Неточные совпадения
По обширности своей
город сей, в административном отношении, находится в ведении
четырех градоначальников, кои состоят между собой в непрерывном пререкании.
Это случалось не часто, хотя Лисс лежал всего в
четырех верстах от Каперны, но дорога к нему шла лесом, а в лесу многое может напугать детей, помимо физической опасности, которую, правда, трудно встретить на таком близком расстоянии от
города, но все-таки не мешает иметь в виду.
В молодой и горячей голове Разумихина твердо укрепился проект положить в будущие три-четыре года, по возможности, хоть начало будущего состояния, скопить хоть несколько денег и переехать в Сибирь, где почва богата во всех отношениях, а работников, людей и капиталов мало; там поселиться в том самом
городе, где будет Родя, и… всем вместе начать новую жизнь.
Они поспешили объявить, что заехали только по дороге и часа через
четыре отправятся дальше, в
город.
На другой день, утром, он и Тагильский подъехали к воротам тюрьмы на окраине
города. Сеялся холодный дождь, мелкий, точно пыль, истреблял выпавший ночью снег, обнажал земную грязь. Тюрьма — угрюмый квадрат высоких толстых стен из кирпича, внутри стен врос в землю давно не беленный корпус, весь в пятнах, точно пролежни, по углам корпуса —
четыре башни, в средине его на крыше торчит крест тюремной церкви.
— Ссылка? Это установлено для того, чтоб подумать, поучиться. Да, скучновато.
Четыре тысячи семьсот обывателей, никому — и самим себе — не нужных, беспомощных людей; они отстали от больших
городов лет на тридцать, на пятьдесят, и все, сплошь, заражены скептицизмом невежд. Со скуки — чудят. Пьют. Зимними ночами в
город заходят волки…
В не свойственном ей лирическом тоне она минуты две-три вспоминала о Петербурге, заставив сына непочтительно подумать, что Петербург за двадцать
четыре года до этого вечера был
городом маленьким и скучным.
Он старался растолкать гостя, но тот храпел. Яков сходил за Кузьмой, и вдвоем часа
четыре употребили на то, чтоб довести Опенкина домой, на противоположный конец
города. Так, сдав его на руки кухарке, они сами на другой день к обеду только вернулись домой.
Мы проехали мимо обсерватории, построенной на луговине, на берегу залива, верстах в
четырех от
города.
Смотритель опять стал разговаривать с якутами и успокоил меня, сказав, что они перевезут меньше, нежели в два часа, но что там берегом
четыре версты ехать мне будет не на чем, надо посылать за лошадьми в
город.
«А вы куда изволите: однако в
город?» — спросил он. «Да, в Якутск. Есть ли перевозчики и лодки?» — «Как не быть! Куда девается? Вот перевозчики!» — сказал он, указывая на толпу якутов, которые стояли поодаль. «А лодки?» — спросил я, обращаясь к ним. «Якуты не слышат по-русски», — перебил смотритель и спросил их по-якутски. Те зашевелились, некоторые пошли к берегу, и я за ними. У пристани стояли
четыре лодки. От юрты до Якутска считается девять верст: пять водой и
четыре берегом.
На
четырех страницах по 27 пунктам шло таким образом описание всех подробностей наружного осмотра страшного, огромного, толстого и еще распухшего, разлагающегося трупа веселившегося в
городе купца.
Прошло
четыре года. В
городе у Старцева была уже большая практика. Каждое утро он спешно принимал больных у себя в Дялиже, потом уезжал к городским больным, уезжал уже не на паре, а на тройке с бубенчиками, и возвращался домой поздно ночью. Он пополнел, раздобрел и неохотно ходил пешком, так как страдал одышкой. И Пантелеймон тоже пополнел, и чем он больше рос в ширину, тем печальнее вздыхал и жаловался на свою горькую участь: езда одолела!
Правда, прошло уже
четыре года с тех пор, как старик привез в этот дом из губернского
города восемнадцатилетнюю девочку, робкую, застенчивую, тоненькую, худенькую, задумчивую и грустную, и с тех пор много утекло воды.
