Рассказчик

Расска́зчик (также нарра́тор от фр. narrateur — рассказчик) — 1) тот, кто рассказывает что-нибудь, человек, умеющий интересно рассказывать; 2) некая личность (напр., персонаж), от лица которой ведётся повествование в документальном и художественном, в частности, в литературном или телевизионном произведении.

В литературе рассказчик наблюдает и описывает то, что придумал автор. Иногда рассказчик чётко обрисован (например, доктор Ватсон), иногда анонимен и расплывчат (например, рассказчики «Леди Макбет Мценского уезда», «Братьев Карамазовых» или «Бойцовского клуба»), иногда практически незаметен.

Иногда нарратор присутствует и в драматических произведениях, чаще всего в прологе или эпилоге пьесы. В этом случае на него возлагается задача информирования других действующих лиц или публики, непосредственно повествуя о событиях или комментируя их.

Обычно говорят о повествователе в общем случае, а о рассказчике — когда повествователь является непосредственным участником описываемых им событий.

Источник: Википедия

Упоминания в литературе

Всякое не драматическое произведение, повествуя о событии, передавая его в прошедшем времени, то есть отражая это событие через повествователя, через рассказчика, передает не все событие, а только те его стороны, которые зафиксированы сознанием рассказчика, передает его не в той последовательности, в какой событие объективно развивается, а в той, в какой понят этот разворот событий рассказчиком.

Н. С. Говоров, Театр рассказа, 2008

Серьезным подтверждением жанрового родства «Хитроумного идальго…» и поэмы Гоголя (из числа аргументов, использовавшихся критиками), могла бы стать и общность позиции авторов по отношению к создаваемым им художественным мирам, с одной стороны, и к читателю, с другой. И Сервантес, и Гоголь, как отметила А. А. Елистратова23, ведут «прямой разговор» с читателем, демонстрируя сам процесс рождения текста романа у него на глазах. Этот прием Гоголь, по мнению исследовательницы, перенял у Филдинга, с чем нельзя не согласиться, хотя сам Филдинг явно заимствовал его у автора «Дон Кихота». Рассказчик у Филдинга, может, подобно Сервантесу, иронически дистанцироваться от рассказываемых событий, может эпизодически вмешиваться в их ход, комментируя происходящее от первого лица, но он утрачивает доминантную сервантесовскую установку на разговор с читателем на равных, на диалогическую синкризу в композиции романа равноценных точек зрения на мир, сервантесовский перспективизм. В жанровом целом «Мертвых душ» роль автора-творца становящегося текста, как и у Филдинга, подчинена законам так называемого «аукториального» повествования24, которое не только ориентировано на саморефлексию, но и ведется от лица незримо присутствующего в тексте романа всесильного и всеведущего рассказчика-«историка». А эта установка диаметрально противоположна авторской позиции Сервантеса, отказывающегося от миссии всезнающего автора и притворно-насмешливо передоверяющего ее Сиду Ахмету Бененхели. Поэтому, следуя за Филдингом, а точнее, выстраивая свое повествование по уже укоренившемуся в европейском просветительском романе филдинговскому канону25, Гоголь монологизирует жанр романа сервантесовского типа.

Светлана Пискунова, От Пушкина до Пушкинского дома: очерки исторической поэтики русского романа, 2013

Подобная техника субъективного исследования – от «проникающего» до отстраненного – стала в XX веке самым популярным приемом повествования. Субъективный рассказчик может быть личностно окрашенным и открыто выражать свое мнение (см. приведенный далее отрывок из романа Дж. Франзена «Поправки»), но независимо от того, весел или саркастичен, свободен или ограничен личными рамками рассказчик от третьего лица, его голос – это творение автора, особое средство, которое он изобретает, чтобы рассказать свою историю, глядя на события извне.

