Неточные совпадения
Там обгорелый
черный монастырь, как суровый картезианский
монах, стоял грозно, выказывая при каждом отблеске мрачное свое величие.
Казалось, слышно было, как деревья шипели, обвиваясь дымом, и когда выскакивал огонь, он вдруг освещал фосфорическим, лилово-огненным светом спелые гроздия слив или обращал в червонное золото там и там желтевшие груши, и тут же среди их
чернело висевшее на стене здания или на древесном суку тело бедного жида или
монаха, погибавшее вместе с строением в огне.
Когда я выезжал из города в окрестности, откуда-то взялась и поехала, то обгоняя нас, то отставая, коляска; в ней на первых местах сидел августинец с умным лицом,
черными, очень выразительными глазами, с выбритой маковкой, без шляпы, в белой полотняной или коленкоровой широкой одежде; это бы ничего: «On ne voit que зa», — говорит француженка; но рядом с
монахом сидел китаец — и это не редкость в Маниле.
Приезжал дядя Яков с гитарой, привозил с собою кривого и лысого часовых дел мастера, в длинном
черном сюртуке, тихонького, похожего на
монаха. Он всегда садился в угол, наклонял голову набок и улыбался, странно поддерживая ее пальцем, воткнутым в бритый раздвоенный подбородок. Был он темненький, его единый глаз смотрел на всех как-то особенно пристально; говорил этот человек мало и часто повторял одни и те же слова...
Говела она не всегда в Великий пост, а как ей вздумается, раза по два и по три в год, не затрудняясь употребленьем скоромной пищи, если была нездорова; терпеть не могла
монахов и монахинь, и никогда
черный клобук или
черная камилавка не смели показываться ей на глаза.
Подходя к самому монастырю, путники наши действительно увидели очень много
монахов в поле; некоторые из них в рубашках, а другие в худеньких
черных подрясниках — пахали; двое севцов сеяло, а рыжий
монах, в клобуке и подряснике поновее, должно быть, казначей, стоял у телеги с семянами.
Вихров увидел, что из разных келий потянулись
монахи; они все на этот раз были в
черных подрясниках и все умылись и причесались.
Начальник губернии в это время сидел у своего стола и с мрачным выражением на лице читал какую-то бумагу. Перед ним стоял не то священник, не то
монах, в
черной рясе, с худым и желто-черноватым лицом, с
черными, сверкающими глазами и с густыми, нависшими бровями.
Служили в теплой церкви, о чем можно было догадаться по сидевшему около ее входа слепому старику-монаху, в круглой скуфейке и худеньком
черном нанковом подряснике, подпоясанном ремнем.
Вот он в сумасшедшем доме. А вот постригся в
монахи. Но каждый день неуклонно посылает он Вере страстные письма. И там, где падают на бумагу его слезы, там
чернила расплываются кляксами.
Вот поднялись
монахи, старцы, инокини, все в
черных ризах, все бледные и кровавые.
— И быть бы мне
монахом,
черной божьей звездой, — скороговоркой балагурил он, — только пришла к нам в обитель богомолочка из Пензы — забавная такая, да и сомутила меня: экой ты ладной, экой крепкой, а я, бает, честная вдова, одинокая, и шел бы ты ко мне в дворники, у меня, бает, домик свой, а торгую я птичьим пухом и пером…
Один старик, которого сын и теперь еще жив, рассказывал, что однажды зимою, отыскивая медвежий след, он заплутался и в самую полночь забрел на пустынь; он божился, что своими глазами видел, как целый ряд
монахов, в
черных рясах, со свечами в руках, тянулся вдоль ограды и, обойдя кругом всей пустыни, пропал над самым тем местом, где и до сих пор видны могилы.
Подозрительные фигуры, похожие на
монахов, на светлом фоне ночи кажутся
чернее и смотрят угрюмее.
И вот прямо от стола судей — они
монахи и тоже в
черных масках — повел меня палач к колесу.
Когда первая суматоха прошла, хватились Охони, которой и след простыл. Все сестры сразу поняли, куда девались ряска и клобук
черного попа Пафнутия: проклятая девка выкрала их из игуменской кельи, нарядилась
монахом, да и вышла из обители, благо темно было.
Теперь она попала из одной крайности в другую: теперь, завернувшись в
черную бархатную шубейку, обшитую заячьим мехом, она трепеща отворяет дверь на голодарейку. — Чего тебе бояться, неопытная девушка: Борис Петрович уехал в город, его жена в монастырь, слушать поучения
монахов и новости и<з> уст богомолок, не менее ею уважаемых.
