Неточные совпадения
— Я тебе говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою, и,
помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит
людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
— Но не так, как с Николенькой покойным… вы полюбили друг друга, — докончил Левин. — Отчего не говорить? — прибавил он. — Я иногда упрекаю себя: кончится тем, что забудешь. Ах, какой был ужасный и прелестный
человек… Да, так о чем же мы говорили? —
помолчав, сказал Левин.
Откуда возьмется и надутость и чопорность, станет ворочаться по вытверженным наставлениям, станет ломать голову и придумывать, с кем и как, и сколько нужно говорить, как на кого смотреть, всякую минуту будет бояться, чтобы не сказать больше, чем нужно, запутается наконец сама, и кончится тем, что станет наконец врать всю жизнь, и выдет просто черт знает что!» Здесь он несколько времени
помолчал и потом прибавил: «А любопытно бы знать, чьих она? что, как ее отец? богатый ли помещик почтенного нрава или просто благомыслящий
человек с капиталом, приобретенным на службе?
Брат Василий задумался. «Говорит этот
человек несколько витиевато, но в словах его есть правда, — думал <он>. — Брату моему Платону недостает познания
людей, света и жизни». Несколько
помолчав, сказал так вслух...
— Он — в Нижнем, под надзором. Я же с ним все время переписывался. Замечательный
человек Степан, — вдумчиво сказал он, намазывая хлеб маслом. И,
помолчав, добавил...
— Как желаете, — сказал Косарев, вздохнув, уселся на облучке покрепче и, размахивая кнутом над крупами лошадей, жалобно прибавил: — Вы сами видели, господин, я тут посторонний
человек. Но, но, яростные! — крикнул он.
Помолчав минуту, сообщил: — Ночью — дождик будет, — и, как черепаха, спрятал голову в плечи.
— Ну и черт с ним, — тихо ответил Иноков. — Забавно это, — вздохнул он,
помолчав. — Я думаю, что мне тогда надобно было врага —
человека, на которого я мог бы израсходовать свою злость. Вот я и выбрал этого… скота. На эту тему рассказ можно написать, — враг для развлечения от… скуки, что ли? Вообще я много выдумывал разных… штучек. Стихи писал. Уверял себя, что влюблен…
— Пестрая мы нация, Клим Иванович, чудаковатая нация, — продолжал Дронов,
помолчав, потише, задумчивее, сняв шапку с колена, положил ее на стол и, задев лампу, едва не опрокинул ее. — Удивительные
люди водятся у нас, и много их, и всем некуда себя сунуть. В революцию? Вот прошумела она, усмехнулась, да — и нет ее. Ты скажешь — будет! Не спорю. По всем видимостям — будет. Но мужичок очень напугал. Организаторов революции частью истребили, частью — припрятали в каторгу, а многие — сами спрятались.
— Вытащили их? — спросил Клим,
помолчав, посмотрев на седого
человека в очках, стоявшего среди комнаты. Мать положила на лоб его приятно холодную ладонь и не ответила.
— Да, знаю, — откликнулся Кутузов и, гулко кашлянув, повторил: — Знаю, как же… —
Помолчав несколько секунд, добавил, негромко и как-то жестко: — Она была из тех женщин, которые идут в революцию от восхищения героями. Из романтизма. Она была
человек морально грамотный…
Панов встал на ноги,
помолчал, оглядывая
людей, и сказал басом...
— Ну, иной раз и сам: правда, святая правда! Где бы
помолчать, пожалуй, и пронесло бы, а тут зло возьмет, не вытерпишь, и пошло! Сама посуди: сядешь в угол, молчишь: «Зачем сидишь, как чурбан, без дела?» Возьмешь дело в руки: «Не трогай, не суйся, где не спрашивают!» Ляжешь: «Что все валяешься?» Возьмешь кусок в рот: «Только жрешь!» Заговоришь: «Молчи лучше!» Книжку возьмешь: вырвут из рук да швырнут на пол! Вот мое житье — как перед Господом Богом! Только и света что в палате да по добрым
людям.
