Неточные совпадения
Изложив таким манером нечто в свое извинение, не могу не присовокупить, что родной наш город Глупов, производя обширную торговлю квасом, печенкой и вареными яйцами, имеет три реки и, в согласность древнему Риму, на семи горах построен, на коих в гололедицу великое множество экипажей ломается и столь же бесчисленно
лошадей побивается. Разница в том только состоит, что в Риме сияло нечестие, а у нас — благочестие, Рим заражало буйство, а нас — кротость, в Риме бушевала подлая
чернь, а у нас — начальники.
Он мало вникал в то, что говорил брат. Вглядываясь за реку на пашню, он различал что-то
черное, но не мог разобрать,
лошадь это или приказчик верхом.
Несмотря на светлый цвет его волос, усы его и брови были
черные — признак породы в человеке, так, как
черная грива и
черный хвост у белой
лошади.
Спустясь в один из таких оврагов, называемых на здешнем наречии балками, я остановился, чтоб напоить
лошадь; в это время показалась на дороге шумная и блестящая кавалькада: дамы в
черных и голубых амазонках, кавалеры в костюмах, составляющих смесь черкесского с нижегородским; впереди ехал Грушницкий с княжною Мери.
И точно, дорога опасная: направо висели над нашими головами груды снега, готовые, кажется, при первом порыве ветра оборваться в ущелье; узкая дорога частию была покрыта снегом, который в иных местах проваливался под ногами, в других превращался в лед от действия солнечных лучей и ночных морозов, так что с трудом мы сами пробирались;
лошади падали; налево зияла глубокая расселина, где катился поток, то скрываясь под ледяной корою, то с пеною прыгая по
черным камням.
И опять по обеим сторонам столбового пути пошли вновь писать версты, станционные смотрители, колодцы, обозы, серые деревни с самоварами, бабами и бойким бородатым хозяином, бегущим из постоялого двора с овсом в руке, пешеход в протертых лаптях, плетущийся за восемьсот верст, городишки, выстроенные живьем, с деревянными лавчонками, мучными бочками, лаптями, калачами и прочей мелюзгой, рябые шлагбаумы, чинимые мосты, поля неоглядные и по ту сторону и по другую, помещичьи рыдваны, [Рыдван — в старину: большая дорожная карета.] солдат верхом на
лошади, везущий зеленый ящик с свинцовым горохом и подписью: такой-то артиллерийской батареи, зеленые, желтые и свежеразрытые
черные полосы, мелькающие по степям, затянутая вдали песня, сосновые верхушки в тумане, пропадающий далече колокольный звон, вороны как мухи и горизонт без конца…
— Бог приберег от такой беды, пожар бы еще хуже; сам сгорел, отец мой. Внутри у него как-то загорелось, чересчур выпил, только синий огонек пошел от него, весь истлел, истлел и
почернел, как уголь, а такой был преискусный кузнец! и теперь мне выехать не на чем: некому
лошадей подковать.
Она была очень набожна и чувствительна, верила во всевозможные приметы, гаданья, заговоры, сны; верила в юродивых, в домовых, в леших, в дурные встречи, в порчу, в народные лекарства, в четверговую соль, в скорый конец света; верила, что если в светлое воскресение на всенощной не погаснут свечи, то гречиха хорошо уродится, и что гриб больше не растет, если его человеческий глаз увидит; верила, что черт любит быть там, где вода, и что у каждого жида на груди кровавое пятнышко; боялась мышей, ужей, лягушек, воробьев, пиявок, грома, холодной воды, сквозного ветра,
лошадей, козлов, рыжих людей и
черных кошек и почитала сверчков и собак нечистыми животными; не ела ни телятины, ни голубей, ни раков, ни сыру, ни спаржи, ни земляных груш, ни зайца, ни арбузов, потому что взрезанный арбуз напоминает голову Иоанна Предтечи; [Иоанн Предтеча — по преданию, предшественник и провозвестник Иисуса Христа.
Клим нанял
черного, сердитого извозчика, мокрая
лошадь, покачивая головою, застучала подковами по булыжнику.
Заходило солнце, снег на памятнике царя сверкал рубинами, быстро шли гимназистки и гимназисты с коньками в руках; проехали сани, запряженные парой серых
лошадей;
лошади были покрыты голубой сеткой, в санях сидел большой военный человек, два полицейских скакали за ним,
черные кони блестели, точно начищенные ваксой.
Клим отодвинулся за косяк. Солдат было человек двадцать; среди них шли тесной группой пожарные, трое —
черные, в касках, человек десять серых — в фуражках, с топорами за поясом. Ехала зеленая телега, мотали головами толстые
лошади.
