Неточные совпадения
— Что такое благороднее? Я не
понимаю таких выражений в смысле определения человеческой деятельности. «Благороднее», «великодушнее» — все это вздор, нелепости, старые предрассудочные слова, которые я отрицаю! Все, что полезно
человечеству, то и благородно! Я
понимаю только одно слово: полезное! Хихикайте, как вам угодно, а это так!
— Я хочу
понять: что же такое современная женщина, женщина Ибсена, которая уходит от любви, от семьи? Чувствует ли она необходимость и силу снова завоевать себе былое значение матери
человечества, возбудителя культуры? Новой культуры?
— Нет, почему же — чепуха? Весьма искусно сделано, — как аллегория для поучения детей старшего возраста. Слепые — современное
человечество, поводыря, в зависимости от желания, можно
понять как разум или как веру. А впрочем, я не дочитал эту штуку до конца.
Обращения не
понимают,
человечества нет никакого!
Тут какая-то ошибка в словах с самого начала, и «любовь к
человечеству» надо
понимать лишь к тому
человечеству, которое ты же сам и создал в душе своей (другими словами, себя самого создал и к себе самому любовь) и которого, поэтому, никогда и не будет на самом деле.
Я
понял французскую революцию,
понял и кровавую ненависть ко всему, что хотело отделиться от братства с
человечеством…
Что ж делать, добрый друг, настала тяжелая година — под этим впечатлением не болтается, будем ждать, что будет! Как-то мудрено представить себе хорошее. Между тем одно ясно, что в судьбах
человечества совершается важный процесс. — Все так перепуталось, что ровно ничего не
поймешь, — наш слабый разум теряется в догадках, но я верю, что из всех этих страданий должно быть что-нибудь новое. Сонные пробудятся, и звезда просветит. Иначе не могу себя успокоить.
Пишущие столы меня нисколько не интересуют, потому что с чертом никогда не был в переписке, да и не намерен ее начинать. Признаюсь, ровно тут ничего не
понимаю. Пусть забавляются этим те, которых занимает такая забава. Не знаю, что бы сказал, если б увидел это на самом деле, а покамест и не думаю об столе с карандашом. Как угадать все модные прихоти
человечества?…
— Я, как анархист, отчасти
понимаю тебя, — сказал задумчиво Лихонин. Он как будто бы слушал и не слушал репортера. Какая-то мысль тяжело, в первый раз, рождалась у него в уме. — Но одного не постигаю. Если уж так тебе осмердело
человечество, то как ты терпишь, да еще так долго, вот это все, — Лихонин обвел стол круглым движением руки, — самое подлое, что могло придумать
человечество?
Даже тогда — дикий, лохматый — он
понимал: истинная, алгебраическая любовь к
человечеству — непременный признак истины — ее жестокость.
— Я постараюсь, дядюшка, приноровиться к современным понятиям. Уже сегодня, глядя на эти огромные здания, на корабли, принесшие нам дары дальних стран, я подумал об успехах современного
человечества, я
понял волнение этой разумно-деятельной толпы, готов слиться с нею…
Он
понимает, что он едва заметное кольцо в бесконечной цепи
человечества; он то же все знает, что я: ему знакомы страдания.
— Отвори же!
Понимаешь ли ты, что есть нечто высшее, чем драка… между
человечеством; есть минуты блага-а-родного лица… Шатов, я добр; я прощу тебя… Шатов, к черту прокламации, а?
Различие в этом отношении отдельного человека от всего
человечества состоит в том, что, тогда как отдельный человек в определении, свойственного тому новому периоду жизни, в который он вступает, понимания жизни и вытекающей из него деятельности пользуется указаниями прежде живших его людей, переживших уже тот возраст, в который он вступает,
человечество не может иметь этих указаний, потому что оно всё подвигается по не исследованному еще пути и не у кого спросить, как надо
понимать жизнь и действовать в тех новых условиях, в которые оно вступает и в которых еще никто никогда не жил.
Люди, привыкшие к существующему порядку вещей, любящие его, боящиеся изменить его, стараются
понять учение как собрание откровений и правил, которые можно принять, не изменяя своей жизни, тогда как учение Христа не есть только учение о правилах, которым должен следовать человек, но — выяснение нового смысла жизни, определяющего всю, совсем иную, чем прежняя, деятельность
человечества в тот период, в который оно вступает.
Другое отношение — это отношение трагическое, людей, утверждающих, что противоречие стремления и любви к миру людей и необходимости войны ужасно, но что такова судьба человека. Люди эти большею частью чуткие, даровитые люди, видят и
понимают весь ужас и всю неразумность и жестокость войны, но по какому-то странному повороту мысли не видят и не ищут никакого выхода из этого положения, а, как бы расчесывая свою рану, любуются отчаянностью положения
человечества.
А между тем как человеку женатому и с детьми невозможно продолжать
понимать жизнь так же, как он
понимал ее, будучи ребенком, так и
человечеству нельзя уже, при совершившихся разнообразных изменениях: и густоты населения, и установившегося общения между разными народами, и усовершенствования способов борьбы с природой, и накопления знаний, — продолжать
понимать жизнь попрежнему, а необходимо установить новое жизнепонимание, из которого и вытекла бы и деятельность, соответствующая тому новому состоянию, в которое оно вступило или вступает.