Звонили к вечерни;
монахи и служки ходили взад и вперед по каменным плитам, ведущим от кельи архимандрита в храм; длинные,
черные мантии с шорохом обметали пыль вслед за ними; и они толкали богомольцев с таким важным видом, как будто бы это была их главная должность.
Пролежав на диване часа два, тщетно ожидая сна, он вышел на двор и под окном кухни на скамье увидал рядом с Тихоном
чёрную фигуру
монаха, странно похожего на какую-то сломанную машину.
Было видно, что все
монахи смотрят на отца Никодима почтительно; а настоятель, огромный, костлявый, волосатый и глухой на одно ухо, был похож на лешего, одетого в рясу; глядя в лицо Петра жутким взглядом
чёрных глаз, он сказал излишне громко...
Лишь один из них, самый высокий, тощий, с густейшей бородою и не подобающим ни
монаху, ни случаю громким, весёлым голосом, тот, который шёл впереди всех с большим,
чёрным крестом в руках, как будто не имел лица: был он лысый, нос его расплылся по щекам, и кроме двух чёрненьких ямок между лысиной и бородой у него на месте лица ничего не значилось.
Трёхголосый
монах, покачивая
чёрным крестом, остановился пред стеною людей и басом сказал...
В жизнь Якова угловатая,
чёрная фигура дяди внесла ещё одну тень, вид
монаха вызывал в нём тяжёлые предчувствия, его тёмное, тающее лицо заставляло думать о смерти.
Монах в
черной одежде, с седою головой и
черными бровями, скрестив на груди руки, пронесся мимо… Босые ноги его не касались земли. Уже пронесясь сажени на три, он оглянулся на Коврина, кивнул головой и улыбнулся ему ласково и в то же время лукаво. Но какое бледное, страшно бледное, худое лицо!
Не стараясь объяснить себе странное явление, довольный одним тем, что ему удалось так близко и так ясно видеть не только
черную одежду, но даже лицо и глаза
монаха, приятно взволнованный, он вернулся домой.
Черный высокий столб, похожий на вихрь или смерч, показался на том берегу бухты. Он с страшною быстротой двигался через бухту по направлению к гостинице, становясь все меньше и темнее, и Коврин едва успел посторониться, чтобы дать дорогу…
Монах с непокрытою седою головой и с
черными бровями, босой, скрестивши на груди руки, пронесся мимо и остановился среди комнаты.
Однажды
монах явился во время обеда и сел в столовой у окна. Коврин обрадовался и очень ловко завел разговор с Егором Семенычем и с Таней о том, что могло быть интересно для
монаха;
черный гость слушал и приветливо кивал головой, а Егор Семеныч и Таня тоже слушали и весело улыбались, не подозревая, что Коврин говорит не с ними, а со своей галлюцинацией.
Тысячу лет тому назад какой-то
монах, одетый в
черное, шел по пустыне, где-то в Сирии или Аравии…
Толстая барыня. Ну как же! Совсем ясно было видно. А с левой стороны
монах в
черном одеянье, еще нагнулся к нему…
Зобунова. Есть недуги — желтые и есть —
черные. Желтый недуг — его и доктор может вылечить, а —
черный — ни поп, ни
монах не замолят!
Черный — это уже от нечистой силы, и против него — одно средство…
Заливнные луга облегли озеро зеленой каймой. Издали можно было видеть четырех
монахов, собиравших готовое сено в копны. Они работали в одних рубашках, и об их монашеском звании можно было догадываться только по их
черным скуфейкам. Мысок оставался нетронутым. Брат Павлин смотрел недоверчиво, когда Половецкий брался за косу, но сейчас же убедился, что он умеет работать.
— А вон и брат Ираклий… — как-то пугливо проговорил он, указывая глазами на стоявшего у келарни худенького
монаха в
черной островерхой скуфейке.
Стоит Семён в тени, осматривая людей невидимыми глазами; на голове у него
чёрный башлык, под ним — мутное пятно лица, с плеч до ног колоколом висит омытая дождём клеёнка, любопытно скользят по ней отблески огня и, сверкая, сбегает вода. Он похож на
монаха в этой одежде и бормочет, точно читая молитву...
В бедной келье, сложенной из огромных камней, при скупом свете треножной лампы, на большом четвероугольном куске гранита сидел
монах, лет за пятьдесят; перед ним лежал развернутый свиток Августина; одна рука поддерживала голову, покрытую
черными волосами, перемешавшимися с сединою, другой он придерживал свиток.
