Неточные совпадения
С той минуты, как Алексей Александрович понял из объяснений с Бетси и со Степаном Аркадьичем, что от него требовалось только того, чтоб он оставил свою
жену в покое, не утруждая ее своим присутствием, и что сама
жена его желала этого, он
почувствовал себя столь потерянным, что не мог ничего сам решить, не знал сам, чего он хотел теперь, и, отдавшись в руки тех, которые с таким удовольствием занимались его делами, на всё отвечал согласием.
Но он
чувствовал всю тяжесть своего положения и жалел
жену, детей и
себя.
Жена?.. Нынче только он говорил с князем Чеченским. У князя Чеченского была
жена и семья — взрослые пажи дети, и была другая, незаконная семья, от которой тоже были дети. Хотя первая семья тоже была хороша, князь Чеченский
чувствовал себя счастливее во второй семье. И он возил своего старшего сына во вторую семью и рассказывал Степану Аркадьичу, что он находит это полезным и развивающим для сына. Что бы на это сказали в Москве?
Степан Аркадьич и княгиня были возмущены поступком Левина. И он сам
чувствовал себя не только ridicule [смешным] в высшей степени, но и виноватым кругом и опозоренным; но, вспоминая то, что он и
жена его перестрадали, он, спрашивая
себя, как бы он поступил в другой раз, отвечал
себе, что точно так же.
— Мы здесь не умеем жить, — говорил Петр Облонский. — Поверишь ли, я провел лето в Бадене; ну, право, я
чувствовал себя совсем молодым человеком. Увижу женщину молоденькую, и мысли… Пообедаешь, выпьешь слегка — сила, бодрость. Приехал в Россию, — надо было к
жене да еще в деревню, — ну, не поверишь, через две недели надел халат, перестал одеваться к обеду. Какое о молоденьких думать! Совсем стал старик. Только душу спасать остается. Поехал в Париж — опять справился.
Чувство это теперь было еще сильнее, чем прежде; еще менее, чем прежде, он
чувствовал себя способным понять смысл смерти, и еще ужаснее представлялась ему ее неизбежность; но теперь, благодаря близости
жены, чувство это не приводило его в отчаяние: он, несмотря на смерть,
чувствовал необходимость жить и любить.
Если бы
жена тогда, объявив о своей неверности, ушла от него, он был бы огорчен, несчастлив, но он не был бы в том для самого
себя безвыходном, непонятном положении, в каком он
чувствовал себя теперь.
Темнота легко подсказывала злые слова, Самгин снизывал их одно с другим, и ему была приятна работа возбужденного чувства, приятно насыщаться гневом. Он
чувствовал себя сильным и, вспоминая слова
жены, говорил ей...
Или буду с предводителем, которого я постыдно обманывал с его
женой, на собрании считать голоса за и против проводимого постановления земской инспекции школ и т. п., а потом буду назначать свидания его
жене (какая мерзость!); или буду продолжать картину, которая, очевидно, никогда не будет кончена, потому что мне и не следует заниматься этими пустяками и не могу ничего этого делать теперь», говорил он
себе и не переставая радовался той внутренней перемене, которую
чувствовал.
— Бог сжалился надо мной и зовет к
себе. Знаю, что умираю, но радость
чувствую и мир после стольких лет впервые. Разом ощутил в душе моей рай, только лишь исполнил, что надо было. Теперь уже смею любить детей моих и лобызать их. Мне не верят, и никто не поверил, ни
жена, ни судьи мои; не поверят никогда и дети. Милость Божию вижу в сем к детям моим. Умру, и имя мое будет для них незапятнано. А теперь предчувствую Бога, сердце как в раю веселится… долг исполнил…
За три недели до смерти,
почувствовав близкий финал, он кликнул к
себе наконец наверх сыновей своих, с их
женами и детьми, и повелел им уже более не отходить от
себя.
Чувствуя себя связанным беспрерывным чиновничьим надзором, он лично вынужден был сдерживать
себя, но ничего не имел против того, когда
жена, становясь на молитву, ставила рядом с
собой горничную и за каждым словом щипала ее, или когда она приказывала щекотать провинившуюся «девку» до пены у рта, или гонять на корде, как лошадь, подстегивая сзади арапником.
