Неточные совпадения
В то время, когда один пускал кудреватыми облаками трубочный дым, другой, не
куря трубки, придумывал, однако же, соответствовавшее тому занятие: вынимал, например, из кармана серебряную с
чернью табакерку и, утвердив ее между двух пальцев левой руки, оборачивал ее быстро пальцем правой, в подобье того как земная сфера обращается около своей оси, или же просто барабанил по табакерке пальцами, насвистывая какое-нибудь ни то ни се.
Еще утром, едва проснувшись, он уже почувствовал, что этот день начался в
черных лучах. Он мрачно оделся, неохотно позавтракал, забыл прочитать газету и долго
курил, погруженный в невыразимый мир бесцельного напряжения; среди смутно возникающих слов бродили непризнанные желания, взаимно уничтожая себя равным усилием. Тогда он занялся делом.
Лонгрен выходил на мостик, настланный по длинным рядам свай, где, на самом конце этого дощатого мола, подолгу
курил раздуваемую ветром трубку, смотря, как обнаженное у берегов дно дымилось седой пеной, еле поспевающей за валами, грохочущий бег которых к
черному, штормовому горизонту наполнял пространство стадами фантастических гривастых существ, несущихся в разнузданном свирепом отчаянии к далекому утешению.
— У себя в комнате, на столе, — угрюмо ответил Иноков; он сидел на подоконнике,
курил и смотрел в
черные стекла окна, застилая их дымом.
Сигару
курил, стоя среди комнаты, студент в сюртуке, высокий, с кривыми ногами кавалериста; его тупой, широкий подбородок и бритые щеки казались
черными, густые усы лихо закручены; он важно смерил Самгина выпуклыми, белыми глазами, кивнул гладко остриженной, очень круглой головою и сказал басом...
Двор величиной был с комнату, так что коляска стукнула дышлом в угол и распугала кучу
кур, которые с кудахтаньем бросились стремительно, иные даже в лёт, в разные стороны; да большая
черная собака начала рваться на цепи направо и налево, с отчаянным лаем, стараясь достать за морды лошадей.
Княгиня Софья Васильевна кончила свой обед, очень утонченный и очень питательный, который она съедала всегда одна, чтобы никто не видал ее в этом непоэтическом отправлении. У кушетки ее стоял столик с кофе, и она
курила пахитоску. Княгиня Софья Васильевна была худая, длинная, всё еще молодящаяся брюнетка с длинными зубами и большими
черными глазами.
Вагон, в котором было место Нехлюдова, был до половины полон народом. Были тут прислуга, мастеровые, фабричные, мясники, евреи, приказчики, женщины, жены рабочих, был солдат, были две барыни: одна молодая, другая пожилая с браслетами на оголенной руке и строгого вида господин с кокардой на
черной фуражке. Все эти люди, уже успокоенные после размещения, сидели смирно, кто щелкая семечки, кто
куря папиросы, кто ведя оживленные разговоры с соседями.
Въезжая в эти выселки, мы не встретили ни одной живой души; даже
куриц не было видно на улице, даже собак; только одна,
черная, с куцым хвостом, торопливо выскочила при нас из совершенно высохшего корыта, куда ее, должно быть, загнала жажда, и тотчас, без лая, опрометью бросилась под ворота.
Признаться сказать, ни в какое время года Колотовка не представляет отрадного зрелища; но особенно грустное чувство возбуждает она, когда июльское сверкающее солнце своими неумолимыми лучами затопляет и бурые, полуразметанные крыши домов, и этот глубокий овраг, и выжженный, запыленный выгон, по которому безнадежно скитаются худые, длинноногие
курицы, и серый осиновый сруб с дырами вместо окон, остаток прежнего барского дома, кругом заросший крапивой, бурьяном и полынью и покрытый гусиным пухом,
черный, словно раскаленный пруд, с каймой из полувысохшей грязи и сбитой набок плотиной, возле которой, на мелко истоптанной, пепеловидной земле овцы, едва дыша и чихая от жара, печально теснятся друг к дружке и с унылым терпеньем наклоняют головы как можно ниже, как будто выжидая, когда ж пройдет наконец этот невыносимый зной.
Даже
курицы стремились ускоренной рысью в подворотню; один бойкий петух с
черной грудью, похожей на атласный жилет, и красным хвостом, закрученным на самый гребень, остался было на дороге и уже совсем собрался кричать, да вдруг сконфузился и тоже побежал.
Тетенькины слова сбылись: жареная
курица пригодилась на ужин. Мы уже успели настолько проголодаться, что я даже не знаю, досталось ли что Агаше, кроме
черного хлеба.
