Неточные совпадения
Она дрожала и бледнела.
Когда ж падучая звезда
По небу темному летела
И рассыпалася, — тогда
В смятенье Таня торопилась,
Пока звезда еще катилась,
Желанье сердца ей шепнуть.
Когда случалось где-нибудь
Ей встретить
черного монаха
Иль быстрый заяц меж полей
Перебегал дорогу ей,
Не зная, что начать со
страха,
Предчувствий горестных полна,
Ждала несчастья уж она.
Любочка, в
черном платьице, обшитом плерезами, вся мокрая от слез, опустила головку, изредка взглядывала на гроб, и лицо ее выражало при этом только детский
страх.
Есть поверье, будто волшебными средствами можно получить неразменный рубль, т. е. такой рубль, который, сколько раз его ни выдавай, он все-таки опять является целым в кармане. Но для того, чтобы добыть такой рубль, нужно претерпеть большие
страхи. Всех их я не помню, но знаю, что, между прочим, надо взять
черную без единой отметины кошку и нести ее продавать рождественскою ночью на перекресток четырех дорог, из которых притом одна непременно должна вести к кладбищу.
Его лицо, слепленное из мелких черточек и густо покрытое
черным волосом, его быстро бегающие глаза и судорожные движения тела придавали ему сходство с обезьяной «мартышкой», а говорил он так, как будто одновременно веровал, сомневался, испытывал
страх, обжигающий его.
Зайца увидишь по большей части издали, можешь подойти к нему близко, потому что лежит он в мокрое время крепко, по инстинкту зная, что на голой и
черной земле ему, побелевшему бедняку, негде спрятаться от глаз врагов своих, что даже сороки и вороны нападут на него со всех сторон с таким криком и остервенением, что он в
страхе не будет знать, куда деваться…
Нюрочка даже вскрикнула со
страха. Это был Вася, подъехавший верхом на гнедом иноходце. Он держался в седле настоящим молодцом, надвинув
черную шапочку из мерлушки-каракулки на ухо. Синий бешмет перехвачен был кавказским серебряным поясом.
Он говорил тихо, но каждое слово его речи падало на голову матери тяжелым, оглушающим ударом. И его лицо, в
черной раме бороды, большое, траурное, пугало ее. Темный блеск глаз был невыносим, он будил ноющий
страх в сердце.
Лицо его, заросшее от глаз до шеи
черной бородой, и волосатые руки внушали всем
страх.
А всё те же звуки раздаются с бастионов, всё так же — с невольным трепетом и суеверным
страхом, — смотрят в ясный вечер французы из своего лагеря на
черную изрытую землю бастионов Севастополя, на
черные движущиеся по ним фигуры наших матросов и считают амбразуры, из которых сердито торчат чугунные пушки; всё так же в трубу рассматривает, с вышки телеграфа, штурманский унтер-офицер пестрые фигуры французов, их батареи, палатки, колонны, движущиеся по Зеленой горе, и дымки, вспыхивающие в траншеях, и всё с тем же жаром стремятся с различных сторон света разнородные толпы людей, с еще более разнородными желаниями, к этому роковому месту.
Старик вздрогнул, вскочил на ноги и чуть не обмер от
страха, когда глаза его встретились с
черными глазами Вяземского.
— Да похож на молодца: голова кудластая, борода
черная, сутуловат маленько, лицо плоское, да зато глаза посмотреть —
страх!
И так как злость (даже не злость, а скорее нравственное окостенение), прикрытая лицемерием, всегда наводит какой-то суеверный
страх, то новые «соседи» (Иудушка очень приветливо называет их «соседушками») боязливо кланялись в пояс, проходя мимо кровопивца, который весь в
черном стоял у гроба с сложенными ладонями и воздетыми вверх глазами.
Я ушел, чувствуя себя обманутым и обиженным: так напрягался в
страхе исповеди, а все вышло не страшно и даже не интересно! Интересен был только вопрос о книгах, неведомых мне; я вспомнил гимназиста, читавшего в подвале книгу женщинам, и вспомнил Хорошее Дело, — у него тоже было много
черных книг, толстых, с непонятными рисунками.
