Неточные совпадения
Занятия его и хозяйством и книгой, в которой должны были быть изложены основания нового хозяйства, не были оставлены им; но как прежде эти занятия и
мысли показались ему малы и ничтожны в сравнении с мраком, покрывшим всю жизнь, так точно неважны и малы они казались теперь в сравнении с тою облитою
ярким светом счастья предстоящею жизнью.
И, как всегда, когда он замечал это созвучие, он с досадой, всё более острой, чувствовал, что какие-то говоруны обворовывают его, превращая разнообразный и обширный его опыт в
мысли, грубо упрощенные раньше, чем сам он успевает придать им форму, неотразимо точную, ослепительно
яркую.
Время двигалось уже за полдень. Самгин взял книжку Мережковского «Грядущий хам», прилег на диван, но скоро убедился, что автор, предвосхитив некоторые его
мысли, придал им дряблую, уродующую форму. Это было досадно. Бросив книгу на стол, он восстановил в памяти
яркую картину парада женщин в Булонском лесу.
Самгин чувствовал себя в потоке мелких
мыслей, они проносились, как пыльный ветер по комнате, в которой открыты окна и двери. Он подумал, что лицо Марины мало подвижно,
яркие губы ее улыбаются всегда снисходительно и насмешливо; главное в этом лице — игра бровей, она поднимает и опускает их, то — обе сразу, то — одну правую, и тогда левый глаз ее блестит хитро. То, что говорит Марина, не так заразительно, как мотив: почему она так говорит?
Анисья стала еще живее прежнего, потому что работы стало больше: все она движется, суетится, бегает, работает, все по слову хозяйки. Глаза у ней даже
ярче, и нос, этот говорящий нос, так и выставляется прежде всей ее особы, так и рдеет заботой,
мыслями, намерениями, так и говорит, хотя язык и молчит.
Если это подтверждалось, он шел домой с гордостью, с трепетным волнением и долго ночью втайне готовил себя на завтра. Самые скучные, необходимые занятия не казались ему сухи, а только необходимы: они входили глубже в основу, в ткань жизни;
мысли, наблюдения, явления не складывались, молча и небрежно, в архив памяти, а придавали
яркую краску каждому дню.
Теперь его поглотила любимая
мысль: он думал о маленькой колонии друзей, которые поселятся в деревеньках и фермах, в пятнадцати или двадцати верстах вокруг его деревни, как попеременно будут каждый день съезжаться друг к другу в гости, обедать, ужинать, танцевать; ему видятся всё ясные дни, ясные лица, без забот и морщин, смеющиеся, круглые, с
ярким румянцем, с двойным подбородком и неувядающим аппетитом; будет вечное лето, вечное веселье, сладкая еда да сладкая лень…
И она узнает — узнает и сядет подле меня сама, покорная, робкая, ласковая, ища моего взгляда, радостная от моей улыбки…» Я нарочно вставляю эти ранние картинки, чтоб
ярче выразить
мысль; но картинки бледны и, может быть, тривиальны.
Нужно ли вам поэзии,
ярких особенностей природы — не ходите за ними под тропики: рисуйте небо везде, где его увидите, рисуйте с торцовой мостовой Невского проспекта, когда солнце, излив огонь и блеск на крыши домов, протечет чрез Аничков и Полицейский мосты, медленно опустится за Чекуши; когда небо как будто задумается ночью, побледнеет на минуту и вдруг вспыхнет опять, как задумывается и человек, ища
мысли: по лицу на мгновенье разольется туман, и потом внезапно озарится оно отысканной
мыслью.
Флоренса видела: он знал — зачем.
Яркими буквами пламенела его
мысль на диком лице… Жгучей стрелой впилась она в отверженную грудь и вырвала из нее протяжный, замирающий крик страшного отчаяния.
Блеска у него не было, новые для нас
мысли, неожиданные,
яркие, то и дело вспыхивавшие на уроках Авдиева, погасли.
