Неточные совпадения
Марья Антоновна.
Вы всё эдакое говорите… Я бы
вас попросила,
чтоб вы мне написали лучше на память какие-нибудь стишки в альбом.
Вы, верно, их
знаете много.
Почтмейстер.
Знаю,
знаю… Этому не учите, это я делаю не то
чтоб из предосторожности, а больше из любопытства: смерть люблю
узнать, что есть нового на свете. Я
вам скажу, что это преинтересное чтение. Иное письмо с наслажденьем прочтешь — так описываются разные пассажи… а назидательность какая… лучше, чем в «Московских ведомостях»!
Стародум. Ему многие смеются. Я это
знаю. Быть так. Отец мой воспитал меня по-тогдашнему, а я не нашел и нужды себя перевоспитывать. Служил он Петру Великому. Тогда один человек назывался ты, а не
вы. Тогда не
знали еще заражать людей столько,
чтоб всякий считал себя за многих. Зато нонче многие не стоят одного. Отец мой у двора Петра Великого…
— A propos de Варенька, [Кстати о Вареньке,] — сказала Кити по-французски, как они и всё время говорили,
чтоб Агафья Михайловна не понимала их. —
Вы знаете, maman, что я нынче почему-то жду решения.
Вы понимаете какое. Как бы хорошо было!
— Так как все пальцы вышли, он их все разогнул и продолжал: — Это взгляд теоретический, но я полагаю, что
вы сделали мне честь обратиться ко мне для того,
чтоб узнать практическое приложение.
— Ах, maman, у
вас своего горя много. Лили заболела, и я боюсь, что скарлатина. Я вот теперь выехала,
чтоб узнать, а то засяду уже безвыездно, если, избави Бог, скарлатина.
— Я нездоров, я раздражителен стал, — проговорил, успокоиваясь и тяжело дыша, Николай Левин, — и потом ты мне говоришь о Сергей Иваныче и его статье. Это такой вздор, такое вранье, такое самообманыванье. Что может писать о справедливости человек, который ее не
знает?
Вы читали его статью? — обратился он к Крицкому, опять садясь к столу и сдвигая с него до половины насыпанные папиросы,
чтоб опростать место.
— Прошу
вас, — продолжал я тем же тоном, — прошу
вас сейчас же отказаться от ваших слов;
вы очень хорошо
знаете, что это выдумка. Я не думаю,
чтоб равнодушие женщины к вашим блестящим достоинствам заслуживало такое ужасное мщение. Подумайте хорошенько: поддерживая ваше мнение,
вы теряете право на имя благородного человека и рискуете жизнью.
Гм! гм! Читатель благородный,
Здорова ль ваша вся родня?
Позвольте: может быть, угодно
Теперь
узнать вам от меня,
Что значит именно родные.
Родные люди вот какие:
Мы их обязаны ласкать,
Любить, душевно уважать
И, по обычаю народа,
О Рождестве их навещать
Или по почте поздравлять,
Чтоб остальное время года
Не думали о нас они…
Итак, дай Бог им долги дни!
И я лишен того: для
васТащусь повсюду наудачу;
Мне дорог день, мне дорог час:
А я в напрасной скуке трачу
Судьбой отсчитанные дни.
И так уж тягостны они.
Я
знаю: век уж мой измерен;
Но
чтоб продлилась жизнь моя,
Я утром должен быть уверен,
Что с
вами днем увижусь я…
Латынь из моды вышла ныне:
Так, если правду
вам сказать,
Он
знал довольно по-латыни,
Чтоб эпиграфы разбирать,
Потолковать об Ювенале,
В конце письма поставить vale,
Да помнил, хоть не без греха,
Из Энеиды два стиха.
Он рыться не имел охоты
В хронологической пыли
Бытописания земли;
Но дней минувших анекдоты,
От Ромула до наших дней,
Хранил он в памяти своей.
Поверьте: моего стыда
Вы не
узнали б никогда,
Когда б надежду я имела
Хоть редко, хоть в неделю раз
В деревне нашей видеть
вас,
Чтоб только слышать ваши речи,
Вам слово молвить, и потом
Всё думать, думать об одном
И день и ночь до новой встречи.
— Да ведь я божьего промысла
знать не могу… И к чему
вы спрашиваете, чего нельзя спрашивать? К чему такие пустые вопросы? Как может случиться,
чтоб это от моего решения зависело? И кто меня тут судьей поставил: кому жить, кому не жить?
— Всю эту возню, то есть похороны и прочее, я беру на себя.