Дела у него были в образцовом порядке, но он
чувствовал за
собой две слабые стороны:
жена у него была полька, и он был разбит параличом.
Все это я узнал по позднейшим рассказам, а самого Коляновского помню вполне ясно только уже в последние дни его жизни. Однажды он
почувствовал себя плохо, прибег к обычному средству, но оно не помогло. Тогда он сказал
жене...
Вернувшись домой, Галактион
почувствовал себя чужим в стенах, которые сам строил. О
себе и о
жене он не беспокоился, а вот что будет с детишками? У него даже сердце защемило при мысли о детях. Он больше других любил первую дочь Милочку, а старший сын был баловнем матери и дедушки. Младшая Катя росла как-то сама по
себе, и никто не обращал на нее внимания.
Доктор волновался молча и глухо и как-то всем телом
чувствовал, что не имеет никакого авторитета в глазах
жены, а когда она была не в духе или капризничала, он начинал обвинять
себя в чем-то ужасном, впадал тоже в мрачное настроение и готов был на все, чтобы Прасковья Ивановна не дулась.
В сущности Харитина вышла очертя голову за Полуянова только потому, что желала хотя этим путем досадить Галактиону. На, полюбуйся, как мне ничего не жаль! Из-за тебя гибну. Но Галактион, кажется, не
почувствовал этой мести и даже не приехал на свадьбу, а послал вместо
себя жену с братом Симоном. Харитина удовольствовалась тем, что заставила мужа выписать карету, и разъезжала в ней по магазинам целые дни. Пусть все смотрят и завидуют, как молодая исправница катается.
Симон
чувствовал себя постоянно виноватым перед
женой, а теперь еще больше. Но Наташа не взъелась на него, а только прибавила...
Жалела об этом обстоятельстве и сама Дарья, потому что давно уже
чувствовала себя лишней и с удовольствием уступила бы свое место молодой, любимой
жене.
Когда люди входили в дом Петра Лукича Гловацкого, они
чувствовали, что здесь живет совет и любовь, а когда эти люди знакомились с самими хозяевами, то уже они не только
чувствовали витающее здесь согласие, но как бы созерцали олицетворение этого совета и любви в старике и его
жене. Теперь люди
чувствовали то же самое, видя Петра Лукича с его дочерью. Женни, украшая
собою тихую, предзакатную вечерню старика, умела всех приобщить к своему чистому празднеству, ввести в свою безмятежную сферу.
Мать
чувствовала, что она знает жизнь рабочих лучше, чем эти люди, ей казалось, что она яснее их видит огромность взятой ими на
себя задачи, и это позволяло ей относиться ко всем ним с снисходительным, немного грустным чувством взрослого к детям, которые играют в мужа и
жену, не понимая драмы этих отношений.
К петербургской атмосферической сутолоке, с ее сыростью, изменчивостью и непогодами, он привык и
чувствовал себя вполне здоровым;
жена и сын тоже никогда не бывали больны.
Но вот вы сделались больны, — любящая
жена ваша забывает свою болезнь и неотлучно, несмотря на ваши просьбы не мучить
себя напрасно, сидит у вашей постели, и вы всякую секунду
чувствуете на
себе ее соболезнующий взгляд, говорящий...
Вечером, приехав на дачу, Василий Львович передал
жене очень точно все подробности свидания с Желтковым. Он как будто бы
чувствовал себя обязанным сделать это.
Дорогой шло безудержное пьянство, в котором старшие не мешали рекрутам,
чувствуя, что идти на такое безумное дело, на которое они шли, бросая
жен, матерей, отрекаясь от всего святого только для того, чтобы сделаться чьими-то бессмысленными орудиями убийства, слишком мучительно, если не одурманить
себя вином.
Карпу Кондратьичу иногда приходило в голову, что
жена его напрасно гонит бедную девушку, он пробовал даже заговаривать с нею об этом издалека; но как только речь подходила к большей определительности, он
чувствовал такой ужас, что не находил в
себе силы преодолеть его, и отправлялся поскорее на гумно, где за минутный страх вознаграждал
себя долгим страхом, внушаемым всем вассалам.
Там я буду
чувствовать себя господином, а не стреноженным мужем своей
жены.