У него горела голова, жгло веки глаз, сохли губы. Он нервно
курил папиросу за папиросой и часто приподымался с дивана, чтобы взять со стола графин с водой и жадно, прямо из горлышка, выпить несколько больших глотков. Потом каким-то случайным усилием воли ему удалось оторвать свои мысли от прошедшей ночи, и сразу тяжелый сон, без всяких видений и образов, точно обволок его
черной ватой.
Сам же старый Пизонский, весь с лысой головы своей озаренный солнцем, стоял на лестнице у утвержденного на столбах рассадника и, имея в одной руке чашу с семенами, другою погружал зерна, кладя их щепотью крестообразно, и, глядя на небо, с опущением каждого зерна, взывал по одному слову: „Боже! устрой, и умножь, и возрасти на всякую долю человека голодного и сирого, хотящего, просящего и производящего, благословляющего и неблагодарного“, и едва он сие кончил, как вдруг все ходившие по пашне
черные глянцевитые птицы вскричали, закудахтали
куры и запел, громко захлопав крылами, горластый петух, а с рогожи сдвинулся тот, принятый сим чудаком, мальчик, сын дурочки Насти; он детски отрадно засмеялся, руками всплескал и, смеясь, пополз по мягкой земле.
Вершина окликнула его. Она стояла за решеткою своего сада, у калитки, укутанная в большой
черный платок, и
курила. Передонов не сразу признал Вершину. В ее фигуре пригрезилось ему что-то зловещее:
черная колдунья стояла, распускала чарующий дым, ворожила, Он плюнул, зачурался. Вершина засмеялась и спросила...
Весенние песни пленных птиц заглушал насмешливый свист скворцов.
Чёрные и блестящие, точно маслом смазанные, они, встряхивая крыльями, сидели на скворешнях и, широко открывая жёлтые носы, дразнили всех, смешно путая песню жаворонка с кудахтаньем
курицы. Матвей вспомнил, что однажды Власьевна, на его вопрос, почему скворцы дразнятся, объяснила...
Её — боялись; говорили, что она знакома с нечистой силой, что ей послушны домовые, стоит захотеть ей, и корова потеряет удой, лошадь начнёт гонять по ночам дедушка, а
куры забьют себе зоба. Предполагалось, что она может и на людей пускать по ветру килы, лихорадки,
чёрную немочь, сухоту.
Два огромных
черных крыла взмахнули над шляпой, и косматое чудовище раскрыло обросшую волосами пасть с белыми зубами. Что-то рявкнуло, а затем захохотало раскатами грома. Пара свиней, блаженствовавших в луже посередине улицы, сперва удивленно хрюкнули, а потом бросились безумным бегом во двор полицейского квартала, с десяток
кур, как будто и настоящие птицы, перелетело с улицы в сад, прохожие остановились, а приставиха вскрикнула — и хлоп в обморок.
Двое сидели на земле и
курили, один — высокий, с густой
чёрной бородой и в казацкой папахе — стоял сзади нас, опершись на палку с громадной шишкой из корня на конце; четвёртый, молодой русый парень, помогал плакавшему Шакро раздеваться.
Холодный пот неоднократно стекал у меня вдоль позвоночного столба при мысли о грыже. Каждый вечер я сидел в одной и той же позе, напившись чаю: под левой рукой у меня лежали все руководства по оперативному акушерству, сверху маленький Додерляйн. А справа десять различных томов по оперативной хирургии, с рисунками. Я кряхтел,
курил, пил
черный холодный чай…
Ведь, согласитеся, отцы святые,
У
курицы один и тот же вкус,
Что с
черным ли хохлом она, что с белым!
Чай бросали прямо в кипяток и давали ему вывариться: получалась крепкая, почти
черная жидкость, которую пили большею частью без сахара, так как казна, выдававшая очень много чая (его даже
курили, когда не хватало табаку), давала очень мало сахара, и пили в огромном количестве.
Но конца этой торговли Буланин уже не слышит. Перед его глазами быстрым вихрем проносятся городские улицы, фотограф с козлиной бородкой, Зиночкины гаммы, отражение огней в узкой,
черной, как
чернило, речке. Грузов, пожирающий
курицу, и, наконец, милое, кроткое родное лицо, тускло освещенное фонарем, качающимся над подъездом… Потом все перемешивается в его утомленной голове, и его сознание погружается в глубокий мрак, точно камень, брошенный в воду.
Опять наступило лето, и доктор приказал ехать в деревню. Коврин уже выздоровел, перестал видеть
черного монаха, и ему оставалось только подкрепить свои физические силы. Живя у тестя в деревне, он пил много молока, работал только два часа в сутки, не пил вина и не
курил.
На низком чердаке жили голландские
куры и
черный «шпанский» петух, который жил очень долго и считался «колдовской птицей».