Он устало завёл глаза. Лицо его морщилось и
чернело, словно он обугливался, сжигаемый невидимым огнём. Крючковатые пальцы шевелились, лёжа на колене Матвея, — их движения вводили в тело юноши холодные уколы
страха.
Катя ее ненавидела и все говорила о том, как она убежит от тетки, как будет жить на всей Божьей воле; с тайным уважением и
страхом внимала Елена этим неведомым, новым словам, пристально смотрела на Катю, и все в ней тогда — ее
черные быстрые, почти звериные глаза, ее загорелые руки, глухой голосок, даже ее изорванное платье — казалось Елене чем-то особенным, чуть не священным.
Все было мертво вокруг, и только изредка
черный ворон, пробудясь от конского топота, перелетал с одной сосны на другую, осыпая пушистым инеем Юрия и Алексея, который при каждом разе, вздрогнув от
страха, робко озирался на все стороны.
Вода и льдины ходили уже поверх кустов ивняка, покрывающих дальний плоский берег; там кое-где показывались еще ветлы: верхняя часть дуплистых стволов и приподнятые кверху голые сучья принимали издали вид
черных безобразных голов, у которых от
страха стали дыбом волосы; огромные глыбы льда, уносившие иногда на поверхности своей целый участок зимней дороги, стремились с быстротою щепки, брошенной в поток; доски, стоги сена, зимовавшие на реке и которых не успели перевезти на берег, бревна, столетние деревья, оторванные от почвы и приподнятые льдинами так, что наружу выглядывали только косматые корни, появлялись беспрестанно между икрами [Льдинами.
Страх овладел ими еще пуще, когда челнок, вертясь и повинуясь быстрому течению, стал приближаться к
черному пню старой ветлы.
В Киеве далеком, на горах,
Смутный сон приснился Святославу,
И объял его великий
страх,
И собрал бояр он по уставу.
«С вечера до нынешнего дня, —
Молвил князь, поникнув головою, —
На кровати тисовой меня
Покрывали
черной пеленою.
Черпали мне синее вино,
Горькое отравленное зелье,
Сыпали жемчуг на полотно
Из колчанов вражьего изделья.
Златоверхий терем мой стоял
Без конька, и, предвещая горе,
Вражий ворон в Плесенске кричал
И летел, шумя, на сине море».
Не ожидая помощи, изнуренные трудами и голодом, с каждым днем теряя надежды, люди в
страхе смотрели на эту луну, острые зубья гор,
черные пасти ущелий и на шумный лагерь врагов — всё напоминало им о смерти, и ни одна звезда не блестела утешительно ля них.
Илья дрожал от
страха, но не мог уйти, глядя, как бессильно мотавшаяся в воздухе
чёрная, сухая рука Еремея грозит крючковатым пальцем.
Чем темнее становились они пред ним, тем тяжелей было ему дышать от странного чувства, в котором была и тоска о чём-то, и злорадство, и
страх от сознания своего одиночества в этой
чёрной, печальной жизни, что крутилась вокруг него бешеным вихрем…
Страх Фомы таял, но пред глазами его все еще покачивалось на
черной воде страшное лицо с оскаленными зубами.
Евсей вздрогнул, стиснутый холодной печалью, шагнул к двери и вопросительно остановил круглые глаза на жёлтом лице хозяина. Старик крутил пальцами седой клок на подбородке, глядя на него сверху вниз, и мальчику показалось, что он видит большие, тускло-чёрные глаза. Несколько секунд они стояли так, чего-то ожидая друг от друга, и в груди мальчика трепетно забился ещё неведомый ему
страх. Но старик взял с полки книгу и, указывая на обложку пальцем, спросил...
В бреду шли дни, наполненные страшными рассказами о яростном истреблении людей. Евсею казалось, что дни эти ползут по земле, как
чёрные, безглазые чудовища, разбухшие от крови, поглощённой ими, ползут, широко открыв огромные пасти, отравляя воздух душным, солёным запахом. Люди бегут и падают, кричат и плачут, мешая слёзы с кровью своей, а слепые чудовища уничтожают их, давят старых и молодых, женщин и детей. Их толкает вперёд на истребление жизни владыка её —
страх, сильный, как течение широкой реки.
