Неточные совпадения
— Вот он вас проведет в присутствие! — сказал Иван Антонович, кивнув головою, и один из священнодействующих, тут же находившихся, приносивший с таким усердием жертвы Фемиде, что оба рукава лопнули на локтях и давно лезла оттуда подкладка, за что и получил в свое время коллежского регистратора, прислужился нашим приятелям, как некогда Виргилий прислужился Данту, [Древнеримский поэт Вергилий (70–19 гг. до н. э.) в поэме Данте Алигьери (1265–1321) «Божественная комедия» через Ад и Чистилище провожает автора до Рая.] и провел их в комнату присутствия, где стояли одни только
широкие кресла и в них перед
столом, за зерцалом [Зерцало — трехгранная пирамида с указами Петра I, стоявшая на
столе во всех присутственных местах.] и двумя толстыми книгами, сидел один, как солнце, председатель.
Берестовые скамьи вокруг всей комнаты; огромный
стол под образами в парадном углу;
широкая печь с запечьями, уступами и выступами, покрытая цветными пестрыми изразцами, — все это было очень знакомо нашим двум молодцам, приходившим каждый год домой на каникулярное время; приходившим потому, что у них не было еще коней, и потому, что не в обычае было позволять школярам ездить верхом.
Пугачев на первом месте сидел, облокотясь на
стол и подпирая черную бороду своим
широким кулаком.
Она освещена была двумя сальными свечами, а стены оклеены были золотою бумагою; впрочем, лавки,
стол, рукомойник на веревочке, полотенце на гвозде, ухват в углу и
широкий шесток, [Шесток — площадка в передней части русской печи.] уставленный горшками, — все было как в обыкновенной избе.
Иноков был зловеще одет в черную, суконную рубаху, подпоясанную
широким ремнем, черные брюки его заправлены в сапоги; он очень похудел и, разглядывая всех сердитыми глазами, часто, вместе с Робинзоном, подходил к
столу с водками. И всегда за ними боком, точно краб, шел редактор. Клим дважды слышал, как он говорил фельетонисту вполголоса...
Находя, что все это скучно, Самгин прошел в буфет; там, за длинным
столом, нагруженным массой бутербродов и бутылок, действовали две дамы — пышная, густобровая испанка и толстощекая дама в сарафане, в кокошнике и в пенсне, переносье у нее было
широкое, неудобно для пенсне; оно падало, и дама, сердито ловя его, внушала лысому лакею...
Самгин снял шляпу, поправил очки, оглянулся: у окна, раскаленного солнцем, —
широкий кожаный диван, пред ним, на полу, — старая, истоптанная шкура белого медведя, в углу — шкаф для платья с зеркалом во всю величину двери; у стены — два кожаных кресла и маленький, круглый
стол, а на нем графин воды, стакан.
Клим сел против него на
широкие нары, грубо сбитые из четырех досок; в углу нар лежала груда рухляди, чья-то постель. Большой
стол пред нарами испускал одуряющий запах протухшего жира. За деревянной переборкой, некрашеной и щелявой, светился огонь, там кто-то покашливал, шуршал бумагой. Усатая женщина зажгла жестяную лампу, поставила ее на
стол и, посмотрев на Клима, сказала дьякону...
Среднего роста, он был не толст, но кости у него
широкие и одет он во все толстое. Руки тяжелые, неловкие, они прятались в карманы, под
стол, как бы стыдясь широты и волосатости кистей. Оказалось, что он изъездил всю Россию от Астрахани до Архангельска и от Иркутска до Одессы, бывал на Кавказе, в Финляндии.
Это было дома у Марины, в ее маленькой, уютной комнатке. Дверь на террасу — открыта, теплый ветер тихонько перебирал листья деревьев в саду; мелкие белые облака паслись в небе, поглаживая луну, никель самовара на
столе казался голубым, серые бабочки трепетали и гибли над огнем, шелестели на розовом абажуре лампы. Марина — в широчайшем белом капоте, — в
широких его рукавах сверкают голые, сильные руки. Когда он пришел — она извинилась...
На небольшом овальном
столе бойко кипел никелированный самовар; под
широким красным абажуром лампы — фарфор посуды, стекло ваз и графинов.