Прослужив этак года
четыре, очутился я наконец в
городе К., где стоял тогда наш полк.
Биографию этой девочки знали, впрочем, у нас в
городе мало и сбивчиво; не узнали больше и в последнее время, и это даже тогда, когда уже очень многие стали интересоваться такою «раскрасавицей», в какую превратилась в
четыре года Аграфена Александровна.
Состав же двенадцати присяжных запомнил:
четыре наших чиновника, два купца и шесть крестьян и мещан нашего
города.
Он установил, что здесь ночевали русские —
четыре человека, что приехали они из
города и раньше никогда в тайге не бывали.
Через год после того, как пропал Рахметов, один из знакомых Кирсанова встретил в вагоне, по дороге из Вены в Мюнхен, молодого человека, русского, который говорил, что объехал славянские земли, везде сближался со всеми классами, в каждой земле оставался постольку, чтобы достаточно узнать понятия, нравы, образ жизни, бытовые учреждения, степень благосостояния всех главных составных частей населения, жил для этого и в
городах и в селах, ходил пешком из деревни в деревню, потом точно так же познакомился с румынами и венграми, объехал и обошел северную Германию, оттуда пробрался опять к югу, в немецкие провинции Австрии, теперь едет в Баварию, оттуда в Швейцарию, через Вюртемберг и Баден во Францию, которую объедет и обойдет точно так же, оттуда за тем же проедет в Англию и на это употребит еще год; если останется из этого года время, он посмотрит и на испанцев, и на итальянцев, если же не останется времени — так и быть, потому что это не так «нужно», а те земли осмотреть «нужно» — зачем же? — «для соображений»; а что через год во всяком случае ему «нужно» быть уже в Северо — Американских штатах, изучить которые более «нужно» ему, чем какую-нибудь другую землю, и там он останется долго, может быть, более года, а может быть, и навсегда, если он там найдет себе дело, но вероятнее, что года через три он возвратится в Россию, потому что, кажется, в России, не теперь, а тогда, года через три —
четыре, «нужно» будет ему быть.
Мы спустились в
город и, свернувши в узкий, кривой переулочек, остановились перед домом в два окна шириною и вышиною в
четыре этажа. Второй этаж выступал на улицу больше первого, третий и четвертый еще больше второго; весь дом с своей ветхой резьбой, двумя толстыми столбами внизу, острой черепичной кровлей и протянутым в виде клюва воротом на чердаке казался огромной, сгорбленной птицей.
— Вы спросите, кому здесь не хорошо-то? Корм здесь вольный, раза
четыре в день едят. А захочешь еще поесть — ешь, сделай милость! Опять и свобода дана. Я еще когда встал; и лошадей успел убрать, и в
город с Акимом, здешним кучером, сходил, все закоулки обегал. Большой здесь
город, народу на базаре, барок на реке — страсть! Аким-то, признаться, мне рюмочку в трактире поднес, потому у тетеньки насчет этого строго.
У нее было
четыре брата, из которых двое уж кончили курс семинарии, а двое еще учились; было две сестры замужем за священниками (одна даже в губернском
городе), которые тоже считали себя причастными науке.
— Ишь печальник нашелся! — продолжает поучать Анна Павловна, — уж не на все ли
четыре стороны тебя отпустить? Сделай милость, воруй, голубчик, поджигай, грабь! Вот ужо в
городе тебе покажут… Скажите на милость! целое утро словно в котле кипела, только что отдохнуть собралась — не тут-то было! солдата нелегкая принесла, с ним валандаться изволь! Прочь с моих глаз… поганец! Уведите его да накормите, а не то еще издохнет, чего доброго! А часам к девяти приготовить подводу — и с богом!
Месяца через
четыре он был уже вынужден наведаться в губернский
город, а невдолге после того на Щучью-Заводь произошел новый чиновничий наезд.
А сам уже поднимает два шара на коромысле каланчи, знак Тверской части. Городская — один шар, Пятницкая —
четыре, Мясницкая — три шара, а остальные — где шар и крест, где два шара и крест — знаки, по которым обыватель узнавал, в какой части
города пожар. А то вдруг истошным голосом орет часовой сверху...