Лошади подбежали к вокзалу маленькой станции, Косарев, получив на чай, быстро погнал их куда-то во тьму, в мелкий, почти бесшумный дождь, и через десяток минут Самгин раздевался в пустом купе второго класса, посматривая в окно, где сквозь мокрую тьму летели злые огни, освещая на минуту
черные кучи деревьев и крыши изб, похожие на крышки огромных гробов. Проплыла стена фабрики, десятки красных окон оскалились, точно зубы, и показалось, что это от них в шум поезда вторгается лязгающий звук.
И не только жалкое, а, пожалуй, даже смешное; костлявые, старые
лошади ставили ноги в снег неуверенно,
черные фигуры в цилиндрах покачивались на белизне снега, тяжело по снегу влачились их тени, на концах свечей дрожали ненужные бессильные язычки огней — и одинокий человек в очках, с непокрытой головой и растрепанными жидкими волосами на ней.
Он не заметил, откуда выскочила и, с разгона, остановилась на углу
черная, тонконогая
лошадь, — остановил ее Судаков, запрокинувшись с козел назад, туго вытянув руки; из-за угла выскочил человек в сером пальто, прыгнул в сани, —
лошадь помчалась мимо Самгина, и он видел, как серый человек накинул на плечи шубу, надел мохнатую шапку.
Затем, при помощи прочитанной еще в отрочестве по настоянию отца «Истории крестьянских войн в Германии» и «Политических движений русского народа», воображение создало мрачную картину: лунной ночью, по извилистым дорогам, среди полей, катятся от деревни к деревне густые, темные толпы, окружают усадьбы помещиков, трутся о них; вспыхивают огромные костры огня, а люди кричат, свистят, воют,
черной массой катятся дальше, все возрастая, как бы поднимаясь из земли; впереди их мчатся табуны испуганных
лошадей, сзади умножаются холмы огня, над ними — тучи дыма, неба — не видно, а земля — пустеет, верхний слой ее как бы скатывается ковром, образуя все новые, живые,
черные валы.
Бердников почтительно приподнял шляпу и сунул голову вперед, сморщив лицо улыбкой; женщина, взглянув на него, приподняла
черные брови и ударила
лошадь вожжой.
К Самгину подошли двое: печник, коренастый, с каменным лицом, и
черный человек, похожий на цыгана. Печник смотрел таким тяжелым, отталкивающим взглядом, что Самгин невольно подался назад и встал за бричку. Возница и
черный человек, взяв
лошадей под уздцы, повели их куда-то в сторону, мужичонка подскочил к Самгину, подсучивая разорванный рукав рубахи, мотаясь, как волчок, который уже устал вертеться.
— Долой самодержавие! — кричали всюду в толпе, она тесно заполнила всю площадь,
черной кашей кипела на ней, в густоте ее неестественно подпрыгивали
лошади, точно каменная и замороженная земля под ними стала жидкой, засасывала их, и они погружались в нее до колен, раскачивая согнувшихся в седлах казаков; казаки, крестя нагайками воздух, били направо, налево, люди, уклоняясь от ударов, свистели, кричали...
Толпа прошла, но на улице стало еще более шумно, — катились экипажи, цокали по булыжнику подковы
лошадей, шаркали по панели и стучали палки темненьких старичков, старушек, бежали мальчишки. Но скоро исчезло и это, — тогда из-под ворот дома вылезла
черная собака и, раскрыв красную пасть, длительно зевнув, легла в тень. И почти тотчас мимо окна бойко пробежала пестрая, сытая
лошадь, запряженная в плетеную бричку, — на козлах сидел Захарий в сером измятом пыльнике.
Среди этих домов люди,
лошади, полицейские были мельче и незначительнее, чем в провинции, были тише и покорнее. Что-то рыбье, ныряющее заметил в них Клим, казалось, что все они судорожно искали, как бы поскорее вынырнуть из глубокого канала, полного водяной пылью и запахом гниющего дерева. Небольшими группами люди останавливались на секунды под фонарями, показывая друг другу из-под
черных шляп и зонтиков желтые пятна своих физиономий.
Лошадьми правил большой синещекий кучер с толстыми
черными усами, рядом с ним сидел человек в костюме шотландца, бритый, с голыми икрами, со множеством золотых пуговиц на куртке, пуговицы казались шляпками гвоздей, вбитых в его толстое тело.