В комнате Алексея сидело и стояло человек двадцать, и первое, что услышал Самгин, был голос Кутузова, глухой, осипший голос, но — его. Из-за спин и голов людей Клим не видел его, но четко представил тяжеловатую фигуру,
широкое упрямое лицо с насмешливыми глазами, толстый локоть левой руки, лежащей на
столе, и уверенно командующие жесты правой.
Он ожидал увидеть глаза черные, строгие или по крайней мере угрюмые, а при таких почти бесцветных глазах борода ротмистра казалась крашеной и как будто увеличивала благодушие его, опрощала все окружающее. За спиною ротмистра, выше головы его, на черном треугольнике — бородатое,
широкое лицо Александра Третьего, над узенькой, оклеенной обоями дверью — большая фотография лысого, усатого человека в орденах, на
столе, прижимая бумаги Клима, — толстая книга Сенкевича «Огнем и мечом».
Он долго и осторожно стягивал с
широких плеч старенькое пальто, очутился в измятом пиджаке с карманами на груди и подпоясанном
широким суконным поясом, высморкался, тщательно вытер бороду платком, причесал пальцами редкие седоватые волосы, наконец не торопясь прошел в приемную, сел к
столу и — приступил к делу...
Столовая Премировых ярко освещена, на
столе, украшенном цветами, блестело стекло разноцветных бутылок, рюмок и бокалов, сверкала сталь ножей; на синих,
широких краях фаянсового блюда приятно отражается огонь лампы, ярко освещая горку разноцветно окрашенных яиц.
И вот он сидит в углу дымного зала за столиком, прикрытым тощей пальмой, сидит и наблюдает из-под
широкого, веероподобного листа. Наблюдать — трудно, над
столами колеблется пелена сизоватого дыма, и лица людей плохо различимы, они как бы плавают и тают в дыме, все глаза обесцвечены, тусклы. Но хорошо слышен шум голосов, четко выделяются громкие, для всех произносимые фразы, и, слушая их, Самгин вспоминает страницы ужина у банкира, написанные Бальзаком в его романе «Шагреневая кожа».
За
столом, пред лампой, сидела Спивак в ночном капоте, редактируя написанный Климом листок «Чего хотят союзники?»
Широкие рукава капота мешали ей, она забрасывала их на плечи, говоря вполголоса...
За магазином, в небольшой комнатке горели две лампы, наполняя ее розоватым сумраком; толстый ковер лежал на полу, стены тоже были завешаны коврами, высоко на стене — портрет в черной раме, украшенный серебряными листьями; в углу помещался
широкий, изогнутый полукругом диван, пред ним на
столе кипел самовар красной меди, мягко блестело стекло, фарфор. Казалось, что магазин, грубо сверкающий серебром и золотом, — далеко отсюда.
Белые двери привели в небольшую комнату с окнами на улицу и в сад. Здесь жила женщина. В углу, в цветах, помещалось на мольберте большое зеркало без рамы, — его сверху обнимал коричневыми лапами деревянный дракон. У
стола — три глубоких кресла, за дверью —
широкая тахта со множеством разноцветных подушек, над нею, на стене, — дорогой шелковый ковер, дальше — шкаф, тесно набитый книгами, рядом с ним — хорошая копия с картины Нестерова «У колдуна».
Большой овальный
стол был нагружен посудой, бутылками, цветами, окружен стульями в серых чехлах; в углу стоял рояль, на нем — чучело филина и футляр гитары; в другом углу — два
широких дивана и над ними черные картины в золотых рамах.
По приемам Анисьи, по тому, как она, вооруженная кочергой и тряпкой, с засученными рукавами, в пять минут привела полгода не топленную кухню в порядок, как смахнула щеткой разом пыль с полок, со стен и со
стола; какие
широкие размахи делала метлой по полу и по лавкам; как мгновенно выгребла из печки золу — Агафья Матвеевна оценила, что такое Анисья и какая бы она великая сподручница была ее хозяйственным распоряжениям. Она дала ей с той поры у себя место в сердце.
Она сидит, опершись локтями на
стол, положив лицо в ладони, и мечтает, дремлет или… плачет. Она в неглиже, не затянута в латы негнущегося платья, без кружев, без браслет, даже не причесана; волосы небрежно, кучей лежат в сетке; блуза стелется по плечам и падает
широкими складками у ног. На ковре лежат две атласные туфли: ноги просто в чулках покоятся на бархатной скамеечке.
