Неточные совпадения
Одно — вне ее присутствия, с доктором, курившим одну
толстую папироску за другою и тушившим их о край полной пепельницы, с Долли и с князем, где шла речь об обеде, о политике, о болезни Марьи Петровны и где Левин вдруг на минуту совершенно забывал, что происходило, и
чувствовал себя точно проснувшимся, и другое настроение — в ее присутствии, у ее изголовья, где сердце хотело разорваться и всё не разрывалось от сострадания, и он не переставая молился Богу.
Добродушный Туровцын, очевидно,
чувствовал себя не в своей сфере, и улыбка
толстых губ, с которою он встретил Степана Аркадьича, как словами говорила: «Ну, брат, засадил ты меня с умными!
— Конечно, — согласился Безбедов, потирая красные,
толстые ладони. — Тысячи — думают, один — говорит, — добавил он, оскалив зубы, и снова пробормотал что-то о барышнях. Самгин послушал его еще минуту и ушел,
чувствуя себя отравленным.
Клим
чувствовал себя подавленным этой массой тела, туго обтянутого желтым джерси, напоминавшим ему «Крейцерову сонату»
Толстого.
В
себе самом я
чувствовал конфликт элементов, родственных Л.
Толстому, с элементами, родственными Ницше.
Также
чувствовал я
себя связанным с реальными людьми русской земли: с Чаадаевым, с некоторыми славянофилами, с Герценом, даже с Бакуниным и русскими нигилистами, с самим Л.
Толстым, с Вл. Соловьевым.
Откуп тоже не ушел. Не стесняясь личным знакомством и некоторым родством с
толстым Четвериковым, Калинович пригласил его к
себе и объяснил, что, так как дела его в очень хорошем положении, то не угодно ли будет ему хоть несколько расплатиться с обществом, от которого он миллионы наживает, и пожертвовать тысяч десять серебром на украшение города. Можно
себе представить, что
почувствовал при этих словах скупой и жадный Четвериков!
Снова я читаю
толстые книги Дюма-отца, Понсон-де-Террайля, Монтепэна, Законнэ, Габорио, Эмара, Буагобэ, — я глотаю эти книги быстро, одну за другой, и мне — весело. Я
чувствую себя участником жизни необыкновенной, она сладко волнует, возбуждая бодрость. Снова коптит мой самодельный светильник, я читаю ночи напролет, до утра, у меня понемногу заболевают глаза, и старая хозяйка любезно говорит мне...
Я ушел,
чувствуя себя обманутым и обиженным: так напрягался в страхе исповеди, а все вышло не страшно и даже не интересно! Интересен был только вопрос о книгах, неведомых мне; я вспомнил гимназиста, читавшего в подвале книгу женщинам, и вспомнил Хорошее Дело, — у него тоже было много черных книг,
толстых, с непонятными рисунками.
«Между тем, если читатель
чувствует себя смущенным мыслью о том, что он обязан, как христианин, так же как и
Толстой, покинуть свои привычные условия жизни и жить как простой работник, то пусть он успокоится и держится принципа: «Securus judicat orbis terrarum».
И когда оторвался он от земли чьими-то руками, а потом увидел перед самыми глазами
толстую, вздрагивающую, подвижную шею лошади, а позади
себя почувствовал знакомую тяжесть, услыхал хриплое дыхание, поскрипывание ремней и твердого сукна — ему стало так страшно обоих, и отца и лошади, что он закричал и забился.
Это вышло уж очень грубо, так что ему даже стало жаль ее. На его сердитом, утомленном лице она прочла ненависть, жалость, досаду на
себя и вдруг пала духом. Она поняла, что пересолила, вела
себя слишком развязно, и, опечаленная,
чувствуя себя тяжелой,
толстой, грубой и пьяною, села в первый попавшийся пустой экипаж вместе с Ачмиановым. Лаевский сел с Кирилиным, зоолог с Самойленком, дьякон с дамами, и поезд тронулся.
Ольга, с лучистыми морщинками на висках, с красненьким кончиком носа, отягчённого
толстыми, без оправы, стёклами очков, после обеда и чая садилась к пяльцам у окна и молча, пристально, бесконечно вышивала бисером необыкновенно яркие цветы. У брата Пётр
чувствовал себя уютнее, чем дома, у брата было интересней и всегда можно выпить хорошего вина.
Петя не успел очнуться, как уже
почувствовал себя крепко сжатым между
толстыми коленами акробата.
Этого уже я не выдержал и, по выражению покойного поэта
Толстого, «начав — как бог, окончил — как свинья». Я принял обиженный вид, — потому, что и в самом деле
чувствовал себя несправедливо обиженным, — и, покачав головою, повернулся и пошел к
себе в кабинет. Но, затворяя за
собою дверь,
почувствовал неодолимую жажду отмщения — снова отворил дверь и сказал...
А через неделю все забылось, и Толкачев опять показывал силу своих мускулов и заставлял восхищаться ими, но теперь Чистяков не мог без ужаса смотреть на его красную
толстую шею и огромный кулак и
чувствовал себя в его присутствии таким беззащитным и слабым, как цыпленок перед ястребом.
Старший штурман, сухой и старенький человек, проплававший большую часть своей жизни и видавший всякие виды, один из тех штурманов старого времени, которые были аккуратны, как и пестуемые ими хронометры, пунктуальны и добросовестны, с которыми, как в старину говорили, капитану можно было спокойно спать, зная, что такой штурман не прозевает ни мелей, ни опасных мест, вблизи которых он
чувствует себя беспокойным, — этот почтенный Степан Ильич торопливо допивает свой третий стакан, докуривает вторую
толстую папиросу и идет с секстаном наверх брать высоты солнца, чтобы определить долготу места.