Роберт Макки, Диалог: Искусство слова для писателей, сценаристов и драматургов, 2016

В сказках Е. И. Замятина, на первый взгляд, используется классический сказ, слово рассказчика или «сказителя», близкого героям, вещающего народную мудрость и здравый смысл. Такой рассказчик из народной среды сигнализирует об использовании автором «чужого» голоса, однако автор только имитирует «характерность» своего повествователя.[252] Постепенно «обман» обнаруживается: характерные языковые средства вступают в конфликт с кругозором нарратора, не совпадающим с сознанием демократического рассказчика из народной среды. Рассказчик оказывается не тем, за кого себя выдает. Он лишь играет роль, а его ирония, переходящая в сарказм, глубина оценок и всеведение явно выходят за рамки этой нарративной роли: «Пашел Сеньку Мизюмин в своем скробыхале (.) и на стену посадил: ползи. По Сенька даже и ползти не может, прямо очумел: до чего нестерпимо велик бог, до чего милосерд, до чего могущественен. А бог, почтальон Мизюмин, хлюпал и подолом розовой рубашки утирал нос»[253] [С. 8]. Рассказчик формально близок к герою, функционально же – к автору; это не единый субъект речи, а различные авторские маски. В сказках 1915-16 годов «Бог», «Дьячек», «Петр Петрович», «Ангел Дормидон» рассказчик, имитирующий речь героев, позволяет изобразить изнутри ограниченность человеческого сознания, необоснованность претензии на истину. Однако внутренняя точка зрения меняется на внешнюю в границах одного предложения («А бог, почтальон Мизюмин. »); носитель этой внешней точки зрения – ироничный нарратор, близкий автору. Комический эффект возникает в момент смены кругозоров нарраторов. Сюжетный пуант (обман ожидания читателя) подготовлен сменой повествовательных масок, ироничной повторяющейся характеристикой рассказчика: «Умнее Петра Петровича в целом свете нету: и все думает, и все думает, сопли распустит – и думает (…); на одну ногу станет – и думает» [С. 21].

Марина Альбертовна Хатямова, Формы литературной саморефлексии в русской прозе первой трети XX века, 2008

Такой вопрос, который иной раз случается слышать, основан на явном недоразумении. Ведь что такой, в сущности, те «подлинные» разговоры, которые мы встречаем не только в разных письменных «воспоминаниях», но и в «настоящих» биографиях? Слово не воробей: вылетит – не поймаешь. Фонограф до сих пор не служил еще для увековечения «подлинных» слов знаменитых людей, стенография применяется пока только в парламентах и судах. Мыслимо ли поэтому, чтобы даже самый добросовестный биограф все, что он лично слышал, мог передать потом дословно? Заботится он, конечно, лишь о том, чтобы сохранить общий смысл слышанного и наиболее характерные фразы и выражения. Беллетрист-биограф же связывает между собою все эти «достоверные» разговоры, все отрывочные, крупные и мелкие события из жизни описываемого им лица, иногда мимолетные лишь, но драгоценные для психолога-художника штрихи и намеки и, читая, так сказать, между строк и недосказанное, то, что, может быть, и не было, но могло быть, вдыхает жизнь в мертвый материал. Так как все существенное при этом, возможно, согласуется с действительностью и вымысел подчиняется правде, то в таком «вымышленном» рассказе, проникнутом одушевлением и живым сочувствием рассказчика к описываемому лицу, лицо это является читателю гораздо ярче, цельнее, да, пожалуй, и вернее, чем в «достоверном», но сухом изложении ученого биографа. Самое же крупное преимущество биографической повести перед биографией для молодых читателей, бесспорно, в том, что для огромного большинства их повествовательная форма несравненно доступнее и без нее очень многим из них осталась бы навсегда неизвестною жизнь тех или других великих людей, с которою ознакомиться должно быть желательно всякому образованному человеку.

Василий Авенариус, Гоголь-студент, 1898

Достигается это через излюбленный приём Достоевского – введение в повествование фигуры рассказчика. Так сделаны «Записки из подполья», «Подросток», можно припомнить рассказчиков из других произведений писателя. Этот приём даёт возможность непосредственного погружения во внутреннее время персонажа. То, что художественное время произведения организовано как время внутреннее, даёт возможность мгновенных переходов от времени воспоминаний ко времени впечатлений, ко времени ожиданий и надежд. Эта особая пластичность временной формы позволяет автору воплотить в произведении свою «тоску по текущему»[32], погрузиться в мгновенные изменения человеческой души.

