Неточные совпадения
Самгин, не отрываясь, смотрел на багровое, уродливо вспухшее лицо и на грудь поручика; дышал поручик так бурно и часто, что беленький крест на груди его подскакивал.
Публика быстро исчезала, —
широкими шагами подошел к поручику человек в поддевке и, спрятав за спину руку с папиросой, спросил...
У Омона Телепнева выступала в конце программы, разыгрывая незатейливую сцену: открывался занавес, и пред глазами «всей Москвы» являлась богато обставленная уборная артистки; посреди ее, у зеркала в три створки и в рост человека, стояла, спиною к
публике, Алина в пеньюаре,
широком, как мантия.
На лестницу вбежали двое молодых людей с корзиной цветов, навстречу им двигалась
публика, — человек с
широкой седой бородой, одетый в поддевку, говорил...
— Помните Струве «Эрос в политике»? — спросил Тагильский и, сверкнув зубами,
широким жестом показал на
публику. — Эротоманы, а?
Взбегая на коврик, он на ходу приложил руки к губам, а потом
широким театральным движением размахнул их в стороны, как бы посылая
публике два стремительных поцелуя.
В описываемый момент в конце залы возвышалась высокая эстрада для имеющих читать литераторов, а вся зала сплошь была уставлена, как партер театра, стульями с
широкими проходами для
публики.
Вдруг в
публике послышался крик: «Лебядкин! ты?» Глупая красная рожа капитана (он был совершенно пьян) при этом оклике раздвинулась
широкою тупою улыбкой.
По цирку прокатился смех, и затрещали аплодисменты. Два клоуна с белыми лицами, вымазанными черной и малиновой краской, выбежали с арены в коридор. Они точно позабыли на своих лицах
широкие, бессмысленные улыбки, но их груди после утомительных сальто-мортале дышали глубоко и быстро. Их вызвали и заставили еще что-то сделать, потом еще раз и еще, и только когда музыка заиграла вальс и
публика утихла, они ушли в уборную, оба потные, как-то сразу опустившиеся, разбитые усталостью.
А он подозвал полового, заказал ему всё, что было нужно, и перешёл в соседнюю комнату. В ней было три окна, все на улицу; в одном простенке висела картинка, изображавшая охоту на медведя, в другом — голую женщину. Тихон Павлович посмотрел на них и сел за круглый столик, стоявший перед
широким кожаным диваном, над которым опять-таки висела картина, изображавшая не то луга, не то море в тихую погоду. В соседней комнате гудела
публика, всё прибывавшая, звенели стаканы, хлопали пробки.
Фон Ранкен. Видите ли, дитя мое, мое положение… Вам известно, что я врач, что я очень, очень известен в
широких кругах
публики, но, кроме того, у меня две дочери, обе невесты, и было бы крайне неприятно… Вы понимаете?
Только у г. Щедрина и находим мы по местам подобные запросы, и зато он до сих пор остается не только выше всех своих сверстников по обличительной литературе, но и вообще выше многих из литераторов наших, увлекавших нашу
публику рассказами с претензиею на
широкое понимание жизни.
Перед закатом солнца вымершие днем улицы оживились. Главное место прогулки — большая
широкая аллея пальм и тамариндов сейчас за городом — наполнилось разодетой элегантной
публикой, среди которой были преимущественно иностранцы, и главным образом англичане. Тут были и больные, и здоровые, и в носилках, и верхами, и пешком.
Это обращение ко мне в такой
широкой и лестной для меня форме немного удивило меня. Я мог предполагать, что в его журнале главнейшие сотрудники вряд ли относились ко мне очень сочувственно, и еще не дальше, как в 1868 году там была напечатана анонимная рецензия на мою"Жертву вечернюю"(автор был Салтыков), где меня обличали в намерении возбуждать в
публике чувственные инстинкты. Но факт был налицо. Более лестного обращения от самого Некрасова я не мог и ожидать.
Я глубоко презирал всю эту
публику. Когда случалось вечером проходить по Киевской, я шел спешащим,
широким шагом, сгорбившись и засунув руку глубоко за борт шинели, с выражением лица в высшей степени научным, И, наверное, все с почтением поглядывали на меня и стыдились своей пошлой веселости. И, наверное, каждая барышня втайне думала...
Когда, по окончании спектакля, я пробежала мимо
широкой волны
публики, залившей наш театральный сад, на свой «сумасшедший верх», до меня долетали лестные отзывы, произнесенные вполголоса...
В 1805 году Крестовский остров, ныне второстепенное место публичных гуляний, далеко не отличающееся никаким особенным изяществом, был, напротив того, сборным пунктом для самой блестящей петербургской
публики, которая под звуки двух или трех военных оркестров, гуляла по
широкой, очень
широкой, усыпанной красноватым песком и обставленной зелеными деревянными диванчиками, дороге, шедшей по берегу зеркальной Невы, в виду расположенных на противоположном берегу изящных дач камергера Зиновьева, графа Лаваля и Дмитрия Львовича Нарышкина, тогдашнего обер-егермейстера.