Неточные совпадения
Всечасное употребление этого слова так нас с ним ознакомило, что, выговоря его, человек ничего уже не
мыслит, ничего не
чувствует, когда, если б люди понимали его важность, никто не мог бы вымолвить его без душевного почтения.
Бородавкин
чувствовал, как сердце его, капля по капле, переполняется горечью. Он не ел, не пил, а только произносил сквернословия, как бы питая ими свою бодрость.
Мысль о горчице казалась до того простою и ясною, что непонимание ее нельзя было истолковать ничем иным, кроме злонамеренности. Сознание это было тем мучительнее, чем больше должен был употреблять Бородавкин усилий, чтобы обуздывать порывы страстной натуры своей.
Но на шестой день, когда кучер вернулся без него, она
почувствовала, что уже не в силах ничем заглушать
мысль о нем и о том, что он там делает.
Прежде (это началось почти с детства и всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он замечал, что
мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная, не было полной уверенности в том, что дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою, всё уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более и более ограничиваться жизнью для себя, он, хотя не испытывал более никакой радости при
мысли о своей деятельности,
чувствовал уверенность, что дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде, и что оно всё становится больше и больше.
Но он не сделал ни того, ни другого, а продолжал жить,
мыслить и
чувствовать и даже в это самое время женился и испытал много радостей и был счастлив, когда не думал о значении своей жизни.
Но в ту минуту, когда она выговаривала эти слова, она
чувствовала, что они несправедливы; она не только сомневалась в себе, она
чувствовала волнение при
мысли о Вронском и уезжала скорее, чем хотела, только для того, чтобы больше не встречаться с ним.
Дарья Александровна заметила, что в этом месте своего объяснения он путал, и не понимала хорошенько этого отступления, но
чувствовала, что, раз начав говорить о своих задушевных отношениях, о которых он не мог говорить с Анной, он теперь высказывал всё и что вопрос о его деятельности в деревне находился в том же отделе задушевных
мыслей, как и вопрос о его отношениях к Анне.
Он всё лежал, стараясь заснуть, хотя
чувствовал, что не было ни малейшей надежды, и всё повторял шопотом случайные слова из какой-нибудь
мысли, желая этим удержать возникновение новых образов. Он прислушался — и услыхал странным, сумасшедшим шопотом повторяемые слова: «не умел ценить, не умел пользоваться; не умел ценить, не умел пользоваться».
Мысли эти томили и мучали его то слабее, то сильнее, но никогда не покидали его. Он читал и думал, и чем больше он читал и думал, тем дальше
чувствовал себя от преследуемой им цели.
Константин молчал. Он
чувствовал, что он разбит со всех сторон, но он
чувствовал вместе о тем, что то, что он хотел сказать, было не понято его братом. Он не знал только, почему это было не понято: потому ли, что он не умел сказать ясно то, что хотел, потому ли, что брат не хотел, или потому, что не мог его понять. Но он не стал углубляться в эти
мысли и, не возражая брату, задумался о совершенно другом, личном своем деле.
— Это придет, — утешал его Голенищев, в понятии которого Вронский имел и талант и, главное, образование, дающее возвышенный взгляд на искусство. Убеждение Голенищева в таланте Вронского поддерживалось еще и тем, что ему нужно было сочувствие и похвалы Вронского его статьям и
мыслям, и он
чувствовал, что похвалы и поддержка должны быть взаимны.
Она думала о другом, она видела его и
чувствовала, как ее сердце при этой
мысли наполнялось волнением и преступною радостью.
Чем долее Левин косил, тем чаще и чаще он
чувствовал минуты забытья, при котором уже не руки махали косой, а сама коса двигала за собой всё сознающее себя, полное жизни тело, и, как бы по волшебству, без
мысли о ней, работа правильная и отчетливая делалась сама собой. Это были самые блаженные минуты.
Он был, более чем прежде, любовно-почтителен к ней, и
мысль о том, чтоб она никогда не
почувствовала неловкости своего положения, ни на минуту не покидала его.