По торцам мостовой, наполняя воздух тупым и дробным звуком шагов, нестройно двигалась небольшая, редкая толпа, она была похожа на метлу, ручкой которой служила цепь экипажей, медленно и скучно тянувшаяся за нею. Встречные экипажи прижимались к панелям, — впереди толпы быстро шагал студент, рослый, кудрявый, точно извозчик-лихач; размахивая
черным кашне перед мордами
лошадей, он зычно кричал...
Потом он слепо шел правым берегом Мойки к Певческому мосту, видел, как на мост, забитый людями, ворвались пятеро драгун, как засверкали их шашки, двое из пятерых, сорванные с
лошадей, исчезли в
черном месиве, толстая
лошадь вырвалась на правую сторону реки, люди стали швырять в нее комьями снега, а она топталась на месте, встряхивая головой; с морды ее падала пена.
Подковы
лошади застучали по дереву моста над
черной, тревожной рекой. Затем извозчик, остановив расскакавшуюся
лошадь пред безличным домом в одной из линий Васильевского острова, попросил суровым тоном...
Сзади саней тяжело подпрыгивали на рыжих
лошадях двое полицейских в
черных шинелях, в белых перчатках.
Черными кентаврами возвышались над толпой конные полицейские; близко к одному из них стоял высокий, тучный человек в шубе с меховым воротником, а из воротника торчала голова
лошади, кланяясь, оскалив зубы, сверкая удилами.
Пара темно-бронзовых, монументально крупных
лошадей важно катила солидное ландо: в нем — старуха в
черном шелке, в
черных кружевах на седовласой голове, с длинным, сухим лицом; голову она держала прямо, надменно, серенькие пятна глаз смотрели в широкую синюю спину кучера, рука в перчатке держала золотой лорнет. Рядом с нею благодушно улыбалась, кивая головою, толстая дама, против них два мальчика, тоже неподвижные и безличные, точно куклы.
Самгин слушал его суховатый баритон и сожалел, что англичанина не интересует пейзаж. Впрочем, пейзаж был тоже скучный — ровная, по-весеннему молодо зеленая самарская степь,
черные полосы вспаханной земли, маленькие мужики и
лошади медленно кружатся на плывущей земле, двигаются серые деревни с желтыми пятнами новых изб.
Он всегда говорил, что на мужике далеко не уедешь, что есть только одна
лошадь, способная сдвинуть воз, — интеллигенция. Клим знал, что интеллигенция — это отец, дед, мама, все знакомые и, конечно, сам Варавка, который может сдвинуть какой угодно тяжелый воз. Но было странно, что доктор, тоже очень сильный человек, не соглашался с Варавкой; сердито выкатывая
черные глаза, он кричал...
В
черной коляске, формой похожей на лодку, запряженной парой сухощавых, серых
лошадей, полулежала длинноногая женщина; пышные рыжеватые волосы, прикрытые
черным кружевом, делали ее лицо маленьким, точно лицо подростка.
Идти было неудобно и тяжело, снег набивался в галоши,
лошади, покрытые
черной попоной, шагали быстро, отравляя воздух паром дыхания и кисловатым запахом пота, хрустел снег под колесами катафалка и под ногами четырех человек в цилиндрах, в каких-то мантиях с капюшонами, с горящими свечами в руках.
Двор величиной был с комнату, так что коляска стукнула дышлом в угол и распугала кучу кур, которые с кудахтаньем бросились стремительно, иные даже в лёт, в разные стороны; да большая
черная собака начала рваться на цепи направо и налево, с отчаянным лаем, стараясь достать за морды
лошадей.
Вдруг
черные что-то дружно крикнули нам вслед,
лошади испугались и сильно дернули вперед.
Сегодня я проехал мимо полыньи: несмотря на лютый мороз, вода не мерзнет, и облако
черного пара, как дым, клубится над ней.
Лошади храпят и пятятся. Ямщик франт попался, в дохе, в шапке с кистью, и везет плохо. Лицо у него нерусское. Вообще здесь смесь в народе. Жители по Лене состоят и из крестьян, и из сосланных на поселение из разных наций и сословий; между ними есть и жиды, и поляки, есть и из якутов. Жидов здесь любят: они торгуют, дают движение краю.
Солнце всходило высоко; утренний ветерок замолкал; становилось тихо и жарко; кузнечики трещали, стрекозы начали реять по траве и кустам; к нам врывался по временам в карт овод или шмель, кружился над
лошадьми и несся дальше, а не то так затрепещет крыльями над головами нашими большая, как птица,
черная или красная бабочка и вдруг упадет в сторону, в кусты.