Для того, чтобы ясно было, как невозможно при таком взгляде
понять христианское учение, необходимо составить себе понятие о том месте, которое в действительности занимали и занимают религии вообще и, в частности, христианская в жизни
человечества, и о том значении, которое приписывается им наукой.
Таких пониманий жизни мы знаем три: два уже пережитых
человечеством, и третье, которое мы теперь переживаем в христианстве. Пониманий таких три, и только три, не потому, что мы произвольно соединили различные жизнепонимания в эти три, а потому, что поступки всех людей имеют всегда в основе одно из этих трех жизнепониманий, потому что иначе, как только этими тремя способами, мы не можем
понимать жизнь.
Я воочию увидала мой идеал, к которому должна была идти, — словом, я
поняла, что я — полька, и что прежде, чем хлопотать мне об устройстве всего
человечества, я должна отдать себя на службу моей несчастной родине.
Теперь она будет уметь отвечать Вадиму, теперь глаза ее вынесут его испытывающие взгляды, теперь горькая улыбка не уничтожит ее твердости; — эта улыбка имела в себе что-то неземное; она вырывала из души каждое благочестивое помышление, каждое желание, где таилась искра добра, искра любви к
человечеству; встретив ее, невозможно было устоять в своем намереньи, какое бы оно не было; в ней было больше зла, чем люди
понимать способны.
К чести
человечества, надо думать, что наступит же, наконец, момент, когда он очнется и
поймет, какой омерзительный смысл заключается в этом паскудном выражении «на водку», в котором теперь он видит нечто вроде подспорья.
Против таких всеобщих фактов возражать нечего; надо стараться их
понять;
человечество грубо не ошибается целыми эпохами.
Дух — Протей; он для человека то, что человек
понимает под ним и насколько
понимает; совсем не
понимает — его нет, но нет для человека, а не для
человечества, не для себя.
Сколько прожил скорбного, страдал, унывал, лил слез и крови дух
человечества, пока отрешил мышление от всего временного и одностороннего и начал
понимать себя сознательной сущностью мира!
Это было поэтико-религиозное начало философии истории; оно очевидно лежало в христианстве, но долго не
понимали его; не более, как век тому назад,
человечество подумало и в самом деле стало спрашивать отчета в своей жизни, провидя, что оно недаром идет и что биография его имеет глубокий и единый всесвязывающий смысл.
Иван Петрович. Жалкие люди. Копошатся, хлопочут. И не
понимают — ничего не
понимают… Я не тебе. Я так, высказываю свои мысли. А что нужно для
человечества? Очень мало: ценить своих гениев, а они всегда казнили их, гнали, мучали. Нет. Я не буду вашей игрушкой. Я выведу вас на чистую воду. Не-е-ет. Лицемеры!
Епишкин.
Понимаем, Тигрий Львович, да ведь уж и обязанностей-то наших больно много. Ежели счесть теперь все повинности да провинности, оклады да наклады, поборы да недоборы, торжества да празднества, — так ведь можно и пожалеть по
человечеству. С одного-то вола семи шкур не дерут.
Платон.
Понимаю, очень хорошо
понимаю. Всякий человек, что большой, что маленький, — это все одно, если он живет по правде, как следует, хорошо, честно, благородно, делает свое дело себе и другим на пользу, — вот он и патриот своего отечества. А кто проживает только готовое, ума и образования не
понимает, действует только по своему невежеству, с обидой и с насмешкой над
человечеством, и только себе на потеху, тот — мерзавец своей жизни.
Монастырский чин и устройство христианского духовенства явило дивный пример согласования двух идей, по-видимому враждующих, — иерархии и равенства, — в то время как политическая история
человечества показывает одно беспрерывное стремление к этому согласованию, стремление несчастное, ибо способы употребляемые бедны и мелки; имея такой пример пред глазами, люди не умели
понять его…
— Построить жизнь по идеалам добра и красоты! С этими людьми и с этим телом! — горько думала Елена. — Невозможно! Как замкнуться от людской пошлости, как уберечься от людей! Мы все вместе живем, и как бы одна душа томится во всем многоликом
человечестве. Мир весь во мне. Но страшно, что он таков, каков он есть, и как только его
поймешь, так и увидишь, что он не должен быть, потому что он лежит в пороке и во зле. Надо обречь его на казнь, и себя с ним.
Было время, когда люди могли не
понимать и действительно не
понимали значения этого вопроса, но ряд страшных страданий, среди которых живет теперь
человечество, привел людей к сознанию необходимости на деле решения вопроса.
Если справедливо, что все добрые люди хотят того, чтобы прекратились те злодейства, грабежи, богатства богатых, нищета нищих, все те убийства, преступления, которые омрачают жизнь
человечества, то им надо
понять, что достигнуть этого никак нельзя борьбой и возмездием.