Знаете, были бы деньги, а ведь я
вам сказал, что у меня лишние. Этих двух птенцов и эту Полечку я помещу в какие-нибудь сиротские заведения получше и положу на каждого, до совершеннолетия, по тысяче пятисот рублей капиталу,
чтоб уж совсем Софья Семеновна была покойна. Да и ее из омута вытащу, потому хорошая девушка, так ли? Ну-с, так
вы и передайте Авдотье Романовне, что ее десять тысяч я вот так и употребил.
Перебиваете
вы всё меня, а мы… видите ли, мы здесь остановились, Родион Романыч, чтобы выбрать что петь, — такое,
чтоб и Коле можно было протанцевать… потому все это у нас, можете представить, без приготовления; надо сговориться, так чтобы все совершенно прорепетировать, а потом мы отправимся на Невский, где гораздо больше людей высшего общества и нас тотчас заметят: Леня
знает «Хуторок»…
— А вот ты не была снисходительна! — горячо и ревниво перебила тотчас же Пульхерия Александровна. —
Знаешь, Дуня, смотрела я на
вас обоих, совершенный ты его портрет, и не столько лицом, сколько душою: оба
вы меланхолики, оба угрюмые и вспыльчивые, оба высокомерные и оба великодушные… Ведь не может быть,
чтоб он эгоист был, Дунечка? а?.. А как подумаю, что у нас вечером будет сегодня, так все сердце и отнимется!
—
Чтоб удивить-то! Хе-хе! Ну, это пускай будет, как
вам угодно, — перебил Петр Петрович, — а вот что скажите-ка: ведь
вы знаете эту дочь покойника-то, щупленькая такая! Ведь это правда совершенная, что про нее говорят, а?
— А, так вот оно что-с! — Лужин побледнел и закусил губу. — Слушайте, сударь, меня, — начал он с расстановкой и сдерживая себя всеми силами, но все-таки задыхаясь, — я еще давеча, с первого шагу, разгадал вашу неприязнь, но нарочно оставался здесь,
чтоб узнать еще более. Многое я бы мог простить больному и родственнику, но теперь…
вам… никогда-с…
— Да разве вероятно,
чтоб он мог украсть, ограбить?
Чтоб он мог об этом только помыслить? — вскричала Дуня и вскочила со стула. — Ведь
вы его
знаете, видели? Разве он может быть вором?
— Вот, посмотрите сюда, в эту вторую большую комнату. Заметьте эту дверь, она заперта на ключ. Возле дверей стоит стул, всего один стул в обеих комнатах. Это я принес из своей квартиры,
чтоб удобнее слушать. Вот там сейчас за дверью стоит стол Софьи Семеновны; там она сидела и разговаривала с Родионом Романычем. А я здесь подслушивал, сидя на стуле, два вечера сряду, оба раза часа по два, — и, уж конечно, мог
узнать что-нибудь, как
вы думаете?
Борис. Ах, кабы
знали эти люди, каково мне прощаться с тобой! Боже мой! Дай Бог,
чтоб им когда-нибудь так же сладко было, как мне теперь. Прощай, Катя! (Обнимает ее и хочет уйти.) Злодеи
вы! Изверги! Эх, кабы сила!
Дико́й. Что ж ты, украдешь, что ли, у кого? Держите его! Этакой фальшивый мужичонка! С этим народом какому надо быть человеку? Я уж не
знаю. (Обращаясь к народу.) Да
вы, проклятые, хоть кого в грех введете! Вот не хотел нынче сердиться, а он, как нарочно, рассердил-таки.
Чтоб ему провалиться! (Сердито.) Перестал, что ль, дождик-то?
Кнуров.
Вы можете мне сказать, что она еще и замуж-то не вышла, что еще очень далеко то время, когда она может разойтись с мужем. Да, пожалуй, может быть, что и очень далеко, а ведь, может быть, что и очень близко. Так лучше предупредить
вас,
чтоб вы еще не сделали какой-нибудь ошибки,
чтоб знали, что я для Ларисы Дмитриевны ничего не пожалею… Что
вы улыбаетесь?
А тот чахоточный, родня
вам, книгам враг,
В ученый комитет который поселился
И с криком требовал присяг,
Чтоб грамоте никто не
знал и не учился?
Ах! батюшка, сказать,
чтоб не забыть:
Позвольте нам своими счесться,
Хоть дальними, — наследства не делить;
Не
знали вы, а я подавно, —
Спасибо научил двоюродный ваш брат, —
Как
вам доводится Настасья Николавна?