Потом
помолчала, вижу, так она глубоко дышит: «Знаете, — говорит вдруг мне, — маменька, кабы мы были грубые, то мы бы от него, может, по гордости нашей, и не приняли, а что мы теперь приняли, то тем самым только деликатность нашу доказали ему, что во всем ему доверяем, как почтенному седому
человеку, не правда ли?» Я сначала не так поняла да говорю: «Почему, Оля, от благородного и богатого
человека благодеяния не принять, коли он сверх того доброй души
человек?» Нахмурилась она на меня: «Нет, говорит, маменька, это не то, не благодеяние нужно, а „гуманность“ его, говорит, дорога.
На другой день Нехлюдов поехал к адвокату и сообщил ему дело Меньшовых, прося взять на себя защиту. Адвокат выслушал и сказал, что посмотрит дело, и если всё так, как говорит Нехлюдов, что весьма вероятно, то он без всякого вознаграждения возьмется за защиту. Нехлюдов между прочим рассказал адвокату о содержимых 130
человеках по недоразумению и спросил, от кого это зависит, кто виноват. Адвокат
помолчал, очевидно желая ответить точно.
— Правда, — говорит, но усмехнулся горько. — Да, в этих книгах, — говорит,
помолчав, — ужас что такое встретишь. Под нос-то их легко совать. И кто это их писал, неужели
люди?
— Какое лечит!.. Ну, где ему! Таковский он
человек. Меня, однако, от золотухи вылечил… Где ему! глупый
человек, как есть, — прибавил он,
помолчав.
— Все давно помирай, — закончил он свой рассказ и задумался. Он
помолчал немного и продолжал снова: — У меня раньше тоже жена была, сын и девчонка. Оспа все
люди кончай. Теперь моя один остался…
— В таком случае… конечно… я не смею… — и взгляд городничего выразил муку любопытства. Он
помолчал. — У меня был родственник дальний, он сидел с год в Петропавловской крепости; знаете, тоже, сношения — позвольте, у меня это на душе, вы, кажется, все еще сердитесь? Я
человек военный, строгий, привык; по семнадцатому году поступил в полк, у меня нрав горячий, но через минуту все прошло. Я вашего жандарма оставлю в покое, черт с ним совсем…
Когда спросишь какого-нибудь старика-поселенца, были ли в его время на острове хорошие
люди, то он сначала
помолчит немного, как бы припоминая, и потом уж ответит: «Всякое бывало».
— Что превосходнейший
человек, то вы правы, — внушительно, и уже не улыбаясь, произнес Иван Петрович, — да, да… это был
человек прекрасный! Прекрасный и достойный, — прибавил он,
помолчав. — Достойный даже, можно сказать, всякого уважения, — прибавил он еще внушительнее после третьей остановки, — и… и очень даже приятно видеть с вашей стороны…
Он рассказал Лаврецкому, как Глафира Петровна перед смертью сама себя за руку укусила, — и,
помолчав, сказал со вздохом: «Всяк
человек, барин-батюшка, сам себе на съедение предан».
— Как его остановить? Я уж пробовала это, — добавила,
помолчав, Лиза. —
Человек без воли и характера: ничего с ним не сделаешь.
— Я не могу сейчас всего сообразить как следует, — сказала она,
помолчав. — Но если
человек чего-нибудь сильно хочет, он достигнет, а я хочу всей душой исполнить ваше желание. Постойте, постойте!.. Кажется, мне приходит в голову великолепная мысль… Ведь тогда, в тот вечер, если не ошибаюсь, с нами были, кроме меня и баронессы…
— Прошла, — отвечал Павел искренним тоном. — Однако послушайте, — прибавил он,
помолчав, — сюда никто не взойдет из
людей?..
