Неточные совпадения
Степан Аркадьич мог быть спокоен, когда он думал о жене, мог надеяться, что всё образуется,
по выражению Матвея, и мог спокойно
читать газету и пить кофе; но когда он увидал ее измученное, страдальческое лицо, услыхал этот звук голоса, покорный судьбе и отчаянный, ему захватило дыхание, что-то подступило к горлу, и
глаза его заблестели слезами.
Итак, я начал рассматривать лицо слепого; но что прикажете
прочитать на лице, у которого нет
глаз? Долго я глядел на него с невольным сожалением, как вдруг едва приметная улыбка пробежала
по тонким губам его, и, не знаю отчего, она произвела на меня самое неприятное впечатление. В голове моей родилось подозрение, что этот слепой не так слеп, как оно кажется; напрасно я старался уверить себя, что бельмы подделать невозможно, да и с какой целью? Но что делать? я часто склонен к предубеждениям…
Расспросивши подробно будочника, куда можно пройти ближе, если понадобится, к собору, к присутственным местам, к губернатору, он отправился взглянуть на реку, протекавшую посредине города, дорогою оторвал прибитую к столбу афишу, с тем чтобы, пришедши домой,
прочитать ее хорошенько, посмотрел пристально на проходившую
по деревянному тротуару даму недурной наружности, за которой следовал мальчик в военной ливрее, с узелком в руке, и, еще раз окинувши все
глазами, как бы с тем, чтобы хорошо припомнить положение места, отправился домой прямо в свой нумер, поддерживаемый слегка на лестнице трактирным слугою.
Под ним (как начинает капать
Весенний дождь на злак полей)
Пастух, плетя свой пестрый лапоть,
Поет про волжских рыбарей;
И горожанка молодая,
В деревне лето провождая,
Когда стремглав верхом она
Несется
по полям одна,
Коня пред ним остановляет,
Ремянный повод натянув,
И, флер от шляпы отвернув,
Глазами беглыми
читаетПростую надпись — и слеза
Туманит нежные
глаза.
Бывало, как досыта набегаешься внизу
по зале, на цыпочках прокрадешься наверх, в классную, смотришь — Карл Иваныч сидит себе один на своем кресле и с спокойно-величавым выражением
читает какую-нибудь из своих любимых книг. Иногда я заставал его и в такие минуты, когда он не
читал: очки спускались ниже на большом орлином носу, голубые полузакрытые
глаза смотрели с каким-то особенным выражением, а губы грустно улыбались. В комнате тихо; только слышно его равномерное дыхание и бой часов с егерем.
Она была миленькая, точно картинка с коробки конфект. Ее круглое личико, осыпанное локонами волос шоколадного цвета, ярко разгорелось, синеватые
глаза сияли не по-детски лукаво, и, когда она, кончив
читать, изящно сделала реверанс и плавно подошла к столу, — все встретили ее удивленным молчанием, потом Варавка сказал...
Но цвет жизни распустился и не дал плодов. Обломов отрезвился и только изредка,
по указанию Штольца, пожалуй, и
прочитывал ту или другую книгу, но не вдруг, не торопясь, без жадности, а лениво пробегал
глазами по строкам.
Встает он в семь часов,
читает, носит куда-то книги. На лице ни сна, ни усталости, ни скуки. На нем появились даже краски, в
глазах блеск, что-то вроде отваги или,
по крайней мере, самоуверенности. Халата не видать на нем: Тарантьев увез его с собой к куме с прочими вещами.
Иван Матвеевич взял письмо и привычными
глазами бегал
по строкам, а письмо слегка дрожало в его пальцах.
Прочитав, он положил письмо на стол, а руки спрятал за спину.
Она вытащила из сундука, из-под хлама книгу и положила у себя на столе, подле рабочего ящика. За обедом она изъявила обеим сестрам желание, чтоб они
читали ей вслух попеременно,
по вечерам, особенно в дурную погоду, так как
глаза у ней плохи и сама она
читать не может.
Иногда она как будто
прочтет упрек в
глазах бабушки, и тогда особенно одолеет ею дикая, порывистая деятельность. Она примется помогать Марфеньке
по хозяйству, и в пять, десять минут, все порывами, переделает бездну, возьмет что-нибудь в руки, быстро сделает, оставит, забудет, примется за другое, опять сделает и выйдет из этого так же внезапно, как войдет.