Как раз против
города, в двух-трех верстах от берега, стоит пароход «Байкал», на котором я пойду в Татарский пролив, но говорят, что он отойдет дня через
четыре или пять, не раньше, хотя на его мачте уже развевается отходный флаг.
Ты уже знаешь от жены, что я получил, любезный друг Николай, твое письмо от 10-го с припиской жены твоей. Теперь должен вам обоим сказать выговор: как вы не сказали Казимирскому, что супруга моя в Петербурге, — он
четыре дня провел с ней в одном
городе, два раза приезжал сюда в Марьино и, не видавши ее, должен отправиться в Омск…
И в наших инвалидных рядах после смерти Александра
четыре новых креста: Мухановв Иркутске, Фонвизинв Марьине, где только год прожил и где теперь осталась оплакивать его Наталья Дмитриевна, Василий Норовв Ревеле, Николай Крюковв
городе Минусинске. Под мрачным впечатлением современности началось с некролога. Эта статья нынче стала чаще являться в наших летописях. Ты, может быть, все это давно слышал. Извини, если пришлось повторить.
Дня через
четыре после описанного происшествия Помада нашел случай съездить в
город.
— Я ухожу, — сказала Женька. — Вы перед ней не очень-то пасуйте и перед Семеном тоже. Собачьтесь с ними вовсю. Теперь день, и они вам ничего не посмеют сделать. В случае чего, скажите прямо, что, мол, поедете сейчас к губернатору и донесете. Скажите, что их в двадцать
четыре часа закроют и выселят из
города. Они от окриков шелковыми становятся. Ну-с, желаю успеха!
У Еспера Иваныча в
городе был свой дом, для которого тот же талантливый маэстро изготовил ему план и фасад; лет уже пятнадцать дом был срублен, покрыт крышей, рамы в нем были вставлены, но — увы! — дальше этого не шло; внутри в нем были отделаны только три —
четыре комнаты для приезда Еспера Иваныча, а в остальных пол даже не был настлан.
Тогда он отправился в уездный
город и с изумлением, почти дошедшим до параличного удара, узнал, что он сам, вместе с «Мыском», продал Антошке
четыре десятины своего лучшего луга по Вопле…
Стрелов имел теперь собственность, которая заключалась в «Мыске», с прибавком
четырех десятин луга по Вопле. За все это он внес наличными деньгами пятьсот рублей, а купчую, чтобы не ехать в губернский
город, написали в триста рублей и совершили в местном уездном суде. При этом генерал был твердо убежден, что продал только «Мысок», без всякой прибавки луговой земли.
На всю губернию было в то время только
четыре рекрутских присутствия; из них к губернскому причислено было три с половиной уезда с населением около двухсот тысяч душ, с которых причиталось до тысячи рекрутов (некоторые волости должны были совершить скорбный путь в триста с лишком верст, чтобы достигнуть губернского
города).
Приходилось делать в день лишних
четыре конца: на утреннее ученье, потом обратно в собрание — на обед, затем на вечернее ученье и после него снова в
город.
Домашняя птица дохла от повальных болезней, комнаты пустовали, нахлебники ругались из-за плохого стола и не платили денег, и периодически, раза
четыре в год, можно было видеть, как худой, длинный, бородатый Зегржт с растерянным потным лицом носился по
городу в чаянии перехватить где-нибудь денег, причем его блинообразная фуражка сидела козырьком на боку, а древняя николаевская шинель, сшитая еще до войны, трепетала и развевалась у него за плечами наподобие крыльев.
За три-четыре года, которые он прожил в своем
городе, Москва порядочно изменилась.
Кругом всего дома был сделан из дикого камня тротуар, который в продолжение всей зимы расчищался от снега и засыпался песком в тех видах, что за неимением в
городе приличного места для зимних прогулок генеральша с дочерью гуляла на нем между двумя и
четырьмя часами.