Н. Е. Мариевская, Экранизация литературного произведения: анализ художественного времени, 2016

Сами рассказчики для Боккаччо – реальные люди, которых автор, однако, наделяет вымышленными именами. Попадая в круг рассказчиков, мы понимаем, что между ними возможны более тесные связи, и эти люди давно знакомы, однако четких характеристик каждого из героев мы так и не получим. Ведь основная цель сборника новелл Боккаччо была не столько в том, чтобы показать рассказчиков как личностей, сколько в том, чтобы раскрыть истинную суть их рассказов, способных противостоять хаосу, охватившему Флоренцию.

Елена Андрианова, 50 книг, изменившие литературу, 2012

В «Графе Нулине» можно найти значительное количество признаков, характеризующих именно повесть как литературный жанр. Это и «обращение к «прозаической» обыденной действительности» (Розенфельд, 26), и опора на «устную традицию» (Кожинов, 814), и отсутствие «героического» пафоса, присущего поэме (Гуляев, 125). С басней и литературной сказкой XVIII – начала XIX в. «Графа Нулина» сближает «условная речь подразумеваемого рассказчика, который на примере опять-таки условной жизненной ситуации… высказывает определенную бытовую морально-дидактическую сентенцию» (Тимофеев, 332). Хотя нельзя не заметить, что отличительные черты басни-сказки в «Графе Нулине» не воспроизводятся в чистом виде, а пародируются. А из трех формальных правил сочинения ирои-комической поэмы, действующих со времен первой поэмы такого рода – «Налоя» Буало (1674) и первой в России – «Игрока Ломбера» В.И. Майкова, к «Графу Нулину» можно отнести два: «Сюжет поэмы должен быть "низким", то есть должен быть взят из современности, и герои должны принадлежать к классу, с точки зрения автора поэмы недостойному серьезной литературной разработки… В поэму должны быть введены элементы героической эпопеи…» (Томашевский1933, 79). Отличие «Графа Нулина от литературных сказок предшествовавшей эпохи – «сложная сюжетная структура» (Вольперт2010, 224).

Василий Сретенский, Псевдолотман. Историко-бытовой комментарий к поэме А. С. Пушкина «Граф Нулин», 2013

Роман захватил меня и увлек так, что я не мог его отложить, пока не прочел до конца. Тон рассказчика выбран превосходно. Он полон иронии, преподносимой с серьезной миной, а его сдержанность позволяет читателю самому составить мнение о персонажах. Меня восхищала вымышленная ученость, завораживала смесь исторического реализма и чудесных событий. Я почти верил, что и впрямь существовала традиция «английской магии», о которой мне не доводилось слышать. Автор убедительнейше воспроизводит время и его литературные условности. И часть удовольствия от книги – наблюдать, как легко магия вписалась в роман XIX века. Настоящий шедевр. Не могу припомнить ничего хоть сколько-нибудь похожего.

Сюзанна Кларк, Джонатан Стрендж и мистер Норрелл, 2004

Из всех стилевых систем в их соотношении с детективом наиболее изучен именно романтизм. Это и неудивительно, поскольку детектив был создан именно романтиком Эдгаром По. В русском литературоведении Ю.В. Ковалев констатировал романтический характер образов в логических новеллах По. Отдельная русскоязычная работа, посвященная романтическим корням детектива (на примере творчества того же По), принадлежит О.Ю. Анцыферовой. В качестве романтических черт жанра исследовательница выделяет причудливый характер Дюпена, наличие тайны, интерес к ужасному. Ковалев (и вслед за ним Анцыферова) возводит к романтизму традиционную для детектива пару «сыщик и его спутник», не учитывая особенности повествования, связанные с наличием в произведении рассказчика-«Ватсона», но справедливо отмечая разные типы мышления сыщика и его друга (по Ковалеву – интуиция и рассудок, что оспаривается Вольским, который видит в рассказчике олицетворение второй, а в сыщике – третьей стадии диалектического мышления).

