Неточные совпадения
Откуда возьмется и надутость и чопорность, станет ворочаться по вытверженным наставлениям, станет ломать голову и придумывать, с кем и как, и сколько нужно говорить, как на кого смотреть, всякую минуту будет бояться, чтобы не сказать больше, чем нужно, запутается наконец сама, и кончится тем, что станет наконец врать всю жизнь, и выдет просто черт знает что!» Здесь он несколько времени помолчал и потом прибавил: «А любопытно
бы знать,
чьих она? что, как ее отец? богатый ли помещик почтенного нрава или просто благомыслящий человек с капиталом, приобретенным на службе?
Когда он молчал, глаза придавали холеному лицу его выражение разочарованности, а глядя на женщин, широко раскрывались и как
бы просили о помощи человеку,
чья душа устала, истерзана тайными страданиями.
— Вот с этого места я тебя не понимаю, так же как себя, — сказал Макаров тихо и задумчиво. — Тебя, пожалуй, я больше не понимаю. Ты — с ними, но — на них не похож, — продолжал Макаров, не глядя на него. — Я думаю, что мы оба покорнейшие слуги, но —
чьи? Вот что я хотел
бы понять. Мне роль покорнейшего слуги претит. Помнишь, когда мы, гимназисты, бывали у писателя Катина — народника? Еще тогда понял я, что не могу быть покорнейшим слугой. А затем, постепенно, все-таки…
— Вы, товарищ Петр, скажите этому курносому, чтоб он зря не любопытствовал, не спрашивал
бы: кто, откуда и
чей таков? Что он — в поминанье о здравии записать всех вас хочет? До приятнейшего свидания!
— Как же ты проповедовал, что «доверенность есть основа взаимного счастья», что «не должно быть ни одного изгиба в сердце, где
бы не читал глаз друга».
Чьи это слова?
— Да, за этим! Чтоб вы не шутили вперед с страстью, а научили
бы, что мне делать теперь, — вы, учитель!.. А вы подожгли дом, да и бежать! «Страсть прекрасна, люби, Вера, не стыдись!»
Чья это проповедь: отца Василья?
Нехлюдов посмотрел на подсудимых. Они, те самые,
чья судьба решилась, всё так же неподвижно сидели за своей решеткой перед солдатами. Маслова улыбалась чему-то. И в душе Нехлюдова шевельнулось дурное чувство. Перед этим, предвидя ее оправдание и оставление в городе, он был в нерешительности, как отнестись к ней; и отношение к ней было трудно. Каторга же и Сибирь сразу уничтожали возможность всякого отношения к ней: недобитая птица перестала
бы трепаться в ягдташе и напоминать о себе.
— Нет. Именно я потому и выбран, что всякий другой на моем месте отдал
бы. Она не может остаться в ваших руках, потому что, по чрезвычайной важности ее содержания, характер которого мы определили, она не должна остаться ни в
чьих руках. А вы захотели
бы сохранить ее, если б я отдал ее. Потому, чтобы не быть принуждену отнимать ее у вас силою, я вам не отдам ее, а только покажу. Но я покажу ее только тогда, когда вы сядете, сложите на колена ваши руки и дадите слово не поднимать их.
В
чью пользу, однако, поступила
бы выручка, если
бы добытый солдатами уголь был продан, сказать нельзя, так как весь он сгорел вместе с постройками.
— Да тебе-то какое дело, для
чьей выгоды я буду стараться, блаженный ты человек? Только
бы сделать — вот что главное! Конечно, главное для сиротки, это и человеколюбие велит. Но ты, Ванюша, не осуждай меня безвозвратно, если я и об себе позабочусь. Я человек бедный, а он бедных людей не смей обижать. Он у меня мое отнимает, да еще и надул, подлец, вдобавок. Так я, по-твоему, такому мошеннику должен в зубы смотреть? Морген-фри!
Если
бы читатель спросил меня,
чью сторону я держу во время этих полемических собеседований, я очень затруднился
бы ответом на этот вопрос.