— Стало быть, вы только не торопитесь печатать, — подхватил князь, — и это прекрасно: чем строже к самому себе, тем лучше. В литературе, как и в жизни, нужно помнить одно правило, что
человек будет тысячу раз раскаиваться в том, что говорил много, но никогда, что мало. Прекрасно, прекрасно! — повторял он и потом,
помолчав, продолжал: — Но уж теперь, когда вы выступили так блистательно на это поприще, у вас, вероятно, много и написано и предположено.
— Требуют офицера с прислугой на какую-то там мортирную батарею. У меня и так всего 4
человека офицеров и прислуги полной в строй не выходит, — ворчал батарейный командир, — а тут требуют еще. — Однако, надо кому-нибудь итти, господа, — сказал он,
помолчав немного: — приказано в 7 часов быть на Рогатке… Послать фельдфебеля! Кому же итти, господа, решайте, — повторил он.
Большов (
помолчав). Скажи, Лазарь, по совести, любишь ли ты меня? (Молчание.) Любишь, что ли? Что ж ты молчишь? (Молчание.) Поил, кормил, в
люди вывел, кажется.
— Чудак! А потом, разумеется, и остальные средние
люди разевают рты: и в самом деле, что же он сделал? И выходит немая сцена — вроде как в"Ревизоре", — для постановки которой приходится прибегать к содействию балетмейстера. Глумов
помолчал с минуту и продолжал...
— Это просто я не знаю как и назвать, что это такое! Все, все, все как есть нехорошо. Ах ты боже мой! Можно ли так
человека огорчать? Ну, если не нравится тебе, нехорошо, — ну, потерпи,
помолчи, уважь… ведь я же старался… Тьфу! Что за поганый народ —
люди!
— Мыслящие
люди! — и опять фыркнул. Потом,
помолчав немного, заговорил тоненьким, обиженным голосом...
— А уставщики наши. А муллу или кадия татарского послушай. Он говорит: «вы неверные, гяуры, зачем свинью едите?» Значит, всякий свой закон держит. А по-моему всё одно. Всё Бог сделал на радость
человеку. Ни в чем греха нет. Хоть с зверя пример возьми. Он и в татарскомъ камыше, и в нашем живет. Куда придет, там и дом. Что Бог дал, то и лопает. А наши говорят, что за это будем сковороды лизать. Я так думаю, что всё одна фальшь, — прибавил он,
помолчав.
Суслов. Ну, что ж… Быть по сему. (
Помолчав.) А вот вы — немножко рисуетесь вашей прямотой… Смотрите, роль прямого
человека — трудная роль… чтобы играть ее только недурно, нужно иметь много характера, смелости, ума… Вы не обижаетесь?
Лука.
Человек — не верит… Должна, говорит, быть… ищи лучше! А то, говорит, книги и планы твои — ни к чему, если праведной земли нет… Ученый — в обиду. Мои, говорит, планы самые верные, а праведной земли вовсе нигде нет. Ну, тут и
человек рассердился — как так? Жил-жил, терпел-терпел и всё верил — есть! а по планам выходит — нету! Грабеж!.. И говорит он ученому: «Ах ты… сволочь эдакой! Подлец ты, а не ученый…» Да в ухо ему — раз! Да еще!.. (
Помолчав.) А после того пошел домой и — удавился!..
— А-а! — пробасил губернатор. — Очень приятно… Сочувствую вашему горю, молодой
человек! — пожимая руку Фомы, сказал он и
помолчал; потом уверенно добавил: — Потерять отца… это очень тяжелое несчастие!
— Гм!.. — произнес Миклаков и после того,
помолчав некоторое время и как бы собравшись с мыслями, начал. — Вот видите-с, на свете очень много бывает несчастных любвей для мужчин и для женщин; но, благодаря бога,
люди от этого не умирают и много-много разве, что с ума от того на время спятят.
— Я и не понимаю после этого ничего!.. — произнес князь. — А вот еще один вопрос, — присовокупил он,
помолчав немного. — Я буду с вами говорить вполне откровенно: Миклаков этот —
человек очень умный, очень честный; но он в жизни перенес много неудач и потому, кажется, имеет несчастную привычку к вину… Как он теперь — предается этому или нет?