Он исчез, юрко скользя между столов, сгибаясь на ходу, прижав локти к бокам, кисти рук к груди, вертя шершавой головкой и поблескивая узенькими глазками. Евсей, проводив его взглядом, благоговейно обмакнул перо в
чернила, начал писать и скоро опустился в привычное и приятное ему забвение окружающего, застыл в бессмысленной работе и потерял в ней свой
страх.
Успокоительно прозвучал мягкий голос Соловьева и утонул в новом взрыве слов разбитого человека. Он внёс с собою вихрь
страха, Климков сразу закружился, утонул в шёпоте его тревожной речи, был ослеплён движениями изломанного тела, мельканием трусливых рук и ждал, что вот что-то огромное,
чёрное ворвётся в дверь, наполнит комнату и раздавит всех.
Потом лёг, глядя пугливыми глазами в темноту, в ней медленно двигались
чёрными кусками шкафы, сундуки, колебались едва видимые стены, и всё это давило необоримым
страхом, толкало его в какой-то неизбежный, душный угол.
К тому же я знал очень хорошо, что это высокомерие, с каким он отзывался о
черном труде, имело в своем основании не столько соображения насчет святого огня, сколько тайный
страх, что я поступлю в рабочие и заставлю говорить о себе весь город; главное же, все мои сверстники давно уже окончили в университете и были на хорошей дороге, и сын управляющего конторой Государственного банка был уже коллежским асессором, я же, единственный сын, был ничем!
И кто с этой стороны, опоздавший и ослепленный пламенем, встречал скачущих мужиков, тот в
страхе прыгал в канаву; смоляно-черные телеги и кони в непонятном смешении оглобель, голов, приподнятых рук, чего-то машущего и крутящегося, как с горы валились в грохот и рев.
Колесников улыбнулся. Снова появились на лице землистые тени, кто-то тяжелый сидел на груди и душил за горло, — с трудом прорывалось хриплое дыхание, и толчками, неровно дергалась грудь. В
черном озарении ужаса подходила смерть. Колесников заметался и застонал, и склонившийся Саша увидел в широко открытых глазах мольбу о помощи и
страх, наивный, почти детский.
Он был уже не в
черной, а в синей поддевке с серебряными цыганскими круглыми пуговицами и уже вытирал рот для поцелуя, когда вдруг вскипевший Колесников кинулся вперед и ударом кулака сбил его с ног. На земле Васька сразу позабыл, где он и что с ним, и показалось ему, что за ним гонятся казаки, — пьяно плача и крича от
страха, на четвереньках пополз в толпу. И мужики смеялись, поддавая жару, и уступками толкали его в зад — тем и кончилось столкновение.
Направо расстилалось море, налево — была неровная коричневая стена с
черными пятнами, красными жилами и ползучими корневищами, а сверху, нагнувшись, точно со
страхом и любопытством, смотрели вниз кудрявые хвои.
Он со
страху закрыл глаза и громко читал канон преподобному Прокопию: точно сама земля разверзлась и поглощала его грешное дьячковское тело
черной пастью.
Не выносил игумен Моисей встречных слов и зело распалился на старуху: даже ногами затопал. Пуще всех напугалась воеводша: она забилась в угол и даже закрыла глаза. Впрямь последние времена наступили, когда игумен с игуменьей ссориться стали… В другой комнате сидел
черный поп Пафнутий и тоже набрался
страху. Вот-вот игумен размахнется честным игуменским посохом — скор он на руку — а старухе много ли надо? Да и прозорливица Досифея недаром выкликает беду — быть беде.
И с внезапной острой тоскою в сердце он понял, что не будет ему ни сна, ни покоя, ни радости, пока не пройдет этот проклятый,
черный, выхваченный из циферблата час. Только тень знания о том, о чем не должно знать ни одно живое существо, стояла там в углу, и ее было достаточно, чтобы затмить свет и нагнать на человека непроглядную тьму ужаса. Потревоженный однажды
страх смерти расплывался по телу, внедрялся в кости, тянул бледную голову из каждой поры тела.