Шторы у ней были опущены, комнаты накурены. Она в белой кисейной блузе, перехваченной поясом, с
широкими кружевными рукавами, с желтой далией на груди, слегка подрумяненная, встретила его в своем будуаре. Там, у дивана, накрыт был
стол, и рядом стояли два прибора.
Для
стола приносилась, откуда-то с бака, длинная и
широкая доска: одним концом ее клали на диван, а другим на какую-то подставку — это и был
стол.
Долго мне будут сниться
широкие сени, с прекрасной «картинкой», крыльцо с виноградными лозами, длинный
стол с собеседниками со всех концов мира, с гримасами Ричарда; долго будет чудиться и «yes», и беготня Алисы по лестницам, и крикун-англичанин, и мое окно, у которого я любил работать, глядя на серые уступы и зеленые скаты Столовой горы и Чертова пика. Особенно еще как вспомнишь, что впереди море, море и море!
— Загипнотизировываешься? — повторил Богатырев и громко захохотал. — Не хочешь, ну как хочешь. — Он вытер салфеткой усы. — Так поедешь? А? Если он не сделает, то давай мне, я завтра же отдам, — прокричал он и, встав из-за
стола, перекрестился
широким крестом, очевидно так же бессознательно, как он отер рот, и стал застегивать саблю. — А теперь прощай, мне надо ехать.
Во второй комнате, освещенной висячею лампой, за накрытым с остатками обеда и двумя бутылками
столом сидел в австрийской куртке, облегавшей его
широкую грудь и плечи, с большими белокурыми усами и очень красным лицом офицер.
Нынче же, удивительное дело, всё в этом доме было противно ему — всё, начиная от швейцара,
широкой лестницы, цветов, лакеев, убранства
стола до самой Мисси, которая нынче казалась ему непривлекательной и ненатуральной.
Посредине стоял длинный дубовый
стол, покрытый суровой камчатной скатертью с
широкой каймой из синих и красных петухов.
Даже самый беспорядок в этих комнатах после министерской передней, убожества хозяйского кабинета и разлагающегося великолепия мертвых залов, — даже беспорядок казался приятным, потому что красноречиво свидетельствовал о присутствии живых людей: позабытая на
столе книга, начатая женская работа, соломенная шляпка с
широкими полями и простеньким полевым цветочком, приколотым к тулье, — самый воздух, кажется, был полон жизни и говорил о чьем-то невидимом присутствии, о какой-то женской руке, которая производила этот беспорядок и расставила по окнам пахучие летние цветы.
В этой перегородке, над
широким дубовым
столом, проделано большое продольное отверстие.
Казалось, будто
широкая труба с какой-нибудь винокурни, наскуча сидеть на своей крыше, задумала прогуляться и чинно уселась за
столом в хате головы.
Приезжие идут во второй зал, низенький, с
широкими дубовыми креслами. Занимают любимый
стол, к которому привыкли, располагаясь на разлатых диванах…
Великолепный подъезд, отделанная дубом передняя,
широкая лестница, громадный зал с дубовыми конторками для служащих, кассирская с металлической сеткой, комната правления с зеленым
столом и солидною мебелью, приемная, — одним словом, все в солидно-деловом, банковском стиле.
Пришла мать, от ее красной одежды в кухне стало светлее, она сидела на лавке у
стола, дед и бабушка — по бокам ее,
широкие рукава ее платья лежали у них на плечах, она тихонько и серьезно рассказывала что-то, а они слушали ее молча, не перебивая. Теперь они оба стали маленькие, и казалось, что она — мать им.
Когда он, маленький, в
широкой черной одежде и смешном ведерке на голове, сел за
стол, высвободил руки из рукавов и сказал: «Ну, давайте беседовать, дети мои!» — в классе сразу стало тепло, весело, повеяло незнакомо приятным.
Все затихло в комнате; слышалось только слабое потрескивание восковых свечей, да иногда стук руки по
столу, да восклицание или счет очков, да
широкой волной вливалась в окна, вместе с росистой прохладой, могучая, до дерзости звонкая, песнь соловья.
Сначала она посидела у
стола, а потом быстро разомлела и комом свалилась на
широкую лавку, на которой спал старик, подложив под себя шубу.