— О, благодарю! Но предпочел бы,
чтоб в его услугах нуждались
вы. Здесь есть наш консул?
Вы не
знаете? Но
вы, надеюсь,
знаете, что везде есть англичане. Я хочу,
чтоб позвали англичанина. Я тут не уйду.
— Пригласил
вас,
чтоб лично вручить бумаги ваши, — он постучал тупым пальцем по стопке бумаг, но не подвинул ее Самгину, продолжая все так же: — Кое-что прочитал и без комплиментов скажу — оч-чень интересно! Зрелые мысли, например: о необходимости консерватизма в литературе. Действительно, батенька, черт
знает как начали писать; смеялся я, читая отмеченные
вами примерчики: «В небеса запустил ананасом, поет басом» — каково?
— Да,
знаете, все-таки, если Варвара Кирилловна усомнится в моей жизни, так
чтоб у
вас было чем объяснить шатающееся поведение мое.
— Нам все едино-с! И позвольте сказать, что никакой крестьянской войны в Германии не было-с, да и быть не может, немцы — люди вышколенные, мы их — знаем-с, а войну эту
вы сами придумали для смятения умов,
чтоб застращать нас, людей некнижных-с…
Если они разрушат Париж — где я буду жить? Ваша армия должна была немцев утопить в болоте вместо того,
чтоб самой тонуть. Хороши у
вас генералы, которые не
знают, где сухо, где болото…
— Не
знаю. Не спрашивал. Но почему
вы говорите — революция? Нет, это еще не она. Не представляю,
чтоб кто-то начал в воскресенье делать революцию.
— Окажите услугу, — говорил Лютов, оглядываясь и морщась. — Она вот опоздала к поезду… Устройте ей ночевку у
вас, но так,
чтоб никто об этом не
знал. Ее тут уж видели; она приехала нанимать дачу; но — не нужно,
чтоб ее видели еще раз. Особенно этот хромой черт, остроумный мужичок.
— Не
знаю; только мне кажется,
вы этим взглядом добываете из меня все то, что не хочется,
чтоб знали другие, особенно
вы…
— Я сам не занимался этим предметом, надо посоветоваться с знающими людьми. Да вот-с, в письме пишут
вам, — продолжал Иван Матвеевич, указывая средним пальцем, ногтем вниз, на страницу письма, —
чтоб вы послужили по выборам: вот и славно бы! Пожили бы там, послужили бы в уездном суде и
узнали бы между тем временем и хозяйство.
— Да, да, — повторял он, — я тоже жду утра, и мне скучна ночь, и я завтра пошлю к
вам не за делом, а
чтоб только произнести лишний раз и услыхать, как раздастся ваше имя,
узнать от людей какую-нибудь подробность о
вас, позавидовать, что они уж
вас видели… Мы думаем, ждем, живем и надеемся одинаково. Простите, Ольга, мои сомнения: я убеждаюсь, что
вы любите меня, как не любили ни отца, ни тетку, ни…
— Да, а ребятишек бросила дома — они ползают с курами, поросятами, и если нет какой-нибудь дряхлой бабушки дома, то жизнь их каждую минуту висит на волоске: от злой собаки, от проезжей телеги, от дождевой лужи… А муж ее бьется тут же, в бороздах на пашне, или тянется с обозом в трескучий мороз,
чтоб добыть хлеба, буквально хлеба — утолить голод с семьей, и, между прочим, внести в контору пять или десять рублей, которые потом приносят
вам на подносе…
Вы этого не
знаете: «
вам дела нет», говорите
вы…
— Что
вы все молчите, так странно смотрите на меня! — говорила она, беспокойно следя за ним глазами. — Я бог
знает что наболтала в бреду… это
чтоб подразнить
вас… отмстить за все ваши насмешки… — прибавила она, стараясь улыбнуться. — Смотрите же, бабушке ни слова! Скажите, что я легла,
чтоб завтра пораньше встать, и попросите ее… благословить меня заочно… Слышите?
— Что? разве
вам не сказали? Ушла коза-то! Я обрадовался, когда услыхал, шел поздравить его, гляжу — а на нем лица нет! Глаза помутились, никого не
узнаёт. Чуть горячка не сделалась, теперь, кажется, проходит. Чем бы плакать от радости, урод убивается горем! Я лекаря было привел, он прогнал, а сам ходит, как шальной… Теперь он спит, не мешайте. Я уйду домой, а
вы останьтесь,
чтоб он чего не натворил над собой в припадке тупоумной меланхолии. Никого не слушает — я уж хотел побить его…
— Да, лучше оставим, — сказала и она решительно, — а я слепо никому и ничему не хочу верить, не хочу!