— Мы здесь не умеем жить, — говорил Петр Облонский. — Поверишь ли, я провел лето в Бадене; ну, право, я
чувствовал себя совсем молодым человеком. Увижу женщину молоденькую, и
мысли… Пообедаешь, выпьешь слегка — сила, бодрость. Приехал в Россию, — надо было к жене да еще в деревню, — ну, не поверишь, через две недели надел халат, перестал одеваться к обеду. Какое о молоденьких думать! Совсем стал старик. Только душу спасать остается. Поехал в Париж — опять справился.
Открытие это, вдруг объяснившее для нее все те непонятные для нее прежде семьи, в которых было только по одному и по два ребенка, вызвало в ней столько
мыслей, соображений и противоречивых чувств, что она ничего не умела сказать и только широко раскрытыми глазами удивленно смотрела на Анну. Это было то самое, о чем она мечтала еще нынче дорогой, но теперь, узнав, что это возможно, она ужаснулась. Она
чувствовала, что это было слишком простое решение слишком сложного вопроса.
Во время службы он то слушал молитвы, стараясь приписывать им значение такое, которое бы не расходилось с его взглядами, то,
чувствуя, что он не может понимать и должен осуждать их, старался не слушать их, а занимался своими
мыслями, наблюдениями и воспоминаниями, которые с чрезвычайною живостью во время этого праздного стояния в церкви бродили в его голове.
Левин
чувствовал всё более и более, что все его
мысли о женитьбе, его мечты о том, как он устроит свою жизнь, что всё это было ребячество и что это что-то такое, чего он не понимал до сих пор и теперь еще менее понимает, хотя это и совершается над ним; в груди его всё выше и выше поднимались содрогания, и непокорные слезы выступали ему на глаза.
— Вот, ты всегда приписываешь мне дурные, подлые
мысли, — заговорила она со слезами оскорбления и гнева. — Я ничего, ни слабости, ничего… Я
чувствую, что мой долг быть с мужем, когда он в горе, но ты хочешь нарочно сделать мне больно, нарочно хочешь не понимать…
Кроме того, он смутно
чувствовал, что то, что он называл своими убеждениями, было не только незнание, но что это был такой склад
мысли, при котором невозможно было знание того, что ему нужно было.
Он
чувствовал, что, несмотря на всё напряжение
мысли, он не мог понять то, что было так.
— Вы ехали в Ергушово, — говорил Левин,
чувствуя, что он захлебывается от счастия, которое заливает его душу. «И как я смел соединять
мысль о чем-нибудь не-невинном с этим трогательным существом! И да, кажется, правда то, что говорила Дарья Александровна», думал он.
Он
чувствовал, что он глубже, чем когда-нибудь, вникал теперь в это усложнение и что в голове его нарождалась — он без самообольщения мог сказать — капитальная
мысль, долженствующая распутать всё это дело, возвысить его в служебной карьере, уронить его врагов и потому принести величайшую пользу государству.
По мере чтения, в особенности при частом и быстром повторении тех же слов: «Господи помилуй», которые звучали как «помилос, помилос», Левин
чувствовал, что
мысль его заперта и запечатана и что трогать и шевелить ее теперь не следует, а то выйдет путаница, и потому он, стоя позади дьякона, продолжал, не слушая и не вникая, думать о своем.
Я
чувствовал необходимость излить свои
мысли в дружеском разговоре… но с кем?..
Он спешил не потому, что боялся опоздать, — опоздать он не боялся, ибо председатель был человек знакомый и мог продлить и укоротить по его желанию присутствие, подобно древнему Зевесу Гомера, длившему дни и насылавшему быстрые ночи, когда нужно было прекратить брань любезных ему героев или дать им средство додраться, но он сам в себе
чувствовал желание скорее как можно привести дела к концу; до тех пор ему казалось все неспокойно и неловко; все-таки приходила
мысль: что души не совсем настоящие и что в подобных случаях такую обузу всегда нужно поскорее с плеч.
Кто жил и
мыслил, тот не может
В душе не презирать людей;
Кто
чувствовал, того тревожит
Призрак невозвратимых дней:
Тому уж нет очарований,
Того змия воспоминаний,
Того раскаянье грызет.
Всё это часто придает
Большую прелесть разговору.