— Он просил меня пожертвовать своей судьбой его счастию, а впрочем, не просил по-настоящему: это все довольно молчаливо обделалось, я только в
глазах его все
прочитала. Ах, Боже мой, да чего же больше: ведь ездил же он в Кенигсберг, к вашей матушке, проситься у ней жениться на падчерице madame Ахмаковой? Ведь это очень сходно с тем, что он избрал меня вчера своим уполномоченным и конфидентом.
Он радушно меня принял, благословил и потчевал семгой; потом пригласил когда-нибудь приехать посидеть вечером, потолковать, говоря, что у него слабеют
глаза и он
читать по вечерам не может.
Когда он, бывало, приходил в нашу аудиторию или с деканом Чумаковым, или с Котельницким, который заведовал шкапом с надписью «Materia Medica», [Медицинское вещество (лат.).] неизвестно зачем проживавшим в математической аудитории, или с Рейсом, выписанным из Германии за то, что его дядя хорошо знал химию, — с Рейсом, который,
читая по-французски, называл светильню — baton de coton, [хлопчатобумажной палкой вместо: «cordon de coton» — хлопчатобумажным фитилем (фр.).] яд — рыбой (poisson [Яд — poison; рыба — poisson (фр.).]), а слово «молния» так несчастно произносил, что многие думали, что он бранится, — мы смотрели на них большими
глазами, как на собрание ископаемых, как на последних Абенсерагов, представителей иного времени, не столько близкого к нам, как к Тредьяковскому и Кострову, — времени, в котором
читали Хераскова и Княжнина, времени доброго профессора Дильтея, у которого были две собачки: одна вечно лаявшая, другая никогда не лаявшая, за что он очень справедливо прозвал одну Баваркой, [Болтушкой (от фр. bavard).] а другую Пруденкой.
Конечно, и Чаадаев, о котором в связи с Английским клубом вспоминает Герцен в «Былом и думах», был бельмом на
глазу, но исключить его было не за что, хотя он тоже за свои сочинения был объявлен сумасшедшим, — но это окончилось благополучно, и Чаадаев неизменно, от юности до своей смерти 14 апреля 1856 года, был членом клуба и,
по преданиям,
читал в «говорильне» лермонтовское стихотворение на смерть Пушкина.
Читал — а его слушали «ничтожные потомки известной подлостью прославленных отцов…».
Придя как-то к брату, критик
читал свою статью и, произнося: «я же говорю: напротив», — сверкал
глазами и энергически ударял кулаком
по столу… От этого на некоторое время у меня составилось представление о «критиках», как о людях, за что-то сердитых на авторов и говорящих им «все напротив».
Я переставал
читать, прислушиваясь, поглядывая в его хмурое, озабоченное лицо;
глаза его, прищурясь, смотрели куда-то через меня, в них светилось грустное, теплое чувство, и я уже знал, что сейчас обычная суровость деда тает в нем. Он дробно стучал тонкими пальцами
по столу, блестели окрашенные ногти, шевелились золотые брови.
Объяснить это старается сама Уланбекова — в поучении, которое она очень трогательно, со слезами на
глазах,
по словам Потапыча,
читает воспитанницам при выдаче их замуж.
Она
по десяти раз
прочитывала одно и то же место, закрывала
глаза и старалась повторить его из слова в слово наизусть.
Заспавшаяся Лиза ничего не могла сообразить в одно мгновение. Она закрыла рукою
глаза и, открыв их снова, случайно прежде всего
прочла на лежащей у самовара карточке: «В С.-Петербурге,
по Караванной улице, № 7, гостиница для приезжающих с нумерами „Италия“.»
Сидит она, сидит в своей комнате, заставляя горничную
читать чуть не
по складам, бросит и сама возьмется;
прочитает полчаса,
глаза болят, она и сойдет вниз.
Да, смотри, с экономкой-то будь половчее, а то она, сука,
по глазам прочтет.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в
глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу
по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют,
читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
По нетвердому моему голосу,
по глазам, полным слез, она
прочла все, что происходило в моем сердце.
Вечером он садился составлять лекции или
читал что-нибудь. Клеопатра Петровна помещалась против него и
по целым часам не спускала с него
глаз. Такого рода жизнь барина и Ивану, как кажется, нравилась; и он, с своей стороны, тоже продолжал строить куры горничной Фатеевой и в этом случае нисколько даже не стеснялся; он громко на все комнаты шутил с нею, толкал ее… Павел однажды, застав его в этих упражнениях, сказал ему...
