Неточные совпадения
Стародум(видя в тоске г-жу Простакову). Сударыня! Ты сама
себя почувствуешь лучше, потеряв силу делать другим дурно.
Прежде (это началось почти с детства и всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он замечал, что мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная, не было полной уверенности в том, что дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою, всё уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более и более ограничиваться жизнью для
себя, он, хотя не испытывал более никакой радости при мысли о своей деятельности,
чувствовал уверенность, что дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо
лучше, чем прежде, и что оно всё становится больше и больше.
Я сам
себя чувствую лучше, чище.
Взойдя наверх одеться для вечера и взглянув в зеркало, она с радостью заметила, что она в одном из своих
хороших дней и в полном обладании всеми своими силами, а это ей так нужно было для предстоящего: она
чувствовала в
себе внешнюю тишину и свободную грацию движений.
Левин
чувствовал, что брат Николай в душе своей, в самой основе своей души, несмотря на всё безобразие своей жизни, не был более неправ, чем те люди, которые презирали его. Он не был виноват в том, что родился с своим неудержимым характером и стесненным чем-то умом. Но он всегда хотел быть
хорошим. «Всё выскажу ему, всё заставлю его высказать и покажу ему, что я люблю и потому понимаю его», решил сам с
собою Левин, подъезжая в одиннадцатом часу к гостинице, указанной на адресе.
Он
чувствовал, что не может отвратить от
себя ненависти людей, потому что ненависть эта происходила не оттого, что он был дурен (тогда бы он мог стараться быть
лучше), но оттого, что он постыдно и отвратительно несчастлив.
— Нет, постойте! Вы не должны погубить ее. Постойте, я вам скажу про
себя. Я вышла замуж, и муж обманывал меня; в злобе, ревности я хотела всё бросить, я хотела сама… Но я опомнилась, и кто же? Анна спасла меня. И вот я живу. Дети растут, муж возвращается в семью и
чувствует свою неправоту, делается чище,
лучше, и я живу… Я простила, и вы должны простить!
Наконец
почувствовал он
себя лучше и обрадовался бог знает как, когда увидел возможность выйти на свежий воздух.
Иногда Клим испытывал желание возразить девочке, поспорить с нею, но не решался на это, боясь, что Лида рассердится. Находя ее самой интересной из всех знакомых девочек, он гордился тем, что Лидия относится к нему
лучше, чем другие дети. И когда Лида вдруг капризно изменяла ему, приглашая в тарантас Любовь Сомову, Клим
чувствовал себя обиженным, покинутым и ревновал до злых слез.
«Может быть, и я обладаю «другим чувством», — подумал Самгин, пытаясь утешить
себя. — Я — не романтик, — продолжал он, смутно
чувствуя, что где-то близко тропа утешения. — Глупо обижаться на девушку за то, что она не оценила моей любви. Она нашла плохого героя для своего романа. Ничего
хорошего он ей не даст. Вполне возможно, что она будет жестоко наказана за свое увлечение, и тогда я…»
— В деревне я
чувствовала, что, хотя делаю работу объективно необходимую, но не нужную моему хозяину и он терпит меня, только как ворону на огороде. Мой хозяин безграмотный, но по-своему умный мужик, очень
хороший актер и человек, который
чувствует себя первейшим, самым необходимым работником на земле. В то же время он догадывается, что поставлен в ложную, унизительную позицию слуги всех господ. Науке, которую я вколачиваю в головы его детей, он не верит: он вообще неверующий…
Клим очень хорошо
чувствовал, что дед всячески старается унизить его, тогда как все другие взрослые заботливо возвышают. Настоящий Старик утверждал, что Клим просто слабенький, вялый мальчик и что ничего необыкновенного в нем нет. Он играл плохими игрушками только потому, что
хорошие у него отнимали бойкие дети, он дружился с внуком няньки, потому что Иван Дронов глупее детей Варавки, а Клим, избалованный всеми, самолюбив, требует особого внимания к
себе и находит его только у Ивана.