Петр Моисеев, Поэтика детектива, 2017

Я написал отрывки из «Семейной хроники» по рассказам семейства гг. Багровых, как известно моим благосклонным читателям. В эпилоге к пятому и последнему отрывку я простился с описанными мною личностями, не думая, чтобы мне когда-нибудь привелось говорить о них. Но человек часто думает ошибочно: внук Степана Михайловича Багрова рассказал мне с большими подробностями историю своих детских годов; я записал его рассказы с возможною точностью, а как они служат продолжением «Семейной хроники», так счастливо обратившей на себя внимание читающей публики, и как рассказы эти представляют довольно полную историю дитяти, жизнь человека в детстве, детский мир, созидающийся постепенно под влиянием ежедневных новых впечатлений, – то я решился напечатать записанные мною рассказы. Желая, по возможности, передать живость изустного повествования, я везде говорю прямо от лица рассказчика. Прежние лица «Хроники» выходят опять на сцену, а старшие, то есть дедушка и бабушка, в продолжение рассказа оставляют ее навсегда… Снова поручаю моих Багровых благосклонному вниманию читателей.

С. Т. Аксаков, Детские годы Багрова-внука, 1858

Поддержанию читательского интереса способствует необычная композиция произведения. Оно состоит из двух частей, причём у каждой части свой повествователь, непосредственный участник событий. Первая половина повести рассказана Белкину самим Сильвио. Мы видим происходящее с его точки зрения. По мнению Сильвио, молодой граф – легкомысленный и беспечный человек, не понимающий ценности жизни. Рассказчик же предстаёт перед читателем уверенным в себе, смелым, опытным офицером, но одновременно человеком, которому свойственны чувства зависти, злопамятности и мстительности. Достаточно вспомнить его досаду, когда центральное место в полку занял новый молодой офицер, вызывавший дружеские чувства у сослуживцев и благосклонность у дам.

О. Д. Ушакова, Готовые сочинения по литературе. 6 класс, 2009

Робб называет свою последнюю работу «приключенческой историей», и неспроста. Он не традиционный биограф. Он приглашает читателя в головокружительное путешествие по четырем векам парижской истории, потому что, будучи прекрасным историком, является также чертовски талантливым рассказчиком. «Парижане» написаны живым языком, и в то же время это кропотливая исследовательская работа. Робб не просто настоящий историк, он энтузиаст своего дела.

Грэм Робб, Парижане. История приключений в Париже., 2012

Сказка – устное народное произведение, возникающее при непосредственном общении рассказчика со слушателями. В течение долгого времени сказка передавалась из уст в уста, из поколения в поколение, приобретала традиционные, устойчивые формы композиции и выразительности языка.

Н. Л. Пескова, Интегрированные занятия по развитию речи с дошкольниками, 2017

Следует отметить, что автор не всегда довольствуется услышанным, она опирается и на письменные источники, документы, архивные материалы, но от этого они не перестают быть устными рассказами, от которых нельзя требовать полноты материала и непременной достоверности во всех деталях. Устные рассказы могут быть и достоверными, и достаточно мифологизированными. Попробуй проверь рассказчика!

Миясат Шурпаева, Предания старины глубокой, 2011

На этот раз Дэвид Митчелл обратил свой незаурядный талант рассказчика к описанию соблазнов бессмертия – и его рискованных последствий. Источником его воображения служат знакомые сцены повседневной жизни, воссозданные с необычайной точностью и мастерством. Бессмертие – не привилегия, а проклятие, утверждает он, призывая любить время, обрекающее нас на смерть. Жуткое, головокружительное и безмерно увлекательное повествование – еще одна жемчужина в творчестве великолепного писателя.

Дэвид Митчелл, Голодный дом, 2015

Л. Кулешов основательно работает над постановкой и чуть позже, в 1935-м, обобщает её опыт в книге «Репетиционный метод в кино». Способ съёмки он рассматривает отнюдь не как рутинный производственный период, когда всё уже ясно и в права вступает техника. Режиссёр стремится не утратить найденное кинематографом умение организации кадра, работы съёмочной камеры, динамической живописи, освещения, выразительной актёрской пластики. Время и пространство «Великого утешителя» – основные рассказчики, несущие на себе пласт авторской интерпретации действия.

Л. А. Зайцева, Киноязык: опыт мифотворчества, 2010

Слово взяла женщина. В том, что главным рассказчиком окажется она, полковник ни на секунду не сомневался. Голос дочери пропавшей был хорошо поставленным, звучным, а речь – литературно грамотной. Ни дать ни взять – школьная завуч или же замзавкафедрой в каком-нибудь второсортном вузе. Впрочем, ее профессию и род занятий Валерий Петрович уточнит потом. Если понадобится.

Анна и Сергей Литвиновы, SPA-чистилище, 2007