Разве я не научилась
читать по его лицу,
по его
глазам?..
Прочитав это письмо, генерал окончательно поник головой. Он даже
по комнатам бродить перестал, а сидел, не вставаючи, в большом кресле и дремал. Антошка очень хорошо понял, что письмо Петеньки произвело аффект, и сделался еще мягче, раболепнее. Евпраксея, с своей стороны, прекратила неприступность. Все люди начали ходить на цыпочках, смотрели в
глаза, старались угадать желания.
Родион Антоныч вздохнул, далеко отодвинул письмо от
глаз и медленно принялся
читать его, строчка за строчкой.
По его оплывшему, жирному лицу трудно было угадать впечатление, какое производило на него это чтение. Он несколько раз принимался протирать очки и снова перечитывал сомнительные места.
Прочитав все до конца, Родион Антоныч еще раз осмотрел письмо со всех сторон, осторожно сложил его и задумался.
Иногда мать поражало настроение буйной радости, вдруг и дружно овладевавшее всеми. Обыкновенно это было в те вечера, когда они
читали в газетах о рабочем народе за границей. Тогда
глаза у всех блестели радостью, все становились странно, как-то по-детски счастливы, смеялись веселым, ясным смехом, ласково хлопали друг друга
по плечам.
Я, весь полыхая от стыда, подал ему листок. Он
прочитал, и я видел, как из
глаз выскользнула у него улыбка, юркнула вниз
по лицу и, чуть пошевеливая хвостиком, присела где-то в правом углу рта…
Граф
прочитал мою работу и остался ею доволен, так что я сейчас же приступил к сочинению второго акта. Но тут случилось происшествие, которое разом прекратило мои затеи. На другой день утром я,
по обыкновению, прохаживался с графом под орешниками, как вдруг… смотрю и
глазам не верю! Прямо навстречу мне идет, и даже не идет, а летит обнять меня… действительный Подхалимов!
Такова была задняя, закулисная сторона чтения;
по наружности оно прошло как следует: автор
читал твердо, слушатели были прилично внимательны, за исключением одной генеральши, которая без всякой церемонии зевала и обводила всех
глазами, как бы спрашивая, что это такое делается и скоро ли будет всему этому конец?
Санин посмотрел ему вслед… взял газету и принялся
читать. Но
глаза его напрасно бегали
по строкам: он не понимал ничего.
Во все это время Сусанна Николаевна, сидевшая рядом с мужем,
глаз не спускала с него и, видимо, боясь спрашивать, хотела,
по крайней мере,
по выражению лица Егора Егорыча
прочесть, что у него происходит на душе. Наконец он взял ее руку и крепко прижал ту к подушке дивана.
— Я
по письму Егора Егорыча не мог вас принять до сих пор: все был болен
глазами, которые до того у меня нынешний год раздурачились, что мне не позволяют ни
читать, ни писать, ни даже много говорить, — от всего этого у меня проходит перед моими зрачками как бы целая сетка маленьких черных пятен! — говорил князь, как заметно, сильно занятый и беспокоимый своей болезнью.
Великолепные сказки Пушкина были всего ближе и понятнее мне;
прочитав их несколько раз, я уже знал их на память; лягу спать и шепчу стихи, закрыв
глаза, пока не усну. Нередко я пересказывал эти сказки денщикам; они, слушая, хохочут, ласково ругаются, Сидоров гладит меня
по голове и тихонько говорит...
Все они, так же как и он, подняли руки ладонями кверху и, закрыв
глаза,
прочли молитву, потом отерли лицо руками, спуская их
по бородам и соединяя одну с другою.
И вот он снова
читает целыми днями, до боли в
глазах, ревниво оберегая себя от всяких помех, никуда не выходя, ничем не интересуясь и лишь изредка поглядывая на чёрные стрелки часов, отмечавших таяние времени
по жёлтому, засиженному мухами циферблату.
Вошел Мерцалов. Он был в летнем пальто, летней войлочной шляпе и без калош. Его руки взбухли и посинели от мороза,
глаза провалились, щеки облипли вокруг десен, точно у мертвеца. Он не сказал жене ни одного слова, она ему не задала ни одного вопроса. Они поняли друг друга
по тому отчаянию, которое
прочли друг у друга в
глазах.