И вот в связи с этим мне вспоминается очень определенное и
яркое настроение. Я стою на дворе без дела и без цели. В руках у меня ничего нет. Я без шапки. Стоять на солнце несколько неприятно… Но я совершенно поглощен
мыслью. Я думаю, что когда стану большим, сделаюсь ученым или доктором, побываю в столицах, то все же никогда, никогда не перестану верить в то, во что так хорошо верит мой отец, моя мать и я сам.
— Ну, это еще ничего, — сказал он весело. И затем, вздохнув, прибавил: — Лет через десять буду жарить слово в слово. Ах, господа, господа! Вы вот смеетесь над нами и не понимаете, какая это в сущности трагедия. Сначала вcе так живо! Сам еще учишься, ищешь новой
мысли,
яркого выражения… А там год за годом, — застываешь, отливаешься в форму…
Мысль о бессильной, жалкой старости явилась для него в такой
яркой и безжалостной форме, что он даже испугался.
Я начинал надеяться, что наказание мое ограничится заточением, и
мысли мои, под влиянием сладкого, крепительного сна,
яркого солнца, игравшего на морозных узорах окон, и дневного обыкновенного шума на улицах начинали успокаиваться.
Вечером у них собралось довольно большое общество, и все больше старые военные генералы, за исключением одного только молодого капитана, который тем не менее, однако, больше всех говорил и явно приготовлялся владеть всей беседой. Речь зашла о деле Петрашевского, составлявшем тогда предмет разговора всего петербургского общества. Молодой капитан по этому поводу стал высказывать самые
яркие и сильные
мысли.
Он в восторге покрывал ее руки поцелуями, жадно смотрел на нее своими прекрасными глазами, как будто не мог наглядеться. Я взглянул на Наташу и по лицу ее угадал, что у нас были одни
мысли: он был вполне невинен. Да и когда, как этот невинныймог бы сделаться виноватым?
Яркий румянец прилил вдруг к бледным щекам Наташи, точно вся кровь, собравшаяся в ее сердце, отхлынула вдруг в голову. Глаза ее засверкали, и она гордо взглянула на князя.
Эта
мысль, грубая и странная, принимала тем более
яркую форму, чем внимательнее разглядывала мать судей.
Билась в груди ее большая, горячая
мысль, окрыляла сердце вдохновенным чувством тоскливой, страдальческой радости, но мать не находила слов и в муке своей немоты, взмахивая рукой, смотрела в лицо сына глазами, горевшими
яркой и острой болью…
Ее доброе большое лицо вздрагивало, глаза лучисто улыбались, и брови трепетали над ними, как бы окрыляя их блеск. Ее охмеляли большие
мысли, она влагала в них все, чем горело ее сердце, все, что успела пережить, и сжимала
мысли в твердые, емкие кристаллы светлых слов. Они все сильнее рождались в осеннем сердце, освещенном творческой силой солнца весны, все
ярче цвели и рдели в нем.
Тайный, внутренний инстинкт привел его на то место, где он разошелся сегодня с Николаевым. Ромашов в это время думал о самоубийстве, но думал без решимости и без страха, с каким-то скрытым, приятно-самолюбивым чувством. Обычная, неугомонная фантазия растворила весь ужас этой
мысли, украсив и расцветив ее
яркими картинами.
Под влиянием таких
мыслей он поднялся со скамейки и пошел в обратный путь к своему экипажу, но когда опять очутился на дворе, то его поразили: во-первых,
яркий свет в окнах комнаты, занимаемой Екатериной Филипповной, а потом раздававшаяся оттуда через отворенную форточку игра на арфе, сопровождаемая пением нескольких дребезжащих старческих голосов.
Чудно и болезненно отозвались в груди Елены слова пьяного мельника. Самые сокровенные
мысли ее казались ему известны; он как будто читал в ее сердце; лучина, воткнутая в стену, озаряла его сморщенное лицо
ярким светом; серые глаза его были отуманены хмелем, но, казалось, проникали Елену насквозь. Ей опять сделалось страшно, она стала громко молиться.
Это был очень
яркий и сильный протест, в основании которого лежала благоразумная
мысль: авось не повесят!