— Я сначала подождал
бы, Раиса Павловна, на
чьей стороне останется победа, — грудным тенором ответил Вершинин, прищуривая глаза. — А потом уж пристал
бы, конечно, не к побежденной стороне…
Если
бы Краснов не поторопился в то время — кто знает,
чьи судьбы были
бы теперь у него в руках?!
Известно давно, что у всех арестантов в мире и во все века бывало два непобедимых влечения. Первое: войти во что
бы то ни стало в сношение с соседями, друзьями по несчастью; и второе — оставить на стенах тюрьмы память о своем заключении. И Александров, послушный общему закону, тщательно вырезал перочинным ножичком на деревянной стене: «26 июня 1889 г. здесь сидел обер-офицер Александров, по злой воле дикого Берди-Паши,
чья глупость — достояние истории».
Тогда все могли
бы убедиться на деле,
чей дом лучше и где умеют лучше принять и с большим вкусом дать бал.
Капитан при этом самодовольно обдергивал свой вицмундир, всегда у него застегнутый на все пуговицы, всегда с выпущенною из-за борта, как
бы аксельбант, толстою золотою часовою цепочкою, и просиживал у Зудченки до глубокой ночи, лупя затем от нее в Красные казармы пехтурой и не только не боясь, но даже желая, чтобы на него напали какие-нибудь жулики, с которыми капитан надеялся самолично распорядиться, не прибегая ни к
чьей посторонней помощи: силищи Зверев был действительно неимоверной.
— Ого, да ты еще грозишь! — вскричал опричник, вставая со скамьи, — вишь, ты какой! Я говорил, что нельзя тебе верить! Ведь ты не наш брат! Уж я
бы вас всех, князей да бояр, что наше жалованье заедаете! Да погоди, посмотрим,
чья возьмет. Долой из-под кафтана кольчугу-то! Вымай саблю! Посмотрим,
чья возьмет!
— А
чьего же? Брюхо-то мое. А всем
бы миром сказать претензию, и было
бы дело.
— Меня не разжалобишь! Видали мы это! — промолвил он. — Только
бы вот Васька поймал этого разбойника; там рассудят, спросят, кто велел ему чужие дома обирать, спросят, под
чьим был началом, и все такое… Добро сам пришел, не надо бегать в Сосновку, там рассудят, на ком вина… Да вот, никак, и он! — присовокупил Петр, кивая головою к Оке, на поверхности которой показался челнок.
Она верно сообразила,
чьи пружины могли тут действовать, и потому-то прямо взяла утром на допрос поставленного к ней в дом графом m-r Gigot, а не кого
бы то ни было другого.
— Трудно — я это знаю. Но я привык. Я привык к борьбе, и даже жажду борьбы! Но скажу прямо: не хотел
бы я быть на месте того, кто меня вызовет на борьбу! Sapristi, messieurs! Nous verrons! nous verrons qui de vous ou de moi aura le panache! [Черт побери, господа! Еще посмотрим, посмотрим, на
чьей стороне будет победа!]
— Конечно, вам легко рассуждать, — вступился один из управителей, — ваше дело сторона, а вот посадить
бы на наше место…
Чей ход, господа?..
— Да вы вот с Ласунской всё знаетесь и, кажется, находитесь под ее влиянием. А по ее словам, больницы, училища — это все пустяки, ненужные выдумки. Благотворение должно быть личное, просвещение тоже: это все дело души… так, кажется, она выражается. С
чьего это голоса она поет, желал
бы я знать?
А между тем Вадим стоял неподвижно, смотрел на нее и на старика так же равнодушно и любопытно, как
бы мы смотрели на какой-нибудь физический опыт! он,
чье неуместное слово было всему виною…
Тот самый,
чья голова покоилась на груди твоей, кто на губах твоих замирал в упоении, кто за один твой нежный взгляд оставил долг, отца и мать, — для кого и ты
бы их покинула, если б имела… это он!
Что
бы это значило все? что именно значили некоторые намеки этого пьяницы, например, и
чья это штука?
