воздуха, через время заводил её снова, но уже более устало и глухо. Было в его голосе столько отчаяния и тоски, что сердце сжималось.

Антонина время от времени говаривала, что дурная голова да злая рука всегда найдут, что плохо лежит, в очередной раз намекая мужу, что хорошо бы завести пса. Только Степан оставался непреклонен. Взять собаку не трудно, но как с ним потом в город? Как в квартиру привести? — И без того тесно! Трудно будет и псу после вольготной жизни на даче. Уж лучше без животных совсем… Так и жили тихо да осторожно, полагаясь на порядочность и зоркий глаз соседей.

Дойдя до калитки, Степан Ильич бесшумно открыл её и вышел на дорогу. Вдалеке дрожащим жёлтым светом горел одинокий фонарь, тускло отражаясь в огромной луже, скопившейся в ухабе. Разносортные заборы бережно охраняли границы участков. Пахло снегом и сыростью. Грунтовка уходила за поворот и утопала в тёмном полотне ночи, растворяясь вместе со жмущимися друг к другу домиками. Следующий рабочий фонарь находился на параллельной улице и ещё один — на въезде в посёлок. Жители привыкли и не жаловалось. Летом это было не так заметно, а зимой все разъезжались. Так местные и жили с тремя фонарями, радуясь тому, что имеют.

Сумрак, затаившийся среди кустов и деревьев, не позволял разглядеть животное. Вой больше не повторялся. Было слышно только скрип старых деревьев. Степан Ильич решил, что спугнул пса и тот убежал.

Миска с супом остывала. Зная, что Тоня расстроится, если он не накормит бродягу, Степан свистнул пару раз для верности. Топкая тишина была ответом. Ветер нещадно поддувал под ватник, заставляя сократить все манёвры до минимума.

Потоптавшись, Степан поворчал и оставил миску за калиткой около забора. Посмотрел по сторонам ещё раз и, чувствуя, как мёрзнут в галошах ступни, мысленно ругнулся на пса. Вдруг в ответ снова послышался вой. Он коротким полустоном ворвался в холодный воздух и затих на высокой ноте. Как будто животное каким-то образом уловило недовольство в свой адрес. Степан Ильич от неожиданности вздрогнул и передёрнул плечами: отчего-то показалось, что звук совсем не похож на звериный. От этой мысли стало ещё холоднее.

На дальнем конце улицы неожиданно показалась фигура человека. Старик замер и присел, укрываясь за забором. Хотелось остаться незамеченным и понять, кто бродит здесь в такой час. Всматриваясь в щели между досками, Степан Ильич перебирал в уме тех немногих, кто иногда оставался на зимовку, — выходило, что остаться могло человека четыре, да и те на другом конце посёлка. Зачем им идти сюда? Разве что случиться могло!

Человек покачивался словно ноги у него были слабыми, а костыли — потеряны. Несколько раз споткнулся, потом упал и пополз по грязи и лужам. Жёлтый свет далёкого фонаря был слаб: как не присматривался Степан Ильич, не смог разглядеть, что за пьяного гостя занесло на их улицу.

Человек упёрся головой в лавочку у одного из домов, и некоторое время стоял на четвереньках, собираясь с силами. Потом пополз дальше, приближаясь к фонарю. Долгих десять минут страдалец преодолевал расстояние в три метра, двигаясь еле-еле, будто норовя заснуть.

Когда мужчина проползал по пятну света, старик опознал в нём Димку Сивашова — непутёвого сына своего давнего приятеля Семёна. Тот умер семь лет назад, а его великовозрастное чадо начало пить и водить мутные компании в дачный домик. Местные Димку не особо любили, боялись, как бы чего не подпалил или не загорелся сам. Взрослый мужчина, под сорок, прожигал жизнь с такой скоростью и наслаждением, будто с кем-то на это поспорил.

Какой повод напиваться на этот раз был у Димки, выяснять не хотелось. Навязчивость Сивашова была словно у клеща и могла любого вывести из себя. Он одолевал всех придирками или двусмысленными вопросами, ожидая «откупа» в виде бутылки или просто хорошей драки. Одутловатое лицо делало Димку старше на пару десятков и невольно роднило с бездомными, иногда невесть откуда забредающими к нему.

Степан Ильич не хотел разборок в ночь перед отъездом и решил спрятаться от Сивашова как можно скорее. Старик дошёл до сарая так быстро, как позволили галоши, которые были велики. Нырнув внутрь, нашарил на дверце гвоздь, на котором висел дежурный фонарик. Степан щёлкнул кнопкой и под дрожащим светом принялся копаться в одной из коробок в поисках мотка проволоки.