Вы уклоняетесь от объяснений, тогда как я только вижу во сне и наяву,
чтоб между нами не было никакого тумана, недоразумений,
чтоб мы
узнали друг друга и верили… А я не
знаю вас и… не могу верить!
— Да, — сказала она покорно, — да,
вы правы, я верю… Но я там допрашивалась искры,
чтоб осветить мой путь, — и не допросилась. Что мне делать? — я не
знаю…
— Нет, — начал он, — есть ли кто-нибудь, с кем бы
вы могли стать вон там, на краю утеса, или сесть в чаще этих кустов — там и скамья есть — и просидеть утро или вечер, или всю ночь, и не заметить времени, проговорить без умолку или промолчать полдня, только чувствуя счастье — понимать друг друга, и понимать не только слова, но
знать, о чем молчит другой, и
чтоб он умел читать в этом вашем бездонном взгляде вашу душу, шепот сердца… вот что!
— А вот этого я и не хочу, — отвечала она, — очень мне весело, что
вы придете при нем — я хочу видеть
вас одного: хоть на час будьте мой — весь мой…
чтоб никому ничего не досталось! И я хочу быть — вся ваша… вся! — страстно шепнула она, кладя голову ему на грудь. — Я ждала этого, видела
вас во сне, бредила
вами, не
знала, как заманить. Случай помог мне —
вы мой, мой, мой! — говорила она, охватывая его руками за шею и целуя воздух.
Когда я выговорил про даму, что «она была прекрасна собою, как
вы», то я тут схитрил: я сделал вид, что у меня вырвалось нечаянно, так что как будто я и не заметил; я очень
знал, что такая «вырвавшаяся» похвала оценится выше женщиной, чем какой угодно вылощенный комплимент. И как ни покраснела Анна Андреевна, а я
знал, что ей это приятно. Да и даму эту я выдумал: никакой я не
знал в Москве; я только
чтоб похвалить Анну Андреевну и сделать ей удовольствие.
— Я
знаю, что
вы можете мне сделать множество неприятностей, — проговорила она, как бы отмахиваясь от его слов, — но я пришла не столько затем, чтобы уговорить
вас меня не преследовать, сколько,
чтоб вас самого видеть. Я даже очень желала
вас встретить уже давно, сама… Но я встретила
вас такого же, как и прежде, — вдруг прибавила она, как бы увлеченная особенною и решительною мыслью и даже каким-то странным и внезапным чувством.
— Не хвалите меня, я этого не люблю. Не оставляйте в моем сердце тяжелого подозрения, что
вы хвалите из иезуитства, во вред истине,
чтоб не переставать нравиться. А в последнее время… видите ли… я к женщинам ездил. Я очень хорошо принят, например, у Анны Андреевны,
вы знаете?
—
Знаете что, — сказал я, —
вы говорите, что пришли, главное, с тем, чтобы мать подумала, что мы помирились. Времени прошло довольно,
чтоб ей подумать; не угодно ли
вам оставить меня одного?
Вы мучаетесь документом,
вы подозреваете, что такой-то все
знает; что ж,
вы очень могли желать,
чтоб такой-то высказался…
— Ни за что-с, это повторяю
вам; я положу его перед нею при
вас и уйду, не дождавшись единого слова; но надобно,
чтоб она
знала и видела своими глазами, что это я, я сам, передаю ей, добровольно, без принуждения и без награды.
—
Вы думаете? — остановился он передо мной, — нет,
вы еще не
знаете моей природы! Или… или я тут, сам не
знаю чего-нибудь: потому что тут, должно быть, не одна природа. Я
вас искренно люблю, Аркадий Макарович, и, кроме того, я глубоко виноват перед
вами за все эти два месяца, а потому я хочу, чтобы
вы, как брат Лизы, все это
узнали: я ездил к Анне Андреевне с тем,
чтоб сделать ей предложение, а не отказываться.
— Лиза, я сам
знаю, но… Я
знаю, что это — жалкое малодушие, но… это — только пустяки и больше ничего! Видишь, я задолжал, как дурак, и хочу выиграть, только
чтоб отдать. Выиграть можно, потому что я играл без расчета, на ура, как дурак, а теперь за каждый рубль дрожать буду… Не я буду, если не выиграю! Я не пристрастился; это не главное, это только мимолетное, уверяю тебя! Я слишком силен,
чтоб не прекратить, когда хочу. Отдам деньги, и тогда ваш нераздельно, и маме скажи, что не выйду от
вас…