Неточные совпадения
— Дронов где-то вычитал, что тут действует «дух породы», что «так хочет Венера». Черт их возьми, породу и Венеру, какое мне дело до них? Я не желаю
чувствовать себя кобелем, у меня от этого тоска и
мысли о самоубийстве, вот в чем дело!
Он
чувствовал себя как бы приклеенным, привязанным к
мыслям о Лидии и Макарове, о Варавке и матери, о Дронове и швейке, но ему казалось, что эти назойливые
мысли живут не в нем, а вне его, что они возбуждаются только любопытством, а не чем-нибудь иным.
Университет ничем не удивил и не привлек Самгина. На вступительной лекции историка он вспомнил свой первый день в гимназии. Большие сборища людей подавляли его, в толпе он внутренне сжимался и не слышал своих
мыслей; среди однообразно одетых и как бы однолицых студентов он
почувствовал себя тоже обезличенным.
Но теперь, когда
мысли о смерти и любви облекались гневными словами маленькой, почти уродливой девушки, Клим вдруг
почувствовал, что эти
мысли жестоко ударили его и в сердце и в голову.
Утомленный физически, Клим шел не торопясь,
чувствуя, как светлый холод ночи вымораживает из него неясные
мысли и ощущения. Он даже мысленно напевал на мотив какой-то оперетки...
Такие
мысли являлись у нее неожиданно, вне связи с предыдущим, и Клим всегда
чувствовал в них нечто подозрительное, намекающее. Не считает ли она актером его? Он уже догадывался, что Лидия, о чем бы она ни говорила, думает о любви, как Макаров о судьбе женщин, Кутузов о социализме, как Нехаева будто бы думала о смерти, до поры, пока ей не удалось вынудить любовь. Клим Самгин все более не любил и боялся людей, одержимых одной идеей, они все насильники, все заражены стремлением порабощать.
Когда
мысли этого цвета и порядка являлись у Самгина, он хорошо
чувствовал, что вот это — подлинные его
мысли, те, которые действительно отличают его от всех других людей. Но он
чувствовал также, что в
мыслях этих есть что-то нерешительное, нерешенное и робкое. Высказывать их вслух не хотелось. Он умел скрывать их даже от Лидии.
Когда она ушла, он
почувствовал, что его охватило, точно сквозной ветер, неизведанное им, болезненное чувство насыщенности каким-то горьким дымом, который, выедая
мысли и желания, вызывал почти физическую тошноту.
Затем все примолкло, и в застывшей тишине Клим еще сильнее
почувствовал течение неоформленной
мысли.
Это не было похоже на тоску, недавно пережитую им, это было сновидное, тревожное ощущение падения в некую бездонность и мимо своих обычных
мыслей, навстречу какой-то новой, враждебной им. Свои
мысли были где-то в нем, но тоже бессловесные и бессильные, как тени. Клим Самгин смутно
чувствовал, что он должен в чем-то сознаться пред собою, но не мог и боялся понять: в чем именно?
«Вот почему иногда мне кажется, что
мысли мои кипят в пустом пространстве. И то, что я
чувствовал ночью, есть, конечно, назревание моей веры».
Он долго думал в этом направлении и,
почувствовав себя настроенным воинственно, готовым к бою, хотел идти к Алине, куда прошли все, кроме Варавки, но вспомнил, что ему пора ехать в город. Дорогой на станцию, по трудной, песчаной дороге, между холмов, украшенных кривеньким сосняком, Клим Самгин незаметно утратил боевое настроение и, толкая впереди себя длинную тень свою, думал уже о том, как трудно найти себя в хаосе чужих
мыслей, за которыми скрыты непонятные чувства.
Поработав больше часа, он ушел, унося раздражающий образ женщины, неуловимой в ее
мыслях и опасной, как все выспрашивающие люди. Выспрашивают, потому что хотят создать представление о человеке, и для того, чтобы скорее создать, ограничивают его личность, искажают ее. Клим был уверен, что это именно так; сам стремясь упрощать людей, он подозревал их в желании упростить его, человека, который не
чувствует границ своей личности.