На глазах у него появились слезы. Он
почувствовал себя словно бы сконфуженным и в эту минуту решительно ненавидел это скуластое, сердитое на вид лицо боцмана, с нависшими бровями и с
толстым мясистым носом багрово-красного цвета.
«
Толстой лежал на диване головой к окну и подпирал рукой свою светившуюся, как мне казалось, лучистую, большую голову. Он улыбнулся глазами и приподнялся. И, принимая левой рукой у меня чашку, он правую подал мне и поздоровался. Меня охватило никогда не испытанное волнение. Я
почувствовал спазмы в горле, нагнулся к его руке и приложился губами. И
чувствую, как он притягивает к
себе мою голову и тоже целует ее.
В последние годы всеобщее внимание обратил на
себя французский мыслитель Анри Бергсон. Много у него спорного, со многим трудно согласиться. Но ряд основных его положений имеет значение огромной важности. Всякий думающий, вслушивающийся в
себя человек давно уже смутно
чувствовал то, что говорит Бергсон. Ярко, ясно и глубоко
чувствовал это Лев
Толстой.
В 1871 году
Толстой писал жене из самарских степей, где он лечился кумысом: «Больнее мне всего за
себя то, что я от нездоровья своего
чувствую себя одной десятой того, что есть… На все смотрю, как мертвый, — то самое, за что я не любил многих людей. А теперь сам только вижу, что есть, понимаю, соображаю, но не вижу насквозь с любовью, как прежде».
Я был в полном недоумении. Но теперь я понимаю. Это Наташа возмутилась в его душе и сказала про самоотверженную девушку: «она — неимущий; в ней нет эгоизма, — и любовь ее пустоцветна». И теперь для меня совершенно несомненно: если бы в жизни
Толстой увидел упадочника-индуса, отдающего
себя на корм голодной тигрице, он
почувствовал бы в этом только величайшее поругание жизни, и ему стало бы душно, как в гробу под землей.
Лев
Толстой чувствовал себя очень одиноким, одиноким даже среди своих последователей, но он принадлежал к первому типу.
Я был в полном недоумении. Но одно мне стало ясно: если бы в жизни
Толстой увидел упадочника-индуса, отдающего
себя на корм голодной тигрице, — он
почувствовал бы в этом только величайшее поругание жизни, и ему стало бы душно, как в гробу под землей.
«После семи лет супружества, — рассказывает
Толстой, — Пьер
чувствовал радостное, твердое сознание того, что он не дурной человек, и
чувствовал он это потому, что он видел
себя отраженным в своей жене.
И одиночество, — поражающее, глухое одиночество. «Вы, верно, не думаете этого, — пишет
Толстой в одном письме, — но вы не можете
себе представить, до какой степени я одинок, до какой степени то, что есть настоящий «я», презираемо всеми, окружающими меня». — «
Чувствую, — пишет он в дневнике, — что моя жизнь, никому не только не интересна, но скучно, совестно им, что я продолжаю заниматься такими пустяками».
— Голова моя горит, сердце бьется, но все-таки я совершенно спокойна… С той ужасной минуты, когда я очнулась на станции, я
себя никогда так хорошо не
чувствовала… Мой сын жив!.. Мой сын жив… Эти слова, как целительный бальзам, проникли в мою душу! Боже, мне кажется, что в эту минуту с меня снято проклятие отца… Я не была сумасшедшая, Егор, но много, много лет я жила в какой-то лихорадке… Мне кажется, что густой мрак, который скрывал от меня все, рассеялся… и я опять прежняя Мария
Толстых…
Нищий Иван действительно избегал высокий дом, но не потому, чтобы избегнуть благодарности Гладких, а для того, чтобы не выдать
себя. Он
чувствовал, что теперь каждый взгляд, каждая слеза, каждое слово Тани может повести к объяснению между ним и его дочерью. О, если бы дело касалось только Тани и Бориса Ивановича, он знал бы как поступить. Но Петр Иннокентьевич
Толстых стоял на дороге и был помехой всему.
Низкий и сжатый лоб, волосы, начинающиеся почти над бровями, несоразмерно развитые скулы и челюсти, череп спереди узкий, переходивший сразу в какой-то широкий котел к затылку, уши, казавшиеся впалыми от выпуклостей за ушами, неопределенного цвета глаза, не смотревшие ни на кого прямо, делали то, что страшно становилось каждому, кто хотя вскользь
чувствовал на
себе тусклый взгляд последних, и каждому же, глядя на Малюту, невольно казалось, что никакое великодушное чувство, никакая мысль, выходящая из круга животных побуждений, не в силах была проникнуть в этот сплюснутый мозг, покрытый
толстым черепом и густою щетиной.
— Adorable, divin, délicieux! [ — Восхитительно, божественно, чудесно!] — слышалось со всех сторон. Наташа смотрела на
толстую Georges, но ничего не слышала, не видела и не понимала ничего из того, что́ делалось перед ней; она только
чувствовала себя опять вполне безвозвратно в том странном, безумном мире, столь далеком от прежнего, в том мире, в котором нельзя было знать, что́ хорошо, что́ дурно, что́ разумно и что́ безумно. Позади ее сидел Анатоль, и она,
чувствуя его близость, испуганно ждала чего-то.
Н.
Толстого, Андрея Н. Муравьева, Андрея А. Вагнера и Ивана Якимовича Мальцева, само признавало или, лучше сказать,
чувствовало над
собою нравственное старейшинство Андрея Николаевича Муравьева и было от него в некоторой авторитетной зависимости.