— Нет, это клевета, — сказал игумен Октодекадского монастыря, гнусная,
черная клевета. — И тень сомнения уже прокралась на, его лицо, и он, казалось, разуверял себя более, нежели стоящего возле
монаха.
— Кто-то ехал на ослице в
черном платье; он не спускал глаз с него; но это был
монах.
—
Сказал крестясь старик седой, —
Смотри-ка, молния вдали
Так и доходит до земли,
И белый месяц, как
монах,
Завернут в
черных облаках...
Куколь —
черное покрывало, надеваемое
монахами и монахинями на голову.
Черный человек
Водит пальцем по мерзкой книге
И, гнусавя надо мной,
Как над усопшим
монах,
Читает мне жизнь
Какого-то прохвоста и забулдыги,
Нагоняя на душу тоску и страх.
Черный, человек
Черный,
черный…
Большой пароход, ходивший между Лисабоном и Рио-Жанейро, гудел парами, готовый к отплытию. На палубе его толпилось много пассажиров, среди которых обращали на себя внимание моряков «Коршуна»
черные рясы и уродливые, похожие на приплюснутые треуголки, шляпы католических
монахов. Их было особенно много.
Вечером
монахи пели стройно, вдохновенно, служил молодой иеромонах с
черной бородой; и преосвященный, слушая про жениха, грядущего в полунощи, и про чертог украшенный, чувствовал не раскаяние в грехах, не скорбь, а душевный покой, тишину и уносился мыслями в далекое прошлое, в детство и юность, когда также пели про жениха и про чертог, и теперь это прошлое представлялось живым, прекрасным, радостным, каким, вероятно, никогда и не было.
Монах остановился и, о чем-то думая, начал смотреть на нее…Солнце уже успело зайти. Взошла луна и бросала свои холодные лучи на прекрасное лицо Марии. Недаром поэты, воспевая женщин, упоминают о луне! При луне женщина во сто крат прекраснее. Прекрасные
черные волосы Марии, благодаря быстрой походке, рассыпались по плечам и по глубоко дышавшей, вздымавшейся груди…Поддерживая на шее косынку, она обнажила руки до локтей…
— Тебя хотят
монахи сжечь, Мария! — сказал он жене, пришедши домой от епископа. — Они говорят, что ты ведьма, и приказали мне привести тебя туда…Послушай, жена! Если ты на самом деле ведьма, то бог с тобой! — обратись в
черную кошку и убеги куда-нибудь; если же в тебе нет нечистого духа, то я не отдам тебя
монахам…Они наденут на тебя ошейник и не дадут тебе спать до тех пор, пока ты не наврешь на себя. Убегай же, если ты ведьма!
Особенно же этим будто интересовался флейтщик Аммун, отчаянный головорез, который прежде был воином в двух взаимно враждовавших армиях, потом разбойником, убивавшим богомольцев, а после еще
монахом в Нитрийской пустыне и, наконец, явился сюда к нам в Дамаск с флейтою и
черной блудницей, завернутой в милоть нитрийского брата.
— Видел, тоже, как
монахи, в
черном.
Почасту и подолгу рядом с этой молящейся белой фигурой виднелась около могилы другая
черная фигура молящегося
монаха. Это молился послушник Карнеев.
Третий походил на русского
монаха; он окутан был в длинную
черную рясу и накрыт каптырем [Каптырь — род капюшона в монашеской одежде раскольников.], спускавшимся с головы по самый кушак, а поверх каптыря — круглой шапочкой с красной оторочкой.
— Страшный такой, весь
черный, как
монах, а глаза, как уголья, горят…
Новость и неизвестность его положения, огромный храм с иконостасом, украшенный щедро золотом и драгоценными каменьями, на которых играл свет восковых свечей и лампад, поражающее пение, стройный ряд
монахов в
черной одежде, торжественное спокойствие, с каким они молились Богу — словом, вся святость места ясно говорила за себя и невольно заставляла пасть во прах и молиться усердно. Несмотря на то, что вечерня продолжалась часа три, Михаил Андреевич не почувствовал ни утомления, ни усталости.
— Но где же сыновья мои? — воскликнула она. — Один под
черным рубищем муромского
монаха, быть может, скитается без приюта и испрашивает милостыню на насущное пропитание; другой, — жалованный боярин мой, — под секирой московского палача встретил смертный час! Это ли милость великокняжеская!