Прощенный грешник, видимо,
чувствовал себя прекрасно и даже, кажется, любезно ущипнул
жену, потому что она подавленно взвизгнула и засмеялась, но в этот трогательный момент появилось третье лицо, которое вошло в комнату, не раздеваясь в передней.
«И чего она бросилась на меня, как голодная?» — с тяжёлым недоумением спрашивал он
себя и тут же
почувствовал в сердце приятное щекотание самолюбия. На него обратила внимание настоящая женщина — чистая, образованная, мужняя
жена.
Мамаева. Ax, подите вы! Скажите вашей
жене, что я хотела ее подождать, да не могу, очень дурно
себя чувствую. Ах! Прощайте!
Князь сидел на креслах, закинув голову назад. Лицо его имело какое-то мечтательное выражение; лицо же княгини, напротив, и на этот раз опять осенилось облаком тайного неудовольствия. Муж и
жена, оставшись с глазу на глаз,
чувствовали необходимость начать между
собой какой-нибудь разговор, но о чем именно — не знали. Князь, впрочем, заговорил первый.
Наш брат, русский человек, любит почавкать, — начинает Фридрих Фридрихович, давая вам
чувствовать, что когда он десять минут назад называл
себя немецким человеком, то это он шутил, а что, в самом-то деле, он-то и есть настоящий русский человек, и вслед за этой оговоркой Шульц заводит за хлебом-солью беседу, в которой уж гостю приходится только молчать и слушать Фридриха Фридриховича со всяческим, впрочем, правом хвалить его ум, его добродетель, его честность, его
жену, его лошадь, его мебель, его хлеб-соль и его сигары.
— Где была? — спросил Пётр, зорко всматриваясь в лицо
жены, — она опустила глаза,
чувствуя себя виноватой в чём-то.
Ветер притих, зарылся в густой снег. Снег падал тяжело и прямо, густыми хлопьями, он занавесил окна белым занавесом, на дворе ничего не видно. Никто не говорил с Артамоновым старшим, и он
чувствовал, что все, кроме
жены, считают его виновным во всём: в бунтах, в дурной погоде, в том, что царь ведёт
себя как-то неумело.
Он смутно
почувствовал, что сказано им не то, что хотелось сказать, и даже сказана какая-то неправда. А чтоб успокоить
жену и отвести от
себя опасность, нужно было сказать именно правду, очень простую, неоспоримо ясную, чтоб
жена сразу поняла её, подчинилась ей и не мешала ему глупыми жалобами, слезами, тем бабьим, чего в ней до этой поры не было. Глядя, как она небрежно, неловко укладывает дочь, он говорил...
Вот чего не предусмотрели ни Бажанов, ни Советов, а между тем такого рода недоумения встречаются чуть не на каждом шагу. Везде культурный человек видит
себя лишним, везде он
чувствует себя в положении того мужа, у которого
жена мучилась в потугах рождения, а он сидел у ее изголовья и покряхтывал. Везде, на всех лицах, во всех ответах он читает и слышит одно слово: надоел! надоел! надоел!
Муфель представил меня своей
жене, очень молодой белокурой даме; эта бесцветная немочка вечно страдала зубной болью, и мимо нее, как говорил Мухоедов, стоило только пройти мужчине, чтобы она на другой же день
почувствовала себя беременной; почтенная и немного чопорная и опрятная, как кошка, старушка, которую я видел каждый день гулявшей по плотине, оказалась мамашей Муфеля.
Он словно впервые
почувствовал себя на чужбине и безотчетно вспомнил о
жене и ребятишках.
В это самое время Иван Ильич провалился, увидал свет, и ему открылось, что жизнь его была не то, что надо, но что это можно еще поправить. Он спросил
себя: что же «то», и затих, прислушиваясь. Тут он
почувствовал, что руку его целует кто-то. Он открыл глаза и взглянул на сына. Ему стало жалко его.
Жена подошла к нему. Он взглянул на нее. Она с открытым ртом и с неотертыми слезами на носу и щеке, с отчаянным выражением смотрела на него. Ему жалко стало ее.