— Знаешь, я с первых дней знакомства с ним
чувствовала, что ничего
хорошего для меня в этом не будет. Как все неудачно у меня, Клим, — сказала она, вопросительно и с удивлением глядя на него. — Очень ушибло меня это. Спасибо Лиде, что вызвала меня к
себе, а то бы я…
Отец рассказывал
лучше бабушки и всегда что-то такое, чего мальчик не замечал за
собой, не
чувствовал в
себе. Иногда Климу даже казалось, что отец сам выдумал слова и поступки, о которых говорит, выдумал для того, чтоб похвастаться сыном, как он хвастался изумительной точностью хода своих часов, своим умением играть в карты и многим другим.
Он
чувствовал себя окрепшим. Все испытанное им за последний месяц утвердило его отношение к жизни, к людям. О
себе сгоряча подумал, что он действительно независимый человек и, в сущности, ничто не мешает ему выбрать любой из двух путей, открытых пред ним. Само
собою разумеется, что он не пойдет на службу жандармов, но, если б издавался
хороший, независимый от кружков и партий орган, он, может быть, стал бы писать в нем. Можно бы неплохо написать о духовном родстве Константина Леонтьева с Михаилом Бакуниным.
«Это — что же — ревность?» — спросил он
себя, усмехаясь, и, не ответив, вдруг
почувствовал, что ему хотелось бы услышать о Марине что-то очень
хорошее, необыкновенное.
— Зачем я не раньше
почувствовала… ужас своего положения — хотите вы спросить? Да, этот вопрос и упрек давно мы должны бы были сделать
себе оба и тогда, ответив на него искренно друг другу и самим
себе, не ходили бы больше! Поздно!.. — шептала она задумчиво, — впрочем,
лучше поздно, чем никогда! Мы сегодня должны один другому ответить на вопрос: чего мы хотели и ждали друг от друга!..
Англичане
хорошим чаем, да просто чаем (у них он один), называют особый сорт грубого черного или смесь его с зеленым, смесь очень наркотическую, которая дает
себя чувствовать потребителю, язвит язык и небо во рту, как почти все, что англичане едят и пьют.
Когда же хозяйка, по просьбе англичанина, вместе с бывшим директором департамента сели за фортепиано и заиграли хорошо разученную ими 5-ю симфонию Бетховена, Нехлюдов
почувствовал давно неиспытанное им душевное состояние полного довольства
собой, точно как будто он теперь только узнал, какой он был
хороший человек.
Рояль был прекрасный, и исполнение симфонии было
хорошее. По крайней мере, так показалось Нехлюдову, любившему и знавшему эту симфонию. Слушая прекрасное анданте, он
почувствовал щипание в носу от умиления над самим
собою и всеми своими добродетелями.
По крайней мере, Привалов гораздо
лучше чувствовал себя в обществе Игнатия Львовича, чем в гостиной пани Марины.
Разобраться в этом странном наборе фраз было крайне трудно, и Привалов
чувствовал себя очень тяжело, если бы доктор не облегчал эту трудную задачу своим участием. Какой это был замечательно
хороший человек! С каким ангельским терпением выслушивал он влюбленный бред Привалова. Это был настоящий друг, который являлся лучшим посредником во всех недоразумениях и маленьких размолвках.
— Да, с этой стороны Лоскутов понятнее. Но у него есть одно совершенно исключительное качество… Я назвал бы это качество притягательной силой, если бы речь шла не о живом человеке. Говорю серьезно… Замечаешь, что
чувствуешь себя как-то
лучше и умнее в его присутствии; может быть, в этом и весь секрет его нравственного влияния.
К Вере Павловне они питают беспредельное благоговение, она даже дает им целовать свою руку, не
чувствуя себе унижения, и держит
себя с ними, как будто пятнадцатью годами старше их, то есть держит
себя так, когда не дурачится, но, по правде сказать, большею частью дурачится, бегает, шалит с ними, и они в восторге, и тут бывает довольно много галопированья и вальсированья, довольно много простой беготни, много игры на фортепьяно, много болтовни и хохотни, и чуть ли не больше всего пения; но беготня, хохотня и все нисколько не мешает этой молодежи совершенно, безусловно и безгранично благоговеть перед Верою Павловною, уважать ее так, как дай бог уважать старшую сестру, как не всегда уважается мать, даже
хорошая.
— Я очень рад теперь за m-lle Розальскую. Ее домашняя жизнь была так тяжела, что она
чувствовала бы
себя очень счастливою во всяком сносном семействе. Но я не мечтал, чтобы нашлась для нее такая действительно
хорошая жизнь, какую она будет иметь у вас.