Из сеней направо слышался громкий храп извозчиков в
черной избе; впереди за дверью, на дворе, слышалось жеванье овса большого количества
лошадей.
Не отъехал он и 100 шагов, как ему встретилась сопутствуемая опять конвойным с ружьем ломовая телега, на которой лежал другой, очевидно уже умерший арестант. Арестант лежал на спине на телеге, и бритая голова его с
черной бородкой, покрытая блинообразной шапкой, съехавшей на лицо до носа, тряслась и билась при каждом толчке телеги. Ломовой извозчик в толстых сапогах правил
лошадью, идя рядом. Сзади шел городовой. Нехлюдов тронул за плечо своего извозчика.
Во входной комнате стоял биллиард с весьма приличною обстановкой, то есть даже с изображениями скаковых английских
лошадей в
черных рамках по стенам, что, как известно, составляет необходимое украшение всякой биллиардной у холостого человека.
Наконец в стороне что-то стало
чернеть. Владимир поворотил туда. Приближаясь, увидел он рощу. Слава богу, подумал он, теперь близко. Он поехал около рощи, надеясь тотчас попасть на знакомую дорогу или объехать рощу кругом: Жадрино находилось тотчас за нею. Скоро нашел он дорогу и въехал во мрак дерев, обнаженных зимою. Ветер не мог тут свирепствовать; дорога была гладкая;
лошадь ободрилась, и Владимир успокоился.
— Прекрасная барыня, — отвечал мальчишка, — ехала она в карете в шесть
лошадей, с тремя маленькими барчатами и с кормилицей, и с
черной моською; и как ей сказали, что старый смотритель умер, так она заплакала и сказала детям: «Сидите смирно, а я схожу на кладбище». А я было вызвался довести ее. А барыня сказала: «Я сама дорогу знаю». И дала мне пятак серебром — такая добрая барыня!..
— Плохо, брат, ты живешь, — говорил я хозяину-вотяку, дожидаясь
лошадей в душной,
черной и покосившейся избушке, поставленной окнами назад, то есть на двор.
Когда же я взошел в избу, душную,
черную, и узнал, что решительно ничего достать нельзя, что даже и кабака нету верст пять, я было раскаялся и хотел спросить
лошадей.
На этот раз
лошадей погнали вскачь, и минут через десять мы уже были в Заболотье. Оно предстало перед нами в виде беспорядочной
черной кучи, задернутой дождевой сетью.
Тетушка задержала нас до пятого часа. Напрасно отпрашивалась матушка, ссылаясь, что
лошади давно уже стоят у крыльца; напрасно указывала она на
черную полосу, выглянувшую на краю горизонта и обещавшую
черную тучу прямо навстречу нам. Анфиса Порфирьевна упорно стояла на своем. После обеда, который подавался чрезвычайно медлительно, последовал кофей; потом надо было по-родственному побеседовать — наелись, напились, да сейчас уж и ехать! — потом посидеть на дорожку, потом Богу помолиться, перецеловаться…
Если бы в это время проезжал сорочинский заседатель на тройке обывательских
лошадей, в шапке с барашковым околышком, сделанной по манеру уланскому, в синем тулупе, подбитом
черными смушками, с дьявольски сплетенною плетью, которою имеет он обыкновение подгонять своего ямщика, то он бы, верно, приметил ее, потому что от сорочинского заседателя ни одна ведьма на свете не ускользнет.
И двигалась по Тверской из колымажного двора страшная
черная, запряженная обязательно вороной без отметин
лошадью телега с
черным столбом.
Под ним на возвышении стояла скамья, а на ней сидел, спиной к
лошади, прикованный железной цепью к столбу, в
черном халате и такой же бескозырке, осужденный преступник.
Другой кучер, башкир Ахметка, скуластый молодой парень с лоснящимся жирным лицом, молча смотрит на
лошадь, точно впился в нее своими
черными глазами.
Возле пристани по берегу, по-видимому без дела, бродило с полсотни каторжных: одни в халатах, другие в куртках или пиджаках из серого сукна. При моем появлении вся полсотня сняла шапки — такой чести до сих пор, вероятно, не удостоивался еще ни один литератор. На берегу стояла чья-то
лошадь, запряженная в безрессорную линейку. Каторжные взвалили мой багаж на линейку, человек с
черною бородой, в пиджаке и в рубахе навыпуск, сел на козлы. Мы поехали.
Лошадь Лаврецкого бодро шла, мерно раскачиваясь направо и налево; большая
черная тень ее шла с ней рядом; было что-то таинственно приятное в топоте ее копыт, что-то веселое и чудное в гремящем крике перепелок.