Тот, кто сидел теперь напротив господина Голядкина, был — ужас господина Голядкина, был — стыд господина Голядкина, был — вчерашний кошмар господина Голядкина, одним словом был сам господин Голядкин, — не тот господин Голядкин, который сидел теперь на стуле с разинутым ртом и с застывшим пером в руке; не тот, который служил в качестве помощника своего столоначальника; не тот, который любит стушеваться и зарыться в толпе; не тот, наконец,
чья походка ясно выговаривает: «не троньте меня, и я вас трогать не буду», или: «не троньте меня, ведь я вас не затрогиваю», — нет, это был другой господин Голядкин, совершенно другой, но вместе с тем и совершенно похожий на первого, — такого же роста, такого же склада, так же одетый, с такой же лысиной, — одним словом, ничего, решительно ничего не было забыто для совершенного сходства, так что если б взять да поставить их рядом, то никто, решительно никто не взял
бы на себя определить, который именно настоящий Голядкин, а который поддельный, кто старенький и кто новенький, кто оригинал и кто копия.
Аз Тредьяковский, строгий пиита,
Красного слога борзый писец,
Сиречь
чья стопно мысль грановита —
Что же
бы в рифму? Русский певец.
Брякну стихами песни похвальны
Ратничкам русским, аки руссак:
Прочь скоротечно, мысли печальны!
Вас не изволю слушать никак...
Перчихин.
Чья? Моя, что ли? Так еще та кукушка, которая за меня
бы замуж пошла, — в здешние леса не прилетала, шельма! Пожалуй, совсем опоздает… не дождамшись — помру…
— Ну, ее
бы можно куда-нибудь в другое место отнести, а под носом слишком видное место, — сказал квартальный. — А это
чей портрет? — продолжал он, подходя к портрету старика. — Уж страшен слишком. Будто он в самом деле был такой страшный? Ахти, да он просто глядит! Эх, какой Громобой! С кого вы писали?
Он очи полные слезами
Порой кидает на того,
Кто всё на свете для него,
Кому надежду жизни милой
Готов он в жертву принести,
И
чье последнее «прости»
Его
бы с жизнью разлучило!
«Стойте, — крикнул староста своим грубо-решительным голосом, от которого толпа ямщиков сразу остановилась. — Никто не уходите! Слышите, люди деньги дают, а и без денег все одно надо
бы. Верно, что грех!.. Надо бога вспомнить! Ну,
чья очередь? Говорите, старики!..
А который
бы человек, князь или боярин, или кто-нибудь, сам или сына, или брата своего послал для какого-нибудь дела в иное государство, без ведомости, не бив челом государю, и такому б человеку за такое дело поставлено было в измену, и вотчины, и поместья, и животы взяты б были на царя; и ежели б кто сам поехал, а после его осталися сродственники, и их пытали б, не ведали ли они мысли сродственника своего; или б кто послал сына, или брата, или племянника, и его потому ж пытали б, для чего он послал в иное государство, не напроваживаючи ль каких воинских людей на московское государство, хотя государством завладети, или для какого иного воровского умышления по
чьему научению, и пытав того таким же обычаем» (41 стр.).
К такому поступку побудили его следующие причины: он не знал лично никого из петербургских сочинителей, на
чье суждение мог
бы положиться; кн.
Матрена. Как
бы, кажись, мать, не опасаться! Человек этакой из души гордый, своебышный… Сама ведаешь, родителю своему… и тому, что ни есть, покориться не захотел: бросивши экой дом богатый да привольный, чтобы только не быть ни под
чьим началом, пошел в наше семейство сиротское, а теперь сам собою раздышамшись, поди, чай, еще выше себя полагает.
Пропотей(как
бы с трудом). Не спит еретик, а часики — тик да тик!.. Кабы — бог… да — кабы мог… да я — не плох, да, да! А —
чья беда? Играй, сатана, тебе — воля дана! Стукнула полночь… спел петух ку-ка-ре-ку… тут — конец еретику…
— Я учусь! — скромно говорит Ваня и от радости становится как
бы прозрачным. — Мне
бы вот книгу о соборах вселенских надобно, как выбирались епископы на соборы эти, от
чьего имени устанавливали каноны и вообще — как всё это делалось?