А Вера Павловна
чувствовала едва ли не самую приятную из всех своих радостей от мастерской, когда объясняла кому-нибудь, что весь этот порядок устроен и держится самими девушками; этими объяснениями она старалась убедить саму
себя в том, что ей хотелось думать: что мастерская могла бы идти без нее, что могут явиться совершенно самостоятельно другие такие же мастерские и даже почему же нет? вот было бы хорошо! — это было бы
лучше всего! — даже без всякого руководства со стороны кого-нибудь не из разряда швей, а исключительно мыслью и уменьем самих швей: это была самая любимая мечта Веры Павловны.
Лучше всего я
себя чувствовал при конфликте, тогда мысль моя достигала наибольшей остроты.
Я
себя чувствовал относительно
лучше среди социал-демократов, но они не могли мне простить моей «реакционной», по их мнению, устремленности к духу и к трансцендентному.
Как это ни странно, но я
себя внутренне
лучше почувствовал в советский период, после октябрьского переворота, чем в лето и осень 17 года.
Стабровский очень был обрадован, когда «слявяночка» явилась обратно, счастливая своим молодым самопожертвованием. Даже Дидя, и та была рада, что Устенька опять будет с ней. Одним словом, все устроилось как нельзя
лучше, и «славяночка» еще никогда не
чувствовала себя такою счастливой. Да, она уже была нужна, и эта мысль приводила ее в восторг. Затем она так любила всю семью Стабровских, мисс Дудль, всех. В этом именно доме она нашла то, чего ей не могла дать даже отцовская любовь.
Правду она говорит про
себя в начале второго акта: «Как тень какая хожу, ног под
собою не слышу… только
чувствует мое сердце, что ничего из этого
хорошего не выйдет.
Прежде всех, перед вечером, приехал Ипполит и,
чувствуя себя гораздо
лучше, пожелал подождать князя на террасе.
— Не беспокойтесь, князь, — продолжал воспламененный Коля, — не ходите и не тревожьте его, он с дороги заснул; он очень рад; и знаете, князь, по-моему, гораздо
лучше, если вы не нынче встретитесь, даже до завтра отложите, а то он опять сконфузится. Он давеча утром говорил, что уже целые полгода не
чувствовал себя так хорошо и в силах; даже кашляет втрое меньше.
На Чистом болоте духовный брат Конон спасался с духовкою сестрой Авгарью только пока, — оставаться вблизи беспоповщинских скитов ему было небезопасно.
Лучше бы всего уехать именно зимой, когда во все концы скатертью дорога, но куда поволокешься с ребенком на руках? Нужно было «сождать», пока малыш подрастет, а тогда и в дорогу. Собственно говоря, сейчас Конон
чувствовал себя прекрасно. С ним не было припадков прежнего религиозного отчаяния, и часто, сидя перед огоньком в каменке, он сам удивлялся
себе.
На другой день поутру я
чувствовал себя также свежее и
лучше против обыкновенного.
Мать
чувствовала, что она знает жизнь рабочих
лучше, чем эти люди, ей казалось, что она яснее их видит огромность взятой ими на
себя задачи, и это позволяло ей относиться ко всем ним с снисходительным, немного грустным чувством взрослого к детям, которые играют в мужа и жену, не понимая драмы этих отношений.
— Мужик спокойнее на ногах стоит! — добавил Рыбин. — Он под
собой землю
чувствует, хоть и нет ее у него, но он
чувствует — земля! А фабричный — вроде птицы: родины нет, дома нет, сегодня — здесь, завтра — там! Его и баба к месту не привязывает, чуть что — прощай, милая, в бок тебе вилами! И пошел искать, где
лучше. А мужик вокруг
себя хочет сделать
лучше, не сходя с места. Вон мать пришла!
Сердце матери налилось желанием сказать что-то
хорошее этим людям. Она улыбалась, охмеленная музыкой,
чувствуя себя способной сделать что-то нужное для брата и сестры.
Матери вдруг стало жалко его — он все больше нравился ей теперь. После речи она
чувствовала себя отдохнувшей от грязной тяжести дня, была довольна
собой и хотела всем доброго,
хорошего.
— Ну, что же, теперь
лучше себя чувствуете?
