Утром, перед тем как встать в угол к образам, он долго умывался, потом, аккуратно одетый, тщательно причесывал рыжие волосы, оправлял бородку и, осмотрев себя в зеркало, одернув рубаху, заправив
черную косынку за жилет, осторожно, точно крадучись, шел к образам. Становился он всегда на один и тот же сучок половицы, подобный лошадиному глазу, с минуту стоял молча, опустив голову, вытянув руки вдоль тела, как солдат. Потом, прямой и тонкий, внушительно говорил...
Неточные совпадения
Наконец бросилась к свечке, схватила ее и осветила шкаф. Там, с ожесточенным нетерпением, взяла она мантилью на белом пуху, еще другую,
черную, шелковую, накинула первую на себя, а на нее шелковую, отбросив пуховую
косынку прочь.
Маслова, не отвечая, положила калачи на изголовье и стала раздеваться: сняла пыльный халат и
косынку с курчавящихся
черных волос и села.
На ногах женщины были полотняные чулки, на чулках — острожные коты, голова была повязана белой
косынкой, из-под которой, очевидно умышленно, были выпущены колечки вьющихся
черных волос.
Из-под
косынки, как на суде, выставлялись вьющиеся
черные волосы.
Маслова поспешно встала, накинула на
черные волосы
косынку и с оживившимся красным, потным улыбающимся лицом подошла к окну и взялась за решетку.
Была она приодета, будто ждала кого, в шелковом
черном платье и в легкой кружевной на голове наколке, которая очень к ней шла; на плечи была наброшена кружевная
косынка, приколотая массивною золотою брошкой.
Брюхачев стоял за женою и по временам целовал ее ручки, а Белоярцев, стоя рядом с Брюхачевым, не целовал рук его жены, но далеко запускал свои
черные глаза под ажурную
косынку, закрывавшую трепещущие, еще почти девственные груди Марьи Маревны, Киперской королевы. Сахаров все старался залепить вырванный попугаем клочок сапога, в то время как Завулонов, ударяя себя в грудь, говорил ему...
Вот лежанка, на которой стоят утюг, картонная кукла с разбитым носом, лоханка, рукомойник; вот окно, на котором в беспорядке валяются кусочек
черного воска, моток шелку, откушенный зеленый огурец и конфетная коробочка, вот и большой красный стол, на котором, на начатом шитье, лежит кирпич, обшитый ситцем, и за которым сидит она в моем любимом розовом холстинковом платье и голубой
косынке, особенно привлекающей мое внимание.
Я очутился в небольшой и не совсем опрятной комнате с бедной, словно наскоро расставленной мебелью. У окна, на кресле с отломанной ручкой, сидела женщина лет пятидесяти, простоволосая и некрасивая, в зеленом старом платье и с пестрой гарусной
косынкой вокруг шеи. Ее небольшие
черные глазки так и впились в меня.
Однажды Власову остановил на улице трактирщик Бегунцов, благообразный старичок, всегда носивший
черную шелковую
косынку на красной дряблой шее, а на груди толстый плюшевый жилет лилового цвета. На его носу, остром и блестящем, сидели черепаховые очки, и за это его звали — Костяные Глаза.
Старший сын ее обыкновенно оставался дома с мужниной сестрою, десятилетней девочкой Аделиной, а младшего она всегда брала с собой, и ребенок или сладко спал, убаюкиваемый тихою тряскою тележки, или при всей красоте природы с аппетитом сосал материно молоко, хлопал ее полненькой ручонкой по смуглой груди и улыбался, зазирая из-под
косынки на
черные глаза своей кормилицы.
До сей поры я продолжал ходить с отложными воротничками, но однажды отец привез мне
черный шелковый платок, подгалстучник на щетине и пеструю летнюю шейную
косынку.
Обычно свежее, яркое и спокойное Наташино лицо с нежными ямками на щеках, со смеющимися
черными глазами, с независимо поднятой вверх горделивой головкой, прикрытой, как и у прочих приюток, белой
косынкой, спокойно и весело по своему обыкновению. Байковый платок небрежно покрывает плечи.
Но тут молодой бездельник смолк внезапно и попятился назад. Перед ним стояла высокая девочка в белой
косынке и в форменном пальтеце воспитанницы ремесленного приюта. Из-под
косынки сверкали злые
черные глаза… Побелевшие губы дрожали… По совершенно бледным, как известь, щекам пробегали змейкой нервные конвульсии.
Нежно-прозрачное лицо ее теперь было желто — и его робко оживлял лихорадочный румянец, вызванный тревогою чувств, возбужденных моим прибытием; златокудрые ее волосы, каких я не видал ни у кого, кроме путеводного ангела Товии на картине Ари Шефера, — волосы легкие, нежные и в то же время какие-то смиренномудрые, подернулись сединою, которая покрыла их точно прозрачною дымкой; они были по-старому зачесаны в локоны, но этих локонов было уже немного — они уже не волновались вокруг всей головы, как это было встарь, а только напоминали прежнюю прическу спереди, вокруг висков и лба, меж тем как всю остальную часть головы покрывала
черная кружевная
косынка, красиво завязанная двумя широкими лопастями у подбородка.
Голову ее драпировала
черная кружевная
косынка, надетая по-своему, вроде платочка.
Монах остановился и, о чем-то думая, начал смотреть на нее…Солнце уже успело зайти. Взошла луна и бросала свои холодные лучи на прекрасное лицо Марии. Недаром поэты, воспевая женщин, упоминают о луне! При луне женщина во сто крат прекраснее. Прекрасные
черные волосы Марии, благодаря быстрой походке, рассыпались по плечам и по глубоко дышавшей, вздымавшейся груди…Поддерживая на шее
косынку, она обнажила руки до локтей…
Бася после работы поспала и сейчас одевалась. Не по-всегдашнему одевалась, а очень старательно, внимательно гляделась в зеркало.
Черные кудри красиво выбивались из-под алой
косынки, повязанной на голове, как фригийский колпак. И глаза блестели по-особенному, с ожиданием и радостным волнением. Нинка любовалась ее стройной фигурой и прекрасным, матово-бледным лицом.
Вместо ожерелья, на
черной ленте, перевязанной около шеи, висел золотой крест, падавший на грудь, которую открывала несколько, в виде сердца, белая
косынка.
Великолепно были нарисованы работницы в красных, зеленых, белых
косынках; одни неслись на аэроплане, мотоциклетке или автомобиле; другие ехали верхом, бежали пешие, брели с палочкой; третьи, наконец, ехали верхом на черепахе, на раке или сидели, как в лодке, в большой
черной галоше.
Одетая в пестрый персидский капот с пунцовою
косынкою на голове, так шедшей к нежной, хотя и смуглой коже ее лица и, как смоль,
черным волосам, она была неотразимо прекрасна, но какой-то особо греховной, чисто плотской красотой. Невольно вспоминалась справедливая оценка этой красоты одним заезжим в Грузино иностранцем, назвавшим Настасью Федоровну «королевой-преступниц» — прозвище, очень польстившее Минкиной.
Мантилья — это кружевная
косынка, большею частью из
черных кружев, которую испанки надевают на голову, прикалывая ее большими золотыми шпильками и ажурными гребнями.