Жутко было, когда синий, холодный огонь на секунду грозно освещал кипение расплавленной земли, а по бокам дороги, из мокрой тьмы, сквозь стеклянную сеть дождя, взлетали, подпрыгивая от
страха,
чёрные деревья.
И, полно! что за
страх ребячий?
Рассей пустую думу. Бомарше
Говаривал мне: «Слушай, брат Сальери,
Как мысли
черные к тебе придут,
Откупори шампанского бутылку
Иль перечти «Женитьбу Фигаро».
Страх пополз через
черные окна в комнату, и Коротков, стараясь не глядеть в них, закрыл их шторами. Но от этого не полегчало. Двойное лицо, то обрастая бородой, то внезапно обриваясь, выплывало по временам из углов, сверкая зеленоватыми глазами. Наконец Коротков не выдержал и, чувствуя, что мозг его хочет треснуть от напряжения, тихонечко заплакал.
Леон стоял все еще на коленях, дрожал от
страха и действия электрической силы; наконец устремил глаза на небо, и несмотря на
черные, густые тучи, он видел, чувствовал там присутствие бога — Спасителя.
Эти
черные молнии наводили на меня необъяснимый животный
страх.
«Судьба вчера свела случайно нас,
Случайно завтра разведет навечно, —
Не всё ль равно, что год, что день, что час,
Лишь только б я провел его беспечно?..»
И не сводил он ярких
черных глаз
С своей жидовки и не знал, казалось,
Что резвое созданье притворялось.
Меж тем почла за нужное она
Проснуться и была удивлена,
Как надлежало… (
Страх и удивленье
Для женщин в важных случаях спасенье...
Нас догоняют верховые, скачут они во тьме и для храбрости ревут разными голосами, стараются спугнуть ночные
страхи.
Чёрные кусты по бокам дороги тоже к мельнице клонятся, словно сорвались с корней и лени над землей; над ними тесной толпой несутся тучи. Вся ночь встрепенулась, как огромная птица, и, широко и пугливо махая крыльями, будит окрест всё живое, обнимает, влечёт с собою туда, где безумный человек нарушил жизнь.
Чернеет тень во всех углах —
И — странно — Оршу обнял
страх!
Наконец любовь, ничтожество, гнев Юлиана Мастаковича, недавнее счастье,
черная неблагодарность,
страх за свое полнейшее бессилие — сламывают несчастного, он убеждается, что «ему теперь одна дорога — в солдаты, и мешается на этой мысли.
— Не плачь!.. может, найдётся.. — тихонько прошептал он, но, заметив, что она не слышит его утешения, отодвинулся ещё дальше от неё, думая, что, наверное, от отца достанется ей за эту потерю. И тотчас же ему представилось, что отец, большой и
чёрный казак, колотит её, а она, захлёбываясь слезами и вся дрожа от
страха и боли, валяется у него в ногах…
Оттого и поется, чтобы даровал Господь Симу, сиречь духовному чину, премудрость на поучение людей, Иафету, сиречь дворянству, от него же и царский корень изыде, — послал духа разума людьми править, в разумении всяких вещей превыше всех стояти, а Хаму, сиречь
черному народу, мужикам, мещанам и вашему брату, купцу, послал бы Господь дух
страха Божия на повиновение Симову жребию и Иафетову.
Но, едва Андрею Николаевичу метнулись в глаза два
черных алмаза,
страх тотчас пропал, и стало легко и спокойно.
Черный человек
Водит пальцем по мерзкой книге
И, гнусавя надо мной,
Как над усопшим монах,
Читает мне жизнь
Какого-то прохвоста и забулдыги,
Нагоняя на душу тоску и
страх.
Черный, человек
Черный,
черный…
Человек десять ухватили какого-то бледного от
страха молодого человека, перед которым стоит лавочник и держит в руках бутылку с каким-то
черным порошком и коробок спичек, отнятые у «поджигателя».