— С некоторыми людьми иначе нельзя, ничего не поделать, — бурчал он, наматывая проволоку сквозь скобы, чтобы калитка не открывалась. В то, что Димка не станет ломать дверцу, Степан Ильич свято верил. Пока сосед не опустился до воровства, а только пил, оставляя себе слабый шанс вернуться в привычную жизнь.

Проверив работу, Степан погрозил увесистым кулаком в сторону ползающего Сивашова и пошёл в дом.

Заперев входную дверь на засов, Степан просунул ржавый лом под ручку и остался доволен. Не дом, а Форт-Нокс — не иначе!

Антонина с волнением наблюдала за действиями мужа:

— Ты чего это? Зачем вдруг?

— Там Сивый снова напился, — коротко отозвался Степан, скинув галоши. — Не хочу, чтоб к нам приходил.

— Он собирается что ли?

— Кто его разберёт. Ползает, как свинья в грязи.

— Да, что поделать, Стёп. Жена хорошая была, тянула его, да не вытянула такого! Родители какие золотые были, ты и сам знаешь!

— Вот именно! Зо-ло-тые! Только как такая скотина у них выросла? — досадливо крякнул старик и звучно хлопнул ладонью по колену. — Где они не досмотрели?

— Ладно, чего уж теперь… Ты крепко закрыл там?

— Не откроет, я надёжно замотал… Наползается и домой вернётся.

— Жалко, парень утоп в бутылке! — Антонина помолчала, задумавшись, будто примеряя на свою жизнь присутствие такого сына. Потом покачала головой, отгоняя мысли: — Собаку-то покормил?

— Даже не видел её. Там всё оставил, утром проверю.

— Тоже правильно. Давай ложиться, завтра пораньше встанем. Может, яблок с собой побольше прихватим? Пирогов потом наделаю, чтобы всем хватило, — Антонина Матвеевна улыбнулась. — В прошлом году, помнишь, как они понравились? На «ура» пошли!

— Утром решим. Иди ложись. Я всё проверю и приду.

Степан Ильич дождался, пока жена уйдёт в комнату и выключил свет. Старый дом он знал хорошо, давно выучил, где и какая доска скрипит, сколько шагов сделать от порога, чтобы не разбить колено о тумбочку, и множество других подобных деталей, какие знает всякий хороший хозяин.

В сумраке старик обошёл первый этаж, поглядывая в щели заколоченных окон. Степан не знал, кого думал увидеть снаружи: бездомную собаку, пьяного Димку или ещё кого. Только всё отчего-то казалось, что на участке кто-то ходит. Он гнал неприятные ощущения, списывая их на усталость.

«Показалось, мало ли что бывает. Нет никого, почти все разъехались, а другим незачем тут шататься». Собачий вой тоже больше не повторялся, и старик решил, что псина всё-таки нашла суп и осталась довольна.

Детский ночник в виде зайчика напоминал заблудившегося светлячка в тумане. Антонина спала, натянув одеяло до подбородка. В тишине было слышно её ровное дыхание, будто и не было переживаний накануне. Задорные кудряшки, из-за которых Степан когда-то и обратил на неё внимание, стали седыми, но по-прежнему не потеряли для него привлекательности. Ему всё так же хотелось оберегать жену от невзгод и помогать преодолевать проблемы, что сваливались на них.

Постояв в дверях, Степан Ильич успокоился от вида мирно спящей жены, а потом тихо пошёл на кухню. Пока что всё было на местах, спокойно и мирно. Мерно тикала секундная стрелка часов в коридоре, отсчитывая минуты.

Старик немного посидел в темноте на кухне, размышляя, с чего бы Сивашов напился в будний день. Димка казался ему дураком-переростком, который никак не мог справиться со своими страстями и уверенно шёл на дно. Не отпускала память о Семёне, Димкином отце, старом товарище. Потом думал, как жил бы сам, если бы сейчас вдруг стало двадцать. Или хотя бы тридцать! Дел бы наворотил, выполнил бы задумки! Да столько всего успел бы, вот только время то давно ушло. Оставалось настоящее, в котором ещё можно было что-то суметь.