Покойницу обули в лапти, как того требовал обычай, хотя в Самосадке в лаптях никто не ходил, спеленали по савану
широкою холстиной и положили на
стол в переднем углу.
Обедали все свои. В дальнем конце
стола скромно поместилась Таисья, а с ней рядом какой-то таинственный старец Кирилл. Этот последний в своем темном раскольничьем полукафтанье и с подстриженными по-раскольничьи на лбу волосами невольно бросался в глаза.
Широкое, скуластое лицо, обросшее густою бородой, с плутоватыми темными глазками и приплюснутым татарским носом, было типично само по себе, а пробивавшаяся в темных волосах седина придавала ему какое-то иконное благообразие.
Но он тотчас же, почти не глядя на репортера, каким-то глубоким, бессознательным инстинктом, увидел и почувствовал эти
широкие кисти рук, спокойно лежавшие на
столе, эту упорно склоненную вниз голову с
широким лбом и все неуклюже-ловкое, сильное тело своего врага, так небрежно сгорбившееся и распустившееся на стуле, но готовое каждую секунду к быстрому и страшному толчку.
— И я! И я! — поддержали другие двое, и тут же, не выходя из-за
стола, четверо студентов выработали очень
широкую и очень диковинную программу образования и просвещения Любки.
Тотчас же, как встали из-за
стола, Еспер Иваныч надел с
широкими полями, соломенную шляпу, взял в руки палку с дорогим набалдашником и, в сопровождении Павла, вышел на крыльцо.
Хохол навалился
широкою грудью на угол
стола, косил глазами, стараясь рассмотреть издерганные концы своих усов.
А теперь! голландская рубашка уж торчит из-под драпового с
широкими рукавами сюртука, 10-ти рублевая сигара в руке, на
столе 6-рублевый лафит, — всё это закупленное по невероятным ценам через квартермейстера в Симферополе; — и в глазах это выражение холодной гордости аристократа богатства, которое говорит вам: хотя я тебе и товарищ, потому что я полковой командир новой школы, но не забывай, что у тебя 60 рублей в треть жалованья, а у меня десятки тысяч проходят через руки, и поверь, что я знаю, как ты готов бы полжизни отдать за то только, чтобы быть на моем месте.
Я спрятал тетрадь в
стол, посмотрел в зеркало, причесал волосы кверху, что, по моему убеждению, давало мне задумчивый вид, и сошел в диванную, где уже стоял накрытый
стол с образом и горевшими восковыми свечами. Папа в одно время со мною вошел из другой двери. Духовник, седой монах с строгим старческим лицом, благословил папа. Пала поцеловал его небольшую
широкую сухую руку; я сделал то же.
Комната была очень низка, но очень широка и длинна, почти квадратной формы. Два круглых окна, совсем похожих на пароходные иллюминаторы, еле-еле ее освещали. Да и вся она была похожа на кают-компанию грузового парохода. Вдоль одной стены стояла узенькая кровать, вдоль другой очень большой и
широкий диван, покрытый истрепанным прекрасным текинским ковром, посередине —
стол, накрытый цветной малороссийской скатертью.
За
столом хозяева посадили Екатерину Петровну по правую руку самого амфитриона [Амфитрион — гостеприимный хозяин (греч.).], а по левую он, злодей, пригласил сесть пани Вибель, которая на такую честь, кажется, не обратила никакого внимания и весь обед занята была сравнением фрака Аггея Никитича, еще прошлой зимой сильно поношенного, с фраком мизерного камер-юнкера, который у того, по начавшей уже проникать в Россию моде, был очень
широкий, но вместе с тем сидел на нем складно.
В его памяти навсегда осталось белое лицо Марфы, с приподнятыми бровями, как будто она, задумчиво и сонно прикрыв глаза, догадывалась о чём-то. Лежала она на полу, одна рука отброшена прочь, и ладонь открыта, а другая, сжатая в пухлый кулачок, застыла у подбородка. Мясник ударил её в печень, и, должно быть, она стояла в это время: кровь брызнула из раны, облила белую скатерть на
столе сплошной тёмной полосой, дальше она лежала
широкими красными кружками, а за
столом, на полу, дождевыми каплями.
Все ели из одной деревянной чаши,
широкой и уёмистой, сидя за
столом чинно, молча; только Пушкарь неугомонно трещал, как старый скворец.