Сообразивши все это, я начал не соглашаться и деликатно объяснять, что не хочу так дорого платить за
жену, которая, если пришлось уже правду сказать, не очень мне-то и нравится (Анисиньки в те поры не было здесь, и потому я был вне любви), и если я соглашался жениться на ней, так это из вежливости, за его участие в делах моих;
чувствуя же, после поездки в Санкт-Петербург (тут, для важности, я выговаривал всякое слово особо и выразно), в
себе необыкновенные способности, я могу найти
жену лучше его дочери — и все такое я объяснял ему.
Едва начался обряд венчанья, как супруга Ивана Гавриловича
почувствовала уже тоску и сильный позыв к зевоте; крестьянская свадьба, заинтересовавшая ее дня три тому назад, казалась ей весьма скучным удовольствием; невеста была глупа и выглядывала настоящим уродом, жених и того хуже — словом, она изъявила желание как можно скорее ехать домой. Иван Гаврилович, разделявший с
женою одни и те же мысли, не замедлил сесть в коляску, пригласив наперед к
себе некоторых из соседей.
Теперь я вижу
жену не в окно, а вблизи
себя, в обычной домашней обстановке, в той самой, которой недостает мне теперь в мои пожилые годы, и несмотря на ее ненависть ко мне, я скучаю по ней, как когда-то в детстве скучал по матери и няне, и
чувствую, что теперь, под старость, я люблю ее чище и выше, чем любил прежде, — и поэтому мне хочется подойти к ней, покрепче наступить ей каблуком на носок, причинить боль и при этом улыбнуться.
Я постоял немного и пошел к
себе наверх. Час спустя — это было в половине второго — я со свечкою в руках опять сошел вниз, чтобы поговорить с
женой. Я не знал, что скажу ей, но
чувствовал, что мне нужно сказать ей что-то важное и необходимое. В рабочей комнате ее не было. Дверь, которая вела в спальню, была закрыта.
Я нравился
Жене как художник, я победил ее сердце своим талантом, и мне страстно хотелось писать только для нее, и я мечтал о ней, как о своей маленькой королеве, которая вместе со мною будет владеть этими деревьями, полями, туманом, зарею, этою природой, чудесной, очаровательной, но среди которой я до сих пор
чувствовал себя безнадежно одиноким и ненужным.
С больной головой, разбитый и мрачный, он трясся в телеге и
чувствовал в груди мерзкий, горький осадок после четырёхдневного кутежа. Представляя
себе, как
жена встретит его и запоёт: «Что, батюшка, снова сорвался с цепи-то?» и начнёт говорить о летах, седой бороде, детях, стыде, о своей несчастной жизни, — Тихон Павлович сжимался и озлобленно плевал на дорогу, глухо бормоча...
Вы не оставляете ему даже последнего убежища, где он еще
чувствует себя человеком, где он любит и не боится; вы говорите: «Его община — не община, его семейство — не семейство, его
жена — не
жена: прежде чем ему, она принадлежит помещику; его дети — не его дети; кто знает, кто их отец?»
Липкий любит предаваться мечтаниям, любит припоминать минуту, час и мельчайшие обстоятельства, при которых он с вами познакомился; любит звать вас к
себе, сажает вас между
женою и детьми (и всегда на самом лучшем и мягком месте), и дает вам
почувствовать, что считает вас не иначе, как членом своего семейства.
По-видимому, в первую очередь дело идет здесь о каком-то грехе в области пола, — это явствует из того, что после вкушения плода
жена стала
чувствовать в
себе самку, а потому стыдиться своего тела.
После семи лет супружества Пьер
чувствовал радостное, твердое сознание того, что он не дурной человек, и
чувствовал он это потому, что он видел
себя отраженным в своей
жене. В
себе он
чувствовал все хорошее и дурное смешанным и затемнявшим одно другое. Но на
жене его отражалось только то, что было истинно-хорошо; все не совсем хорошее было откинуто. И отражение это произошло не путем логической мысли, а другим, таинственным, непосредственным отражением».
В 1871 году Толстой писал
жене из самарских степей, где он лечился кумысом: «Больнее мне всего за
себя то, что я от нездоровья своего
чувствую себя одной десятой того, что есть… На все смотрю, как мертвый, — то самое, за что я не любил многих людей. А теперь сам только вижу, что есть, понимаю, соображаю, но не вижу насквозь с любовью, как прежде».