Степан так и не заварил чай. Выпив воды, стянул из вазочки конфету и пошёл к себе. Узкая и длинная, похожая на пенал комнатка очень ему нравилась. Из мебели здесь помещались только диван да тумбочка со стулом. На стенах висели укреплённые книжные полки со стёклами, заставленные классикой и любимыми книгами. Раньше Степан перечитывал их, делал закладки или пометки прямо на полях. Это помогало поддерживать душевную молодость, да и склероз был неведом ему, в отличие от многих знакомых.

Скинув старые треники и рубашку, Степан улёгся под одеяло. В доме было тихо, и снаружи ветер тоже поутих. Усталость и волнение грозили обернуться бессонницей. От неё всегда время начинало тянуться медленно, и было невыносимо долго ждать рассвета.

В надежде заснуть, Степан повернулся на бок и стал смотреть на силуэты предметов на тумбочке. Статуэтка собаки, низкая и тяжёлая, которой придавливал раскрытые книги. Стакан с карандашами, к одному из которых была привязана верёвочка с ключом на конце. На окне прямо в горшок с тонкой и изросшейся геранью была воткнута деревянная линейка и засушенная ветка рябины. Рядом лежала принесённая конфета. Захотелось её съесть, но Степан пригрелся, и оказалось лень вылезать из-под одеяла.

Начали слипаться глаза, а мысли всё равно крутились. Уезжать и хотелось, и нет. Город отталкивал суетой и шумом. Мечталось жить на отдалении, изредка наведываясь к знакомым. Степан понимал, что как прежде уже не будет, и от этого внутри рождалась досада. Казалось, дети накручивают себя и зря переживают за них. Вместе с тем знал, что стоит за их тревогами, и был вынужден уступить.

«Антонина хотела взять ещё яблок, можно их накидать прямо в багажник Сашиной машины… Только тогда Тоня будет недовольна: любит, когда яблоки без синяков. От этого пироги вкуснее… Вроде как есть правда в этом: они у неё всегда вкусные, лучше ни у кого не пробовал… Отборные. Тесто тонкое, начинки много и не растекается… Умница она, моя хорошая.… А вот выдержит ли наша калитка, если Димка будет ломиться? Хотя, что ему мешает повалить забор? По пьяни и не такое сделать можно… Нет, хотя чего ему сюда лезть? Может, обойдётся, вроде мы с ним ладили, хотя и своеобразный он человек… Может потому, что такую жизнь выбрал и всех сам отпугнул от себя, а теперь вот расхлёбывает. Когда дома не ждут, горько жить, трудно. Мне вот хочется Юлю повидать. Как там она поживает? Скучаю сильно… Старый что ли стал, в самом деле? Да и писем мало от них теперь приходит. Наверное, работы много, некогда, дела вечные… Это мы тут поскучать можем, а в городе всегда найдётся чем заняться. Да и молодость, некогда о нас думать, что поделать… Это ничего, мы продержимся, привычные. Скоро вернёмся и поговорим, дела обсудим и чаю выпьем… Всё ли собрали? Вдруг, что забыли? Утром надо запа́рить овса той собаке. Жаль, поздно прибился. Вдруг толковый? Можно было бы приручить, а потом с собой увезти. Теперь уж едва ли так выйдет сделать, так что как повезёт бедолаге… Выпадет ли снег на неделе? Снова зима, ещё одна, — надо же, как время мчится… Раньше и в зиму жили здесь. Сугробы по колено, лопату брали, чистили, печку топили. Теперь кости болят, спину ломит, удобств хочется. Сто причин сидеть в удобной коробке с отоплением. Хотя я всё равно пожил бы тут ещё зиму-другую. На природе свободнее дышится. В городе даже небо — серое. Машин много, сходить некуда. Магазин, лавочка да диван. Скукота… В молодости самолёты строил, в городки играл, а теперь чем заняться? Руки не те, ноги тяжёлые, спина — крючком. Хех, старпёр, не иначе…»

Степан Ильич говорил сам с собой, решал мировые вопросы, перебирал бытовые ситуации, и только через полтора часа провалился в сон. Он уже не видел, как ветер принёс низкие серые облака, и как они замерли над посёлком. Природа готовила новое убранство, присматриваясь к происходящему внизу, отмечая блёклый свет редких фонарей и тёмные окна домов. Когда стало понятно, что все заснули, в небе показались первые хлопья. Крупные снежинки, как в сказочных фильмах, медленно опускались в лёгких дуновениях ветра. Мокрая земля исчезала под кружевным покрывалом, повторить которое не смогла бы даже самая талантливая ткачиха. К рассвету окрестности Балешево заснежило. Скрылась слякоть, прелая листва неубранных садов. Впереди всех ждал новый виток жизни.