Неточные совпадения
Когда Самгин, все более застывая в жутком холоде, подумал это — память тотчас воскресила вереницу забытых фигур: печника в деревне, грузчика Сибирской пристани, казака, который сидел у моря, как за столом, и
чудовищную фигуру кочегара у Троицкого моста в Петербурге. Самгин сел и, схватясь руками за
голову, закрыл уши. Он видел, что Алина сверкающей рукой гладит его плечо, но не чувствовал ее прикосновения. В уши его все-таки вторгался шум и рев. Пронзительно кричал Лютов, топая ногами...
Или, может быть, у них не хватает ни времени, ни самоотверженности, ни самообладания вникнуть с
головой в эту жизнь и подсмотреть ее близко-близко, без предубеждения, без громких фраз, без овечьей жалости, во всей ее
чудовищной простоте и будничной деловитости.
Нет ни одной стороны человеческой жизни, где бы основная, главная правда сияла с такой
чудовищной, безобразной
голой яркостью, без всякой тени человеческого лганья и самообеления.
Никому не приходило в
голову жаловаться; наступил какой-то общий
чудовищный, зловещий кошмар; какой-то нелепый гипноз овладел полком.
Я лег на
голых нарах, положив в
голову свое платье (подушки у меня еще не было), накрылся тулупом, но долго не мог заснуть, хотя и был весь измучен и изломан от всех
чудовищных и неожиданных впечатлений этого первого дня.
И вдруг ее коричневое лицо собралось в
чудовищную, отвратительную гримасу плача: губы растянулись и опустились по углам вниз, все личные мускулы напряглись и задрожали, брови поднялись кверху, наморщив лоб глубокими складками, а из глаз необычайно часто посыпались крупные, как горошины, слезы. Обхватив руками
голову и положив локти на стол, она принялась качаться взад и вперед всем телом и завыла нараспев вполголоса...
Сом фигурой своей очень похож на налима, но рот его, или, правильнее сказать, пасть, шире, безобразнее;
голова еще более сливается с туловищем, то есть брюхом; он гораздо отвратительнее налима и как-то похож на огромного головастика, Я слыхал, что сомы бывают
чудовищной, баснословной величины, что проглатывают не только детей, но и взрослых.
И мы несемся сломя
голову вперед и вперед, оглушенные грохотом и треском
чудовищных машин, одуревшие от этой бешеной скачки, с раздраженными нервами, извращенными вкусами и тысячами новых болезней…
И он отошел от окна. Я еще некоторое время оставался. Поезд несколько раз, часто и гулко пыхнул паром, точно затрепыхалась
чудовищная металлическая птица, тронулся опять и побежал в темноту, отбивая по рельсам свою железную дробь. Влажный ветер стукнул нашею рамой, шевельнул
голыми ветками кустов и понесся тоже в темноту…
Чем дальше я читал старые, пахнущие плесенью амбулаторные, забытые на чердаке фолианты, тем больший свет проливался в мою неопытную
голову. Я начал понимать
чудовищные вещи.
Каждый раз, когда Гарван делал новый толчок, оба борца с напряжением кряхтели и с усилием, огромными вздохами, переводили дыхание. Большие, тяжелые, со страшными, выпучившимися мускулами
голых рук и точно застывшие на полу арены в причудливых позах, они напоминали при неверном полусвете, разлитом в пустом цирке, двух
чудовищных крабов, оплетших друг друга клешнями.
Нелепые мысли, одна
чудовищнее другой, завертелись в его
голове.
Но его тотчас же сбило со скамейки. Он упал грудью на уключину и судорожно вцепился обеими руками в борт. Огромная тяжелая волна обдала его с ног до
головы. Почему-то ему послышался в реве водопада густой, частый звон колокола. Какая-то
чудовищная сила оторвала его от лодки, подняла высоко и швырнула в бездну
головой вниз. «А Друг-то, пожалуй, один не найдет дорогу домой», — мелькнуло вдруг в
голове фельдшера. И потом ничего не стало.
Так она кричала, и я не знал, откуда исходит ее
чудовищный голос. Я даже не знаю, кто это был; я называю это мыслью, но, может быть, это была не мысль. Мысли — те, как голуби над пожаром, кружились в
голове, а она кричала откуда-то снизу, сверху, с боков, где я не мог ни увидеть ее, ни поймать.
Единая мысль разбилась на тысячу мыслей, и каждая из них была сильна, и все они были враждебны. Они кружились в диком танце, а музыкою им был
чудовищный голос, гулкий, как труба, и несся он откуда-то из неведомой мне глубины. Это была бежавшая мысль, самая страшная из змей, ибо она пряталась во мраке. Из
головы, где я крепко держал ее, она ушла в тайники тела, в черную и неизведанную его глубину. И оттуда она кричала, как посторонний, как бежавший раб, наглый и дерзкий в сознании своей безопасности.
В лесах из гигантских папоротников, плаунов и хвощей неуклюже ползали
чудовищные динозавры с крохотными
головами; птицеящеры шмыгающими зигзагами чертили воздух; в пространных, теплых и неглубоких морях кишели рыбоящеры и плезиозавры.
Что-то зловещее горело широким и красным огнем, и в дыму копошились
чудовищные уродцы-дети с
головами взрослых убийц. Они прыгали легко и подвижно, как играющие козлята, и дышали тяжело, словно больные. Их рты походили на пасти жаб или лягушек и раскрывались судорожно и широко; за прозрачною кожей их
голых тел угрюмо бежала красная кровь — и они убивали друг друга, играя. Они были страшнее всего, что я видел, потому что они были маленькие и могли проникнуть всюду.
— Я уже имел честь объяснить вам, господин судебный следователь, что подобное
чудовищное предположение никогда не приходило, не приходит и не может прийти мне в
голову… Я стольким обязан Корнилию Потаповичу и Ивану Корнильевичу.
Порой аббат Грубер даже думал, что молодая женщина отказалась сама от поставленного ею за оказанную услугу
чудовищного условия, но подобная мысль закрадывалась в
голову умного иезуита лишь на мгновение.