И зачем я пошел в военную службу, — вместе с тем думал он — и еще перешел в пехоту, чтобы участвовать в кампании; не лучше ли было мне оставаться в уланском полку в
городе Т., проводить время с моим другом Наташей….. а теперь вот что!» И он начал считать: раз, два, три,
четыре, загадывая, что ежели разорвет в чет, то он будет жив, — в нечет, то будет убит.
Пешеход, отирая пот с лица, искал тени. Ямская карета, с шестью пассажирами, медленно тащилась за
город, едва подымая пыль за собою. В
четыре часа чиновники вышли из должности и тихо побрели по домам.
И вот во время уже проповеди подкатила к собору одна дама на легковых извозчичьих дрожках прежнего фасона, то есть на которых дамы могли сидеть только сбоку, придерживаясь за кушак извозчика и колыхаясь от толчков экипажа, как полевая былинка от ветра. Эти ваньки в нашем
городе до сих пор еще разъезжают. Остановясь у угла собора, — ибо у врат стояло множество экипажей и даже жандармы, — дама соскочила с дрожек и подала ваньке
четыре копейки серебром.
— Слезы погоревших утрут, но
город сожгут. Это всё
четыре мерзавца,
четыре с половиной. Арестовать мерзавца! Он тут один, а
четыре с половиной им оклеветаны. Он втирается в честь семейств. Для зажигания домов употребили гувернанток. Это подло, подло! Ай, что он делает! — крикнул он, заметив вдруг на кровле пылавшего флигеля пожарного, под которым уже прогорела крыша и кругом вспыхивал огонь. — Стащить его, стащить, он провалится, он загорится, тушите его… Что он там делает?
Начинают прямо без изворотов, по их всегдашней манере: «Вы помните, говорит, что
четыре года назад Николай Всеволодович, будучи в болезни, сделал несколько странных поступков, так что недоумевал весь
город, пока всё объяснилось.
Во-первых, Петр Степанович перезнакомился почти мгновенно со всем
городом, в первые же
четыре дня после своего появления.
Промыслы. Половина населения уходит в Москву и в приволжские
города, где промышляет по трактирной части и уплачивает за все село казенные сборы. Воров в селе считают двадцать
четыре человека.
— Кто? Известно кто, исправник. Это, братцы, по бродяжеству было. Пришли мы тогда в К., а было нас двое, я да другой, тоже бродяга, Ефим без прозвища. По дороге мы у одного мужика в Толминой деревне разжились маненько. Деревня такая есть, Толмина. Ну, вошли, да и поглядываем: разжиться бы и здесь, да и драло. В поле
четыре воли, а в
городе жутко — известно. Ну, перво-наперво зашли в кабачок. Огляделись. Подходит к нам один, прогорелый такой, локти продраны, в немецком платье. То да се.
Я снова в
городе, в двухэтажном белом доме, похожем на гроб, общий для множества людей. Дом — новый, но какой-то худосочный, вспухший, точно нищий, который внезапно разбогател и тотчас объелся до ожирения. Он стоит боком на улицу, в каждом этаже его по восемь окон, а там, где должно бы находиться лицо дома, — по
четыре окна; нижние смотрят в узенький проезд, на двор, верхние — через забор, на маленький домик прачки и в грязный овраг.
Было не жарко. Солнце склонялось. Дорога, омоченная утренним дождем, не пылила. Тележка ровно катилась по мелкому щебню, унося из
города четырех седоков; сытая серая лошадка бежала, словно не замечая их тяжести, и ленивый, безмолвный работник Игнатий управлял ее бегом при помощи заметных лишь опытному взору движений вожжами.
Ей эти рассказы доставляли особое удовольствие: она сама хотела было, после смерти мужа, держать у себя на квартире трех-четырех гимназистов, но директор не разрешил ей, несмотря на ходатайство Передонова, — о Грушиной в
городе была дурная слава.
— Глухо у вас! — молвила женщина, тоже вздыхая, и начала рассказывать, как она, остановясь на постоялом дворе,
четыре дня ходила по
городу в поисках квартиры и не могла найти ни одной. Везде её встречали обидно грубо и подозрительно, расспрашивали, кто она, откуда, зачем приехала, что хочет делать, где муж?