Эту универсальную природу религии часто не
понимают социологи, которые полагают, что
человечество социализируется политическим, правовым, хозяйственным общением, и не замечают при этом, что ранее, чем возникают все эти частные соединения, для того чтобы они стали возможны,
человечество уже должно быть скреплено и цементировано религией, и если народность есть естественная основа государства и хозяйства, то самая народность есть прежде всего именно вера.
Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и
поняли, что они оба дети
человечества, что они братья».
«А что, когда бога нет? — говорит Дмитрий Карамазов. — Тогда, если его нет, то человек — шеф земли, мироздания. Великолепно! Только как он будет добродетелен без бога-то? Вопрос! Я все про это… Ракитин смеется. Ракитин говорит, что можно любить
человечество и без бога. Ну, это сморчок сопливый может только так утверждать, а я
понять не могу».
«По-моему, — говорит Версилов, — человек создан с физическою невозможностью любить своего ближнего. «Любовь к
человечеству» надо
понимать лишь к тому
человечеству, которое ты же сам и создал в душе своей».
Но если не суждено
человечеству окончательно выродиться, то оно
поймет когда-нибудь, что смысл его существования — не в трагическом преодолении жизни, а в бестрагичном, гармоническом слиянии с нею.
Он умолк и задумался, тяжело глядя в пол: так, вероятно, смотрят люди в глубину собственной могилы. И я
понял, чего боялся этот гений, и еще раз преклонился перед этим сатанинским умом, знавшим в мире только себя и свою волю. Вот Бог, который даже с Олимпом не пожелает разделить своей власти! И сколько презрения к
человечеству! И какое открытое пренебрежение ко мне! Вот проклятая щепотка земли, от которой способен расчихаться даже дьявол!
Одним только дачникам бог дал способность
понимать красоты природы, остальное же
человечество относительно этих красот коснеет в глубоком невежестве.
И всегда были и теперь есть среди этих людей еще такие люди, которые вследствие своего внешнего исключительного положения считают себя призванными руководить
человечеством и сами, не
понимая смысла человеческой жизни, учили и учат других людей жизни, которой они не
понимают: тому, что жизнь человеческая есть не что иное, как личное существование.
Одни исповедуют на словах учения тех просветителей
человечества, в преданиях которых они воспитаны, но, не
понимая их разумного смысла, обращают эти учения в сверхъестественные откровения о прошедшей и будущей жизни людей и требуют только исполнения обрядов.
Фарисеи, не
понимая того определения жизни, которое дано людям теми учителями, в преданиях которых они воспитаны, заменяют его своими лжетолкованиями о будущей жизни и вместе с тем стараются скрыть от людей определения жизни других просветителей
человечества, выставляя их перед своими учениками в самом их грубом и жестоком извращении, полагая тем поддержать исключительный авторитет того учения, на котором они основывают свои толкования.
Но кроме тех людей, которые
понимали и
понимают определения жизни, открытые людям великими просветителями
человечества, и живут ими, всегда было и есть огромное большинство людей, которые в известный период жизни, а иногда во всю свою жизнь, жили и живут одной животной жизнью, не только не
понимая тех определений, которые служат разрешением противоречия человеческой жизни, но не видя даже и того противоречия ее, которое они разрешают.
То, что так
понимала и
понимает жизнь большая половина
человечества, — то, что величайшие умы
понимали жизнь так же, — то, что никак нельзя ее
понимать иначе, нисколько не смущает их. Они так уверены в том, что все вопросы жизни, если не разрешаются самым удовлетворительным образом, то устраняются телефонами, оперетками, бактериологией, электрическим светом, робуритом и т. п., что мысль об отречении от блага жизни личной представляется им только отголоском древнего невежества.
Уж слишком хорошо
понимает Фейербах, что «Христос есть прообраз, сущее понятие
человечества, совокупность всех нравственных и божественных совершенств, исключающее все отрицательное и несовершенное, чистый, небесный, безгрешный человек, человек рода, Адам Кадмен (Адам Кадмон) [Адам первоначальный, человек первоначальный — в мистической традиции иудаизма абсолютное, духовное явление человеческой сущности до начала времен как первообраз для духовного мира, а также для человека (как эмпирической реальности).
Казалось бы, ясно то, что, только остановившись, мы можем хоть. сколько-нибудь
понять свое положение и найти то направление, в котором мы должны идти, для того чтобы прийти к истинному благу не одного человека, не одного разряда людей, а истинному общему благу
человечества, к которому стремятся все люди и отдельно каждое сердце человеческое.
— Это талант! Нет, это — необыкновенный талант!
Человечество многое теряет, что не старается
понять его! Но как мы, ничтожные, счастливы, что живем под одной крышей с таким гением!
Не упоминаю вам о благе
человечества в этом случае: вы этого теперь не
поймете.
— Про жизнь, про назначение человека. Это не может быть. Я так же думал, и меня спасло, вы знаете чтó? масонство. Нет, вы не улыбайтесь. Масонство — это не религиозная, не обрядная секта, как и я думал, а масонство есть лучшее, единственное выражение лучших, вечных сторон
человечества. — И он начал излагать князю Андрею масонство, как он
понимал его.