Но вот и сам его сиятельство, князь Чебылкин, изволит возвращаться от всенощной, четверней в коляске. Его сиятельство милостиво раскланивается на все стороны; четверня раскормленных лошадок влачит коляску мерным и томным шагом: сами бессловесные
чувствуют всю важность возложенного на них подвига и ведут
себя, как следует лошадям
хорошего тона.
Когда воображение потухло и мысль заскербла, когда новое не искушает и нет мерила для сравнений — какие же могут быть препятствия, чтоб
чувствовать себя везде, где угодно, матерым Краснохолмским обывателем. Одного только недостает (этого и за деньги не добудешь): становой квартиры из окна не видать — так это, по нынешнему времени, даже
лучше. До этого-то и краснохолмцы уж додумались, что становые только свет застят.
Откуп тоже не ушел. Не стесняясь личным знакомством и некоторым родством с толстым Четвериковым, Калинович пригласил его к
себе и объяснил, что, так как дела его в очень
хорошем положении, то не угодно ли будет ему хоть несколько расплатиться с обществом, от которого он миллионы наживает, и пожертвовать тысяч десять серебром на украшение города. Можно
себе представить, что
почувствовал при этих словах скупой и жадный Четвериков!
Когда Калинович, облекшись предварительно тоже в новое и очень
хорошее белье, надел фрачную пару с высокоприличным при ней жилетом, то, посмотревшись в зеркало,
почувствовал себя, без преувеличения, как бы обновленным человеком; самый опытный глаз, при этой наружности, не заметил бы в нем ничего провинциального: довольно уже редкие волосы, бледного цвета, с желтоватым отливом лицо; худощавый, стройный стан; приличные манеры — словом, как будто с детских еще лет водили его в живописных кафтанчиках гулять по Невскому, учили потом танцевать чрез посредство какого-нибудь мсье Пьеро, а потом отдали в университет не столько для умственного образования, сколько для усовершенствования в
хороших манерах, чего, как мы знаем, совершенно не было, но что вложено в него было самой уж, видно, природой.
— Домой, — отвечал Калинович. — Я нынче начинаю верить в предчувствие, и вот, как хочешь объясни, — продолжал он, беря
себя за голову, — но только меня как будто бы в клещи ущемил какой-то непонятный страх, так что я ясно
чувствую… почти вижу, что в эти именно минуты там, где-то на небе, по таинственной воле судеб, совершается перелом моей жизни: к худому он или к
хорошему — не знаю, но только страшный перелом… страшный.
С удивительным наслаждением Калугин
почувствовал себя дома, вне опасности, и, надев ночную рубашку, лежа в постели уж рассказал Гальцину подробности дела, передавая их весьма естественно, — с той точки зрения, с которой подробности эти доказывали, что он, Калугин, весьма дельный и храбрый офицер, на что, мне кажется, излишне бы было намекать, потому что это все знали и не имели никакого права и повода сомневаться, исключая, может быть, покойника ротмистра Праскухина, который, несмотря на то, что, бывало, считал за счастие ходить под руку с Калугиным, вчера только по секрету рассказывал одному приятелю, что Калугин очень
хороший человек, но, между нами будь сказано, ужасно не любит ходить на бастионы.
— И что же,
лучше, поспокойнее
себя чувствуешь?
— Если вы
чувствуете утомление, — отозвался он, — то
лучше прекратить занятия, ибо гораздо полезнее меньше выслушать, но зато с полным вниманием, чем много, но невнимательно. По крайней мере, вы, господин Зверев, то, что я теперь говорил, уяснили
себе вполне?
Все смотрели на меня
хорошими глазами, ласково высмеивая мое смущение, еще немножко — и я бы, наверное, разревелся от неожиданной радости
чувствовать себя человеком, нужным для этих людей. А как раз в это утро в лавке приказчик сказал Петру Васильеву, кивая на меня головой...
Я ушел,
чувствуя себя обманутым и обиженным: так напрягался в страхе исповеди, а все вышло не страшно и даже не интересно! Интересен был только вопрос о книгах, неведомых мне; я вспомнил гимназиста, читавшего в подвале книгу женщинам, и вспомнил
Хорошее Дело, — у него тоже было много черных книг, толстых, с непонятными рисунками.