Рассуждения, несомненно, прекрасные; но то утро, которое я сейчас буду описывать, являлось
ярким опровержением Пепкиной философии. Начать с того, что в собственном смысле утра уже не было, потому что солнце уже стояло над головой — значит, был летний полдень. Я проснулся от легкого стука в окно и сейчас же заснул. Стук повторился. Я с трудом поднял тяжелую вчерашним похмельем голову и увидал заглядывавшее в стекло женское лицо. Первая
мысль была та, что это явилась Любочка.
Великолепный актер, блестящий рассказчик, талантливый писатель, добрый, жизнерадостный человек, он оставил
яркий след в истории русского театра, перенеся на сцену произведения наших великих писателей, и не мечтавших, когда они писали, что
мысли и слова их, иллюстрируемые живым человеком, предстанут на сцене перед публикой.
Вздутое лицо покойника было закрыто кисеей, и только желтели две руки, уже заботливо сложенные кем-то наподобие крестного знамения — мать и отец Тимохина жили в уезде, и родных в городе у него не было. От усталости и бессонной ночи у Саши кружилась голова, и минутами все заплывало туманом, но
мысли и чувства были
ярки до болезненности.
Казалось бы, в это время
мысли мои должны быть глубоки, как небо,
ярки, поразительны…
Вокруг
яркого огня, разведенного прямо против ворот монастырских, больше всех кричали и коверкались нищие. Их радость была исступление; озаренные трепетным, багровым отблеском огня, они составляли первый план картины; за ними всё было мрачнее и неопределительнее, люди двигались, как резкие, грубые тени; казалось, неизвестный живописец назначил этим нищим, этим отвратительным лохмотьям приличное место; казалось, он выставил их на свет как главную
мысль, главную черту характера своей картины…
Молодая женщина, скинув обувь, измокшую от росы, обтирала концом большого платка розовую, маленькую ножку, едва разрисованную лиловыми тонкими жилками, украшенную нежными прозрачными ноготками; она по временам поднимала голову, отряхнув волосы, ниспадающие на лицо, и улыбалась своему спутнику, который, облокотясь на руку, кидал рассеянные взгляды, то на нее, то на небо, то в чащу леса; по временам он наморщивал брови, когда мрачная
мысль прокрадывалась в уме его, по временам неожиданная влажность покрывала его голубые глаза, и если в это время они встречали радужную улыбку подруги, то быстро опускались, как будто бы пораженные
ярким лучом солнца.
Отошли все тревоги и волнения, растворилось во тьме усталое тело, и радостно-усталая
мысль спокойно творила
яркие образы, упивалась их красками и тихим покоем.
От этой
мысли обида на Илью вспыхнула ещё
ярче.
Дорн. А я верю в Константина Гаврилыча. Что-то есть! Что-то есть! Он
мыслит образами, рассказы его красочны,
ярки, и я их сильно чувствую. Жаль только, что он не имеет определенных задач. Производит впечатление, и больше ничего, а ведь на одном впечатлении далеко не уедешь. Ирина Николаевна, вы рады, что у вас сын писатель?
Тогда? Зачем
Об этом думать? что за разговор?
Иль у тебя всегда такие
мысли?
Приди — открой балкон. Как небо тихо;
Недвижим теплый воздух, ночь лимоном
И лавром пахнет,
яркая луна
Блестит на синеве густой и темной,
И сторожа кричат протяжно: «Ясно!..»
А далеко, на севере — в Париже —
Быть может, небо тучами покрыто,
Холодный дождь идет и ветер дует.
А нам какое дело? слушай, Карлос,
Я требую, чтоб улыбнулся ты…
— Ну то-то ж!
Промозглая темнота давит меня, сгорает в ней душа моя, не освещая мне путей, и плавится, тает дорогая сердцу вера в справедливость, во всеведение божие. Но
яркой звездою сверкает предо мной лицо отца Антония, и все
мысли, все чувства мои — около него, словно бабочки ночные вокруг огня. С ним беседую, ему творю жалобы, его спрашиваю и вижу во тьме два луча ласковых глаз. Дорогоньки были мне эти три дня: вышел я из ямы — глаза слепнут, голова — как чужая, ноги дрожат. А братия смеётся...