Сперва Онегина язык
Меня смущал; но я привык
К его язвительному спору,
И к шутке, с желчью пополам,
И злости мрачных эпиграмм.
Питая горьки размышленья,
Среди печальной их семьи,
Онегин взором сожаленья
Глядит на дымные струи
И
мыслит, грустью отуманен:
Зачем я пулей в грудь не ранен?
Зачем не хилый я старик,
Как этот бедный откупщик?
Зачем, как тульский заседатель,
Я не лежу в параличе?
Зачем не
чувствую в плече
Хоть ревматизма? — ах, Создатель!
Я молод, жизнь во мне крепка;
Чего мне ждать? тоска, тоска!..
Вообще все эти дни он был на той счастливой высоте духовного зрения, с которой отчетливо замечались им все намеки и подсказы действительности; услыша заглушаемые ездой экипажей звуки, он вошел в центр важнейших впечатлений и
мыслей, вызванных, сообразно его характеру, этой музыкой, уже
чувствуя, почему и как выйдет хорошо то, что придумал.
Да и что такое эти все, все муки прошлого! Всё, даже преступление его, даже приговор и ссылка казались ему теперь, в первом порыве, каким-то внешним, странным, как бы даже и не с ним случившимся фактом. Он, впрочем, не мог в этот вечер долго и постоянно о чем-нибудь думать, сосредоточиться на чем-нибудь
мыслью; да он ничего бы и не разрешил теперь сознательно; он только
чувствовал. Вместо диалектики наступила жизнь, и в сознании должно было выработаться что-то совершенно другое.
Но он все-таки шел. Он вдруг
почувствовал окончательно, что нечего себе задавать вопросы. Выйдя на улицу, он вспомнил, что не простился с Соней, что она осталась среди комнаты, в своем зеленом платке, не смея шевельнуться от его окрика, и приостановился на миг. В то же мгновение вдруг одна
мысль ярко озарила его, — точно ждала, чтобы поразить его окончательно.
Ему еще в передней пришла было
мысль: не снимать пальто и уехать и тем строго и внушительно наказать обеих дам, так чтобы разом дать все
почувствовать.
Он перекрестился несколько раз. Соня схватила свой платок и накинула его на голову. Это был зеленый драдедамовый платок, вероятно тот самый, про который упоминал тогда Мармеладов, «фамильный». У Раскольникова мелькнула об этом
мысль, но он не спросил. Действительно, он уже сам стал
чувствовать, что ужасно рассеян и как-то безобразно встревожен. Он испугался этого. Его вдруг поразило и то, что Соня хочет уйти вместе с ним.
«Неужели, неужели, — мелькало в нем, — он лжет и теперь? Невозможно, невозможно!» — отталкивал он от себя эту
мысль,
чувствуя заранее, до какой степени бешенства и ярости может она довести его,
чувствуя, что от бешенства с ума сойти может.
Он шел, смотря кругом рассеянно и злобно. Все
мысли его кружились теперь около одного какого-то главного пункта, — и он сам
чувствовал, что это действительно такой главный пункт и есть и что теперь, именно теперь, он остался один на один с этим главным пунктом, — и что это даже в первый раз после этих двух месяцев.
Порфирий Петрович приостановился с достоинством. Раскольников
почувствовал прилив какого-то нового испуга.
Мысль о том, что Порфирий считает его за невинного, начала вдруг пугать его.
Катерина Ивановна нарочно положила теперь пригласить эту даму и ее дочь, которых «ноги она будто бы не стоила», тем более что до сих пор, при случайных встречах, та высокомерно отвертывалась, — так вот, чтобы знала же она, что здесь «благороднее
мыслят и
чувствуют и приглашают, не помня зла», и чтобы видели они, что Катерина Ивановна и не в такой доле привыкла жить.
Передумав все это теперь и готовясь к новому бою, он
почувствовал вдруг, что дрожит, — и даже негодование закипело в нем при
мысли, что он дрожит от страха перед ненавистным Порфирием Петровичем.