Клим согласно кивнул головой. Когда он не мог сразу составить себе мнения о человеке, он
чувствовал этого человека опасным для себя. Таких, опасных, людей становилось все больше, и среди них Лидия стояла ближе всех к нему. Эту близость он сейчас ощутил особенно ясно, и вдруг ему захотелось сказать ей о себе все, не утаив ни одной
мысли, сказать еще раз, что он ее любит, но не понимает и чего-то боится в ней. Встревоженный этим желанием, он встал и простился с нею.
Он не докончил свою
мысль,
почувствовав легкий приступ презрения к Лидии. Это очень утешило его. Он заснул с уверенностью, что узел, связывавший его с Лидией, развязался. Сквозь сон Клим даже подумал...
Клим выпил храбро, хотя с первого же глотка
почувствовал, что напиток отвратителен. Но он ни в чем не хотел уступать этим людям, так неудачно выдумавшим себя, так раздражающе запутавшимся в
мыслях и словах. Содрогаясь от жгучего вкусового ощущения, он мельком вторично подумал, что Макаров не утерпит, расскажет Лидии, как он пьет, а Лидия должна будет
почувствовать себя виноватой в этом. И пусть
почувствует.
И вдруг Самгин
почувствовал, что его обожгло возмущение: вот это испорченное тело Лидия будет обнимать, может быть, уже обнимала? Эта
мысль тотчас же вытолкнула его из кухни. Он быстро прошел в комнату Варвары, готовясь сказать Лидии какие-то сокрушительные слова.
Он
чувствовал, что в нем вспухают значительнейшие
мысли. Но для выражения их память злокозненно подсказывала чужие слова, вероятно, уже знакомые Лидии. В поисках своих слов и желая остановить шепот Лидии, Самгин положил руку на плечо ее, но она так быстро опустила плечо, что его рука соскользнула к локтю, а когда он сжал локоть, Лидия потребовала...
Клим Самгин был согласен с Дроновым, что Томилин верно говорит о гуманизме, и Клим
чувствовал, что
мысли учителя, так же, как
мысли редактора, сродны ему. Но оба они не возбуждали симпатий, один — смешной, в другом есть что-то жуткое. В конце концов они, как и все другие в редакции, тоже раздражали его чем-то; иногда он думал, что это «что-то» может быть «избыток мудрости».
«Конечно, — старик прав. Так должны думать миллионы трудолюбивых и скромных людей, все те камни, из которых сложен фундамент государства», — размышлял Самгин и
чувствовал, что
мысль его ловит не то, что ему нужно оформить.
«Да, эволюция! Оставьте меня в покое. Бесплодные мудрствования — как это? Grübelsucht. Почему я обязан думать о
мыслях, людях, событиях, не интересных для меня, почему? Я все время
чувствую себя в чужом платье: то слишком широкое, оно сползает с моих плеч, то, узкое, стесняет мой рост».
Лицо Инокова стало суровым, он прищурил глаза, и Клим впервые заметил, что ресницы его красиво загнуты вверх. В речах Инокова он не находил ничего вымышленного, даже
чувствовал нечто родственное его
мыслям, но думал...
В черненькой паутине типографского шрифта он прозревал и
чувствовал такое же посягательство на свободу его
мысли и воли, какое слышал в речах верующих людей.
Слушая все более оживленную и уже горячую речь Прейса, Клим не возражал ему, понимая, что его, Самгина, органическое сопротивление идеям социализма требует каких-то очень сильных и веских
мыслей, а он все еще не находил их в себе, он только
чувствовал, что жить ему было бы значительно легче, удобнее, если б социалисты и противники их не существовали.
— Да, — тут многое от церкви, по вопросу об отношении полов все вообще мужчины
мыслят более или менее церковно. Автор — умный враг и — прав, когда он говорит о «не тяжелом, но губительном господстве женщины». Я думаю, у нас он первый так решительно и верно указал, что женщина бессознательно
чувствует свое господство, свое центральное место в мире. Но сказать, что именно она является первопричиной и возбудителем культуры, он, конечно, не мог.