Все эти сознательные
мысли представлялись ему всегда нераздельно с
ярким, всегда близким и всегда поражавшим его душу воспоминанием об умершем ребенке.
Волчиха помнила, что летом и осенью около зимовья паслись баран и две
ярки, и когда она не так давно пробегала мимо, то ей послышалось, будто в хлеву блеяли. И теперь, подходя к зимовью, она соображала, что уже март и, судя по времени, в хлеву должны быть ягнята непременно. Ее мучил голод, она думала о том, с какою жадностью она будет есть ягненка, и от таких
мыслей зубы у нее щелкали и глаза светились в потемках, как два огонька.
Они были
ярки, образны и наивно-благородны, эти
мысли и мечты.
Васса вздрогнула с головы до ног от одной этой
мысли. Побледнела еще больше, потом снова вся залилась
ярким, багровым румянцем. Сердце ее забилось, как пойманная пташка в клетке… Глаза вспыхнули,
ярче, острее…
Яркой огненной полосою пронизывала меня
мысль: «Мой отец женится, у меня будет новая мама!» Эта
мысль показалась мне ужасной, невыносимой…
Александра Михайловна вспомнила Андрея Ивановича, вспомнила высланную из Петербурга Елизавету Алексеевну и ее знакомых, и казалось ей: и она, и все кругом живут и двигаются в какой-то глубокой, темной яме; наверху брезжит свет,
яркими огоньками загораются
мысль, честь и гордость, а они копошатся здесь, в сырой тьме, ко всему равнодушные, чуждые свету, как мокрицы.
И вдруг смутные, робко касавшиеся сознания
мысли плавным порывом ворвались в сознание, слились в
яркую, смелую и радостную от своей смелости
мысль: да! на все наплевать, глупо быть честною!
Печерников предложил устроить еще раз это же чтение на квартире у них. Здесь состав слушателей оказался интереснее, чем у меня, споры —
ярче и углубленнее. И возникла
мысль...
Где я, я сам? Свободный, самопричинный? В том, что думает, сознает себя, — в моем «разуме»? Но почему же все самостоятельные
мысли его так тощи и безжизненны, почему рождаемые им слова так сухи и ограниченны? Лишь когда его захватят из темной глубины эти странные щупальцы, он вдруг оживает. И чем теснее охвачен щупальцами, тем больше оживает и углубляется.
Мысли становятся
яркими, творчески сильными, слова светятся волнующим смыслом.
Офицеры вышли в сад. После
яркого света и шума в саду показалось им очень темно и тихо. До самой калитки шли они молча. Были они полупьяны, веселы, довольны, но потемки и тишина заставили их на минуту призадуматься. Каждому из них, как Рябовичу, вероятно, пришла одна и та же
мысль: настанет ли и для них когда-нибудь время, когда они, подобно Раббеку, будут иметь большой дом, семью, сад, когда и они будут иметь также возможность, хотя бы неискренно, ласкать людей, делать их сытыми, пьяными, довольными?
Старец теперь любил думать о добром Памфалоне, и всякий раз, когда Ермий переносился
мыслью в Дамаск, мнилось ему, что он будто видит, как скоморох бежит по улицам с своей Акрой и на лбу у него медный венец, но с этим венцом заводилося чудное дело: день ото дня этот венец все становился
ярче и
ярче, и, наконец, в одну ночь он так засиял, что у Ермия не хватило силы смотреть на него.
При одной этой
мысли две крупные слезы скатились с его глаз на усы.
Яркое солнце, как в каплях росы, заиграло в них. Антон Михайлович встал и начал ходить по комнате.
Да, вот что мозжило его, выясняясь все
ярче и
ярче, впиваясь в него точно раскаленными крючками страдающей
мысли.
Она уже с полчаса полулежала на подушках турецкого дивана, крытого
ярким полосатым трипом, стараясь собраться с
мыслями и прислушаться к болтовне подруги.
Очутившись над прорубью, за секунду до осуществления роковой
мысли, за секунду до перехода в другой лучший мир, все ее прошлое — со дня ее детства до страшного момента оставления ею холодного трупа ребенка там, в пустой землянке, — пронеслось перед ней
яркой живой картиной.