Пришла также пожилая полная дама в
черном, — очень приличная на вид, с лицом лимонно-желтым и дряблым, которая все время смеялась по-старчески приятно, ежеминутно кашляла и
курила не переставая.
— Хорошо, я дам тебе опиуму, только нарисуй мне красавицу. Чтоб хорошая была красавица! чтобы брови были
черные и очи большие, как маслины; а я сама чтобы лежала возле нее и
курила трубку! Слышишь? чтобы хорошая была! чтобы была красавица!
— Господин король! Я не могу принять на свой счет того, чего никогда не делал. Третьего дня я имел счастие избавить от смерти не министра вашего, а
черную нашу
курицу, которую не любила кухарка за то, что не снесла она ни одного яйца…
Между
курами он особенно любил одну
черную хохлатую, названную Чернушкою.
Вдруг кто-то дернул за одеяло. Алеша невольно взглянул: перед ним стояла Чернушка — не в виде
курицы, а в
черном платье, в малиновой шапочке с зубчиками и в белом накрахмаленном шейном платке, точно, как он видел ее в подземной зале.
То было далекое, славное время, и об этом времени мистер Чарли любил поговорить, когда мы с ним проводили зимние вечера в пивной, напротив цирка, попивая пиво и
куря: я папиросы, а он австрийские сигары длинные,
черные и необыкновенно вонючие.
У конюшни
чернела телега, фыркала жевавшая лошадь. Щепотьевцы кончили отработку и уехали; Алексей Рытов заехал на двор проститься с отцом, и они заговорились. Большой, плечистый Алексей сидел, понурившись, на чеке телеги и
курил. Степан радостно и любовно смотрел на него.
И, схватив одной рукою первого попавшегося рыженького цыпленка за лапки, другой, свободной рукою он обмакнул кисть в ведро с краской и… и в одну минуту цыпленок из пушистого и рыженького превратился в облизанного и
черного, как галчонок. Глупая птица не понимала поступка своего благодетеля и кричала на весь курятник, точно ее собирались резать. За ним запищали и закудахтали на разные голоса другие
куры и цыплята, и разом поднялся такой концерт, какого, наверное, никогда не было в стенах курятника.
Впрочем, и сама Аксинья пережила неприятную минуту в этот вечер. Расправившись с Митькой, она, вооружившись острым ножом, направилась к курятнику — исполнить приказание барина. И вдруг, открыв дверцу, отступила в испуге… Все, решительно все
куры и цыплята изображали из себя ту
черную курочку, которую ей, Аксинье, не приказано было трогать…
Парни и многие девчата от волнения непрерывно
курили. Высокая девушка в
черном платье и алом платочке, галошница Лида Асташова, сказала...
Юрка, не стучась, открыл соседнюю дверь, — Лелька хотела его остановить, чтоб постучал, да не успела. Спирька в очень грязной нижней рубашке сидел на стуле, положив ногу на колено, и тренькал на мандолине. Волосы были взлохмаченные, лицо помятое. На лбу и на носу
чернели подсохшие порезы, — как он тогда на вечеринке упал пьяный в оконные рамы. Воздух в комнате был такой, какой бывает там, где много
курят и никогда не проветривают.
— Солдатам дают, обыкновенно, обкуривать; за полтинник на водку в месяц
чернее угля сделает; табак-то крепкий, махорку
курят.
Было еще совсем рано, когда он приехал, около десяти часов, но большая белая зала с золочеными стульями и зеркалами была готова к принятию гостей, и все огни горели. Возле фортепиано с поднятой крышкой сидел тапер, молодой, очень приличный человек в
черном сюртуке, — дом был из дорогих, —
курил, осторожно сбрасывая пепел с папиросы, чтобы не запачкать платье, и перебирал ноты; и в углу, ближнем к полутемной гостиной, на трех стульях подряд, сидели три девушки и о чем-то тихо разговаривали.
Попадья рассказывала и плакала, и о. Василий видел с беспощадною и ужасной ясностью, как постарела она и опустилась за четыре года со смерти Васи. Молода она еще была, а в волосах у нее пролегали уже серебристые нити, и белые зубы
почернели, и запухли глаза. Теперь она
курила, и странно и больно было видеть в руках ее папироску, которую она держала неумело, по-женски, между двумя выпрямленными пальцами. Она
курила и плакала, и папироска дрожала в ее опухших от слез губах.
Если Владимир Михайлович возвращался рано и не уставал от работы, он садился писать, и тогда собака укладывалась комочком где-нибудь на стуле возле него, изредка открывала один
черный глаз и спросонья виляла хвостом. И когда, взволнованный процессом творчества, измученный муками своих героев, задыхающийся от наплыва мыслей и образов, он ходил по комнате и
курил папиросу за папиросой, она следила за ним беспокойным взглядом и сильнее виляла хвостом.