Уезжая, он
чувствовал себя в мелких
мыслях, но находил, что эти
мысли, навязанные ему извне, насильно и вообще всегда не достойные его, на сей раз обещают сложиться в какое-то определенное решение. Но, так как всякое решение есть самоограничение, Клим не спешил выяснить его.
«Да, это мои
мысли», — подумал Самгин. Он тоже
чувствовал, что обогащается; дни и ночи награждали его невиданным, неизведанным, многое удивляло, и все вместе требовало порядка, все нужно было прибрать и уложить в «систему фраз», так, чтоб оно не беспокоило. Казалось, что Варвара удачно помогает ему в этом.
На Театральной площади, сказав извозчику адрес и не останавливая его, Митрофанов выпрыгнул из саней. Самгин поехал дальше,
чувствуя себя физически больным и как бы внутренне ослепшим, не способным видеть свои
мысли. Голова тупо болела.
Но тут он
почувствовал, что это именно чужие
мысли подвели его к противоречию, и тотчас же напомнил себе, что стремление быть на виду, показывать себя большим человеком — вполне естественное стремление и не будь его — жизнь потеряла бы смысл.
Он сам
чувствовал, что эти издерганные, измятые
мысли не удовлетворяют его, и опасался, что женщина, сделав из них выводы, перестанет уважать его. Но она сочувственно кивала головой.
— Равнодушным, как человек, которому с детства внушали, что он — существо исключительное, — сказал он,
чувствуя себя близко к
мысли очень для него ценной.
Переодев свою
мысль более прилично, Самгин снова
почувствовал приток торжественного настроения, наполнился тишиной, которая расширяла и возвышала его.
Тысячами шли рабочие, ремесленники, мужчины и женщины, осанистые люди в дорогих шубах, щеголеватые адвокаты, интеллигенты в легких пальто, студенчество, курсистки, гимназисты, прошла тесная группа почтово-телеграфных чиновников и даже небольшая кучка офицеров. Самгин
чувствовал, что каждая из этих единиц несет в себе одну и ту же
мысль, одно и то же слово, — меткое словцо, которое всегда, во всякой толпе совершенно точно определяет ее настроение. Он упорно ждал этого слова, и оно было сказано.
Самгин шел тихо, перебирая в памяти возможные возражения всех «систем фраз» против его будущей статьи. Возражения быстро испарялись, как испаряются первые капли дождя в дорожной пыли, нагретой жарким солнцем. Память услужливо подсказывала удачные слова, они легко и красиво оформляли интереснейшие
мысли. Он
чувствовал себя совершенно свободным от всех страхов и тревог.
Самгин пошел одеваться, не потому, что считал нужными санитарные пункты, но для того, чтоб уйти из дома, собраться с
мыслями. Он
чувствовал себя ошеломленным, обманутым и не хотел верить в то, что слышал. Но, видимо, все-таки случилось что-то безобразное и как бы направленное лично против него.
Он
чувствовал, что эти
мысли отрезвляют и успокаивают его. Сцена с женою как будто определила не только отношения с нею, а и еще нечто, более важное. На дворе грохнуло, точно ящик упал и разбился, Самгин вздрогнул, и в то же время в дверь кабинета дробно застучала Варвара, глухо говоря...
Он выбежал вслед за учеником медника. Самгин, протирая запотевшее стекло, ожидал услышать знакомые звуки выстрелов. С треском закрылись ставни, — он, вздрогнув, отшатнулся. Очень хотелось
чувствовать себя спокойно, но этому мешало множество мелких
мыслей; они вспыхивали и тотчас же гасли, только одна из них, погаснув, вспыхивала снова...
Он
чувствовал, что пустота дней как бы просасывается в него, физически раздувает, делает
мысли неуклюжими. С утра, после чая, он запирался в кабинете, пытаясь уложить в простые слова все пережитое им за эти два месяца. И с досадой убеждался, что слова не показывают ему того, что он хотел бы видеть, не показывают, почему старообразный солдат, честно исполняя свой долг, так же антипатичен, как дворник Николай, а вот товарищ Яков, Калитин не возбуждают антипатии?