Только Гордей Евстратыч заикнется, а Владимир Петрович и пошел писать, да ведь так все расскажет, что Гордей Евстратыч только
глазами захлопает: у него в голове
читает, как
по книге, да еще прибавит от себя всегда такое, что Гордей Евстратыч диву только дается, как он сам-то раньше этого не догадался…
Но именно этот шаг и пугает ее; она хватается за голову и со слезами на
глазах начинает
читать вырвавшийся из больной души согрешившего царя крик: «Помилуй мя, Боже,
по велицей милости Твоей!»
Шалимов. И я не понимаю… но чувствую. Иду
по улице и вижу каких-то людей… У них совершенно особенные физиономии… и
глаза… Смотрю я на них и чувствую: не будут они меня
читать… не интересно им это… А зимой
читал я на одном вечере и тоже… вижу — смотрит на меня множество
глаз, внимательно, с любопытством смотрят, но это чужие мне люди, не любят они меня. Не нужен я им… как латинский язык… Стар я для них… и все мои мысли — стары… И я не понимаю, кто они? Кого они любят? Чего им надо?
Доктор действительно лежал на диване, закинув ноги на его спинку, и
читал какую-то брошюру, держа ее вплотную у своих близоруких
глаз. Быстро скользнув взглядом
по корешку, Бобров узнал «Учебный курс металлургии» Мевиуса и улыбнулся. Он хорошо знал привычку доктора
читать с одинаковым увлечением, и непременно из середины, все, что только попадалось ему под руку.
Всего лучше Пепе, когда он один стоит где-нибудь в камнях, вдумчиво разглядывая их трещины, как будто
читая по ним темную историю жизни камня. В эти минуты живые его
глаза расширены, подернуты красивой пленкой, тонкие руки за спиною и голова, немножко склоненная, чуть-чуть покачивается, точно чашечка цветка. Он что-то мурлычет тихонько, — он всегда поет.
— Быть или не быть? — спрашивает он у самого себя, еще не говоря этих слов. Но я
читаю это в его
глазах. Его лицо я видел в три четверти, как любят снимать некоторые лица фотографы. Прошло несколько секунд безмолвного напряжения. Я,
по крайней мере, задержал дыхание — и это показалось мне долгим.
— О, нет! Три или четыре раза за все лето, и то брат 'его затаскивал. У нас случилось много русских и Долинский был так любезен,
прочел у нас свою новую повесть. А то, впрочем, и он тоже нигде не бывает. Они всегда вдвоем с вашей сестрой. Вместе бродят
по окрестностям, вместе
читают, вместе живут, вместе скрываются от всех
глаз!.. кажется, вместе дышат одной грудью.
Княгиня, стоя перед тем, кто говорил с нею, глядела в его лицо и
читала по его
глазам, что ему на нее что-то наговорено: в ласковых и немного скучающих
глазах чуть заметно блестели известные холодные блики.
— Нет, говорила: хвалила ее очень! — отвечала княгиня, по-видимому, совершенно равнодушно, и только голубые
глаза ее забегали из стороны в сторону, как бы затем, чтобы князь не
прочел ее тайных мыслей.
О любви не было еще речи. Было несколько сходок, на которых она тоже присутствовала, молчаливая, в дальнем уголке. Я заметил ее лицо с гладкой прической и прямым пробором, и мне было приятно, что ее
глаза порой останавливались на мне. Однажды, когда разбиралось какое-то столкновение между товарищами
по кружку и я заговорил
по этому поводу, — и
прочитал в ее
глазах согласие и сочувствие. В следующий раз, когда я пришел на сходку где-то на Плющихе, она подошла ко мне первая и просто протянула руку.
— Это такие, я тебе скажу, мошенники, — говорил он, ходя с азартом
по комнате, в то время как Бегушев полулежал на диване и с любопытством слушал его, — такие, что… особенно Янсутский. (На последнего граф очень злился за дочь.) Все знают, что он вместе обделывал разные штуки с Хмуриным, а выходит чист, как новорожденный младенец… Следователь, надобно отдать ему честь, умел
читать душу у всех нас; но Янсутский и тому отводил
глаза: на все у него нашлось или расписочка от Хмурина, или приказ Хмурина!