Цитаты со словом «грифельный»
Похожие цитаты:
Память — это медная доска, покрытая буквами, которые время незаметно сглаживает, если порой не возобновлять их резцом.
Неверная память записывает благодеяния карандашом, а обиды вырезает на меди.
Кисть, которой водит художник, должна обмакиваться в разум: о грифеле Аристотеля говорили, что он больше оставлял для мысли, чем для глаз.
Эгоизм записывает чернилами сделанное ему зло и карандашом — сделанное ему добро.
Конь на краю доски — позор!
Ты знаешь, что ты шахматный фанатик, когда ты берёшь в туалет шахматный учебник и забываешь туда пойти.
Обиды записывайте на песке, благодеяния вырезайте на мраморе.
книги, кажется, скоро выживут из кабинета своего хозяина-сотни, тысячи книг, на многих языках и по самым диковинным разделам науки, которые теснятся на полках, лежат на столах, нераспечатанными пачками сложены на полу.
Оригинальная техника Раббойза состояла в том, что он рвал рукопись на клочки, а затем наклеивал это всё наобум на бумажные листы.
Изолированная пешка угнетает настроение на всей доске.
Вот — стою — под прицелом Неподвижной мишенью.И рассыпались годы,Как из книги листочки…Под родным небосводомЖизнь по тонкой цепочкеДокатилась до точки.
Кирпич: Я лучше знаю, каким все должно быть: прямоугольным.
Женщина никогда не будет играть в шахматы на равных с мужчинами, потому что она не может пять часов сидеть за доской молча.
Жизнь — это шахматная партия, по окончании которой и короли, и пешки ложатся в один ящик.
Ты знаешь, что ты шахматный фанатик, когда ты покупаешь газету только потому, что в ней помещена шахматная колонка.
(о планшетном компьютере, на котором можно работать без клавиатуры, делая записи прямо на экране) «Обещаю, что дешевле будет купить этот компьютер, чем набор учебников для полноценного курса обучения!»
Светлая голова и светлое сердце всегда составляют грозную комбинацию. А когда ты добавляешь к этому острый язык или карандаш, получается что-то очень гремучее.
Я был сперва почти напуган, увидев, какая математическая мощь была обрушена на этот предмет, а затем удивлен тем, как легко предмет это перенес.
«Бумажная цифра — мёртвая цифра, а цифра в электронной форме способна рожать мысли и действия»
Молчание глубоко, как Вечность; разговоры мелки, как Время.
Начало жизни написано акварелью, конец — тушью.
Бери вещи за гладкую ручку.
Люди называли нескольких игроков «новым Дунканом Эдвардсом». Сначала Дейва Макая, затем Брайана Робсона. Но никто из них даже близко не был его уровня. Он был единственным игроком, рядом с которым я чувствовал себя незначительным.
Если хочешь писать о женщине, обмакни перо в радугу и стряхни пыль с крыльев бабочки.
Начала, заложенные в детстве человека, похожи на вырезанные на коре молодого дерева буквы, растущие вместе с ним, составляющие неотъемлемую часть его.
Когда я переводил «Гамлета» — я обложился переводами чужими, всеми, которые мне были только доступны и известны, — и двигался от строки к строке, сверяясь поминутно;..
Иногда мне кажется, что мы — черти, которые штурмуют небеса.
Таланту только в счастливые минуты удается составить из точек линию, которую гений проводит одним росчерком пера.
Я не был хулиганом — но лучше бы был. У такого парня, как я, проблем было даже больше, чем у хулиганов. Я мог надолго задуматься о чем-то своем. Все записывают слова учителя, а я рисую свои картинки.
Конечно, у вратаря обычная работа. Представьте — приходите вы на работу, делаете маленькую ошибку и тут же над вашим столом загорается красный фонарь и 15,000 людей немедленно вопят на вас.
Прогресс: вначале был простой стул, потом — электрический.
«Людское самолюбие любит марать бумаги и стены; однако и я, сошедши под большую арку, где эхо громогласное, учил его повторять мое имя»
Стоит упасть одной из костяшек для игры в домино, и очень скоро обрушится весь ряд.
Дом кладут по кирпичу, а роль складывают по маленьким действиям.
Уж лучше буква закона, чем его цифры.
Когда мне нечем заняться, я гляжу вниз таблицы, чтобы узнать, где «Эвертон».
Я писал свои труды бетоном и железом.
Писать музыку не так уж трудно, труднее всего — зачёркивать лишние ноты.
Дайте мне 6 строчек, написанных рукой самого честного человека, и я найду в них то, за что его можно повесить.
Я не историк шахмат, я сам кусок шахматной истории, мимо которого никто не пройдет.
В Америке, в Скалистых горах я видел единственный разумный метод художественной критики. В баре над пианино висела табличка: «Не стреляйте в пианиста — он делает всё, что может».
Книга есть кубический кусок горячей, дымящейся совести — и больше ничего.