— Пока охота да время — чего не гулять? Иное время придёт — работать буду!
Чью нынче засыплю? Домолоть попову рожь али что? Да насчёт круподёрной машины надо
бы похлопотать!
Ах, вскочить
бы на лошадь, не спрашивая,
чья она, носиться
бы чёртом вперегонку с ветром, по полям, лесам и оврагам, любить
бы девушек, смеяться
бы над всеми людьми…
Прежде, бывало, при покойной госпоже дворовые наши ребята уж точно что народ был буйный… храмового праздника не проходило, чтобы буйства не сделали, целые базары разбивали, и тут начальство, понимаючи,
чьи и какой госпожи эти люди, больше словом, что упросят, то и есть, а нынче небольшой
бы, кажется, человек наш становой пристав, командует, наказует у нас по деревням, все из интересу этого поганого, к которому, кажется, такое пристрастие имеет, что тот самый день считает в жизни своей потерянным, в который выгоды не имел по службе.
Хоша
бы тот клад и лихим человеком был положон на
чью голову — заклятье его не подействует, а вынутый клад вменится тебе за клад, самим Богом на счастье твое положенный.
Думал он, что-то ждет его в чужом дому, ласковы ль будут хозяева, каковы-то будут до него товарищи, не было б от кого обиды какой, не нажить
бы ему
чьей злобы своей простотой; чужбина ведь неподатлива — ума прибавит, да и горя набавит.
— Ничего не забыла я ни на капелечку, а только боязно мне, — молвила Марьюшка. — Ты осо́бь статья, тебе все с рук сойдет, матушка не выдаст, хоша
бы и Патапу Максимычу… А мне-то где заступу искать, под
чью властную руку укрыться?..
И в то же время вряд ли существовал когда-нибудь на земле хотя
бы один нравственный человек, который мог
бы примириться с мыслью, что со смертью всё кончается, и
чей благородный образ мыслей не возвысился
бы до надежды на будущую жизнь.
— Невероятная мистификация!.. Чья-то очень глупая и очень злая шутка, не более! — проговорил он. — И насколько я знаю Полоярова, — это просто дурак; пожалуй, пустой болтун, каких теперь тысячи щеголяют по белому свету, но что касается до каких-либо действий и идей, то у него ровно никаких идей в голове не имеется, и полагаю, что каждый мало-мальски серьезный заговорщик постыдился
бы назвать его своим сотоварищем.
Но тому, в
чьей власти была эта возможность, свойственно было эту возможность, которая собственно есть тайна его божества (!!), выявить свободно, не затем, чтобы тем самым получило бытие внебожественное, отрицающее Бога, но чтобы оно, как действительно проявленное, было яснее и очевиднее, и потому последовательно преодолевалось
бы и превращалось в богополагающее, богосознательное» {ib., 304).
Радостно блеснули взоры Дарьи Сергевны, но она постаралась подавить радость, скрыть ее от Марка Данилыча, не показалась
бы она ему обидною. «Тому, дескать, рада, что хозяйство покидает и дом бросает Бог знает на
чьи руки».
Своим
бы домком только пожить, свое
бы хозяйство держать, ни из
чьих рук
бы не смотреть!..
Ему и в голову не приходило, что он самое свежее свое бесчестие вез с самим собою, да и кто
бы решился заподозреть в этом влаственную красоту Глафиры, взглянув на прилизанного Ропшина, в душе которого теперь было столько живой, трепещущей радости, столько юношеской гордости и тайной, злорадной насмешки над Висленевым, над Гордановым и над всеми смелыми и ловкими людьми,
чья развязность так долго и так мучительно терзала его юное, без прав ревновавшее сердце.
Спор становился очень затруднительным, только было слышно: «Кавель Кавеля», «нет, Кавель Кавеля». На
чьей стороне была правда ветхозаветного факта — различить было невозможно, и дело грозило дойти до брани, если
бы в ту минуту неразрешаемых сомнений из темной мглы на счастье не выплыл маленький положайник Ермолаич и, упадая от усталости к пенушку, не заговорил сладким, немного искусственным голосом.