Он вышел. Соня смотрела на него как на помешанного; но она и сама была как безумная и
чувствовала это. Голова у ней кружилась. «Господи! как он знает, кто убил Лизавету? Что значили эти слова? Страшно это!» Но в то же время
мысль не приходила ей в голову. Никак! Никак!.. «О, он должен быть ужасно несчастен!.. Он бросил мать и сестру. Зачем? Что было? И что у него в намерениях? Что это он ей говорил? Он ей поцеловал ногу и говорил… говорил (да, он ясно это сказал), что без нее уже жить не может… О господи!»
Он пошел к Неве по В—му проспекту; но дорогою ему пришла вдруг еще
мысль: «Зачем на Неву? Зачем в воду? Не лучше ли уйти куда-нибудь очень далеко, опять хоть на острова, и там где-нибудь, в одиноком месте, в лесу, под кустом, — зарыть все это и дерево, пожалуй, заметить?» И хотя он
чувствовал, что не в состоянии всего ясно и здраво обсудить в эту минуту, но
мысль ему показалась безошибочною.
В нежности матушкиной я не сумневался; но, зная нрав и образ
мыслей отца, я
чувствовал, что любовь моя не слишком его тронет и что он будет на нее смотреть как на блажь молодого человека.
Я хотел было продолжать, как начал, и объяснить мою связь с Марьей Ивановной так же искренно, как и все прочее. Но вдруг
почувствовал непреодолимое отвращение. Мне пришло в голову, что если назову ее, то комиссия потребует ее к ответу; и
мысль впутать имя ее между гнусными изветами [Извет (устар.) — донос, клевета.] злодеев и ее самую привести на очную с ними ставку — эта ужасная
мысль так меня поразила, что я замялся и спутался.
Не знаю. А меня так разбирает дрожь,
И при одной я
мысли трушу,
Что Павел Афанасьич раз
Когда-нибудь поймает нас,
Разгонит, проклянёт!.. Да что? открыть ли душу?
Я в Софье Павловне не вижу ничего
Завидного. Дай бог ей век прожить богато,
Любила Чацкого когда-то,
Меня разлюбит, как его.
Мой ангельчик, желал бы вполовину
К ней то же
чувствовать, что
чувствую к тебе;
Да нет, как ни твержу себе,
Готовлюсь нежным быть, а свижусь — и простыну.
Он не старался уяснить самому себе свою
мысль, но он
чувствовал, что ему хотелось удержать то блаженное время чем-нибудь более сильным, нежели память; ему хотелось вновь осязать близость своей Марии, ощутить ее теплоту и дыхание, и ему уже чудилось, как будто над ним…
Она взглянула на Базарова… и остановилась у двери, до того поразило ее это воспаленное и в то же время мертвенное лицо с устремленными на нее мутными глазами. Она просто испугалась каким-то холодным и томительным испугом;
мысль, что она не то бы
почувствовала, если бы точно его любила, — мгновенно сверкнула у ней в голове.
Совесть почти не упрекала Фенечку; но
мысль о настоящей причине ссоры мучила ее по временам; да и Павел Петрович глядел на нее так странно… так, что она, даже обернувшись к нему спиною,
чувствовала на себе его глаза. Она похудела от непрестанной внутренней тревоги и, как водится, стала еще милей.
Но тут он
почувствовал, что это именно чужие
мысли подвели его к противоречию, и тотчас же напомнил себе, что стремление быть на виду, показывать себя большим человеком — вполне естественное стремление и не будь его — жизнь потеряла бы смысл.
Марина засмеялась. Каждый раз, беседуя с нею, он ощущал зависть к ее умению распоряжаться словами, формировать
мысли, но после беседы всегда
чувствовал, что Марина не стала понятнее и центральная ее
мысль все-таки неуловима.
Самгин пошел одеваться, не потому, что считал нужными санитарные пункты, но для того, чтоб уйти из дома, собраться с
мыслями. Он
чувствовал себя ошеломленным, обманутым и не хотел верить в то, что слышал. Но, видимо, все-таки случилось что-то безобразное и как бы направленное лично против него.
— Равнодушным, как человек, которому с детства внушали, что он — существо исключительное, — сказал он,
чувствуя себя близко к
мысли очень для него ценной.