В эту ночь, в пошленькой комнате гостиницы незнакомого города, Самгин
почувствовал, что его небывало настойчиво тяготят
мысли о женщинах.
— Ну, — в привычках
мысли, в направлении ее, — сказала Марина, и брови ее вздрогнули, по глазам скользнула тень. — Успенский-то, как ты знаешь, страстотерпец был и
чувствовал себя жертвой миру, а супруг мой — гедонист, однако не в смысле только плотского наслаждения жизнью, а — духовных наслаждений.
И вот, безболезненно порвав связь с женщиной, закончив полосу жизни,
чувствуя себя свободным, настроенный лирически мягко, он — который раз? — сидит в вагоне второго класса среди давно знакомых, обыкновенных людей, но сегодня в них чувствуется что-то новое и они возбуждают не совсем обыкновенные
мысли.
Марина засмеялась. Каждый раз, беседуя с нею, он ощущал зависть к ее умению распоряжаться словами, формировать
мысли, но после беседы всегда
чувствовал, что Марина не стала понятнее и центральная ее
мысль все-таки неуловима.
Самгин
чувствовал себя в потоке мелких
мыслей, они проносились, как пыльный ветер по комнате, в которой открыты окна и двери. Он подумал, что лицо Марины мало подвижно, яркие губы ее улыбаются всегда снисходительно и насмешливо; главное в этом лице — игра бровей, она поднимает и опускает их, то — обе сразу, то — одну правую, и тогда левый глаз ее блестит хитро. То, что говорит Марина, не так заразительно, как мотив: почему она так говорит?
— Нет, — сказал Самгин, понимая, что говорит неправду, —
мысли у него были обиженные и бежали прочь от ее слов, но он
чувствовал, что раздражение против нее исчезает и возражать против ее слов — не хочется, вероятно, потому, что слушать ее — интересней, чем спорить с нею. Он вспомнил, что Варвара, а за нею Макаров говорили нечто сродное с
мыслями Зотовой о «временно обязанных революционерах». Вот это было неприятно, это как бы понижало значение речей Марины.
Столь крутой поворот знакомых
мыслей Томилина возмущал Самгина не только тем, что так неожиданно крут, но еще и тем, что Томилин в резкой форме выразил некоторые, еще не совсем ясные,
мысли, на которых Самгин хотел построить свою книгу о разуме. Не первый раз случалось, что осторожные
мысли Самгина предупреждались и высказывались раньше, чем он решался сделать это. Он
почувствовал себя обворованным рыжим философом.
Выговорив это, Самгин смутился,
почувствовал, что даже кровь бросилась в лицо ему. Никогда раньше эта
мысль не являлась у него, и он был поражен тем, что она явилась. Он видел, что Марина тоже покраснела. Медленно сняв руки со стола, она откинулась на спинку дивана и, сдвинув брови, строго сказала...
В этой тревоге он прожил несколько дней,
чувствуя, что тупеет, подчиняется меланхолии и — боится встречи с Мариной. Она не являлась к нему и не звала его, — сам он идти к ней не решался. Он плохо спал, утратил аппетит и непрерывно прислушивался к замедленному течению вязких воспоминаний, к бессвязной смене однообразных
мыслей и чувств.
«Говорит, как деревенская баба…» И вслед за этим
почувствовал, что ему необходимо уйти, сейчас же, — последними словами она точно вытеснила, выжала из него все
мысли и всякие желания. Через минуту он торопливо прощался, объяснив свою поспешность тем, что — забыл: у него есть неотложное дело.
Он
чувствовал, что встреча с Долгановым нарушила, прервала новое, еще неясное, но очень важное течение его
мысли, вспыхнувшее в этом городе. Раздраженно постукивая тростью по камню панели, он думал...
Однако он
чувствовал, что на этот раз мелкие
мысли не помогают ему рассеять только что пережитое впечатление. Осторожно и медленно шагая вверх, он прислушивался, как в нем растет нечто неизведанное. Это не была привычная работа
мысли, автоматически соединяющей слова в знакомые фразы, это было нарастание очень странного ощущения: где-то глубоко под кожей назревало, пульсировало, как нарыв, слово...