— Уф! — вздохнул Самойленко; он
помолчал и спросил тихо: — Как-то на днях ты говорил, что таких
людей, как Лаевский, уничтожать надо… Скажи мне, если бы того… положим, государство или общество поручило тебе уничтожить его, то ты бы… решился?
— Ну, что ж, поедем. А? Давай мотоцикл. — Потом
помолчал и добавил, обращаясь к
человеку, сидящему на лавке: — Флейту-то положите.
— Нет, вдвоем, — сказал Ганувер,
помолчав. — Мы распиливали ее на куски по мере того, как вытягивали, обыкновенной ручной пилой. Да, руки долго болели. Затем переносили в ведрах, сверху присыпав ракушками. Длилось это пять ночей, и я не спал эти пять ночей, пока не разыскал
человека настолько богатого и надежного, чтобы взять весь золотой груз в заклад, не проболтавшись при этом. Я хотел сохранить ее. Моя… Мой компаньон по перетаскиванию танцевал ночью, на берегу, при лунном…
— Вот, служка, нашел я находку, — говорил Брехун, подавая монашескую рясу и клобук. — Не мирского дела одежда, а валяется на дороге. Соблазн бы пошел на братию, кабы натакался на нее мирской
человек, — ну, а я-то, пожалуй, и
помолчу…
Но в общем всё шло не плохо, хотя иногда внезапно охватывало и стесняло какое-то смущение, как будто он, Яков Артамонов, хозяин, живёт в гостях у
людей, которые работают на него, давно живёт и надоел им, они, скучно
помалкивая, смотрят на него так, точно хотят сказать...
— Я вообще не имею привычки шутить, — ответил с важностью Стельчинский, — и в особенности с
людьми, мне незнакомыми. Вы не отказываетесь от мазурки? — прибавил он,
помолчав немного.
Стали
люди смеяться надо мной, — птицеловов не уважают в деревнях, — да и Ольга тяжело вздыхает, видимо, и ей зазорным кажется занятие моё. Тесть мне притчи читает, я
помалкиваю, жду осени; кажется мне, что минует меня солдатчина, — эту яму я обойду.
— Доверчив ты — зря, и говоришь много лишнего!
Люди — жулики, ими надо управлять молча; гляди на
человека строго и —
помалкивай — молчи! Ему тебя понимать не след, пусть он боится тебя и сам догадается, чего ты хочешь…
Татьяна (
помолчав, смеется). Нет, я не способна к дипломатии. Я шла к вам с целью… я хотела быть любезной с вами, обворожительной… Но увидела вас и начала говорить дерзости… Вы всегда вызываете у меня желание наговорить вам обидных слов… ходите вы или сидите, говорите или молча осуждаете
людей… Да, я хотела вас просить…
— То-то, видно, не по нраву пришлось, что дело их узнано, — отвечал Петр; потом,
помолчав, продолжал: — Удивительнее всего, голова, эта бумажка; написано в ней было всего только четыре слова: напади тоска на душу раба Петра. Как мне ее, братец, один
человек прочитал, я встал под ветром и пустил ее от себя — так, голова, с версту летела, из глаз-на-ли пропала, а на землю не падает.
Яков (тоже слабо усмехаясь). Кошмар какой-то, а не
человек! Ты видишь — он ужасно нравится себе! В молодости он играл на любительской сцене, и — смотри, в нём ещё не исчез актёр на роли героев… (
Помолчав.) Он заставит меня дать ему эти деньги!
— Несчастный
человек! — сказал он,
помолчав.
Булычов.
Помолчи. Нет
людей?
— А ты остался, гусь, на улице. Ах ты, забубенный
человек! Ну, да дело не в том, — продолжал дворецкий, — а вот что. Барыне… — тут он
помолчал, — барыне угодно, чтоб ты женился. Слышишь? Оне полагают, что ты остепенишься, женившись. Понимаешь?