Неточные совпадения
Если она будет разведенною женой, он знал, что она соединится с Вронским, и связь эта будет незаконная и преступная, потому что жене, по смыслу закона
церкви, не может быть брака, пока муж
жив.
— Мне совестно наложить на вас такую неприятную комиссию, потому что одно изъяснение с таким человеком для меня уже неприятная комиссия. Надобно вам сказать, что он из простых, мелкопоместных дворян нашей губернии, выслужился в Петербурге, вышел кое-как в люди, женившись там на чьей-то побочной дочери, и заважничал. Задает здесь тоны. Да у нас в губернии, слава богу, народ
живет не глупый: мода нам не указ, а Петербург — не
церковь.
Живем в одном городе, почти рядом, а увидишься раз в неделю, и то в
церкви либо на дороге, вот и все!
Усадьба, в которой
жила Анна Сергеевна, стояла на пологом открытом холме, в недальнем расстоянии от желтой каменной
церкви с зеленою крышей, белыми колоннами и живописью al fresco [Фреской (итал.).] над главным входом, представлявшею «Воскресение Христово» в «итальянском» вкусе.
Родительница его, из фамилии Колязиных, в девицах Agathe, а в генеральшах Агафоклея Кузьминишна Кирсанова, принадлежала к числу «матушек-командирш», носила пышные чепцы и шумные шелковые платья, в
церкви подходила первая ко кресту, говорила громко и много, допускала детей утром к ручке, на ночь их благословляла, — словом,
жила в свое удовольствие.
О Фенечке, которой тогда минул уже семнадцатый год, никто не говорил, и редкий ее видел: она
жила тихонько, скромненько, и только по воскресеньям Николай Петрович замечал в приходской
церкви, где-нибудь в сторонке, тонкий профиль ее беленького лица.
Его обогнал жандарм, но он и черная тень его — все было сказочно, так же, как деревья, вылепленные из снега, луна, величиною в чайное блюдечко, большая звезда около нее и синеватое, точно лед, небо — высоко над белыми холмами, над красным пятном костра в селе у
церкви; не верилось, что там
живут бунтовщики.
— Попы, но невежеству своему, зовут кормщиков — христами, кормщиц — богородицами. А организация, — как ты сказал, — есть
церковь, и немалая,
живет почти в четырех десятках губерний, в рассеянии, — покамест, до времени…
У павильона Архангельской железной дороги, выстроенного в стиле древних
церквей Северного края Саввой Мамонтовым, меценатом и строителем этой дороги,
жило семейство курносых самоедов, показывая публике моржа, который обитал в пристроенном к павильону бассейне и будто бы в минуты благодушного настроения говорил...
— Ну, что же я сделаю, если ты не понимаешь? — отозвалась она, тоже как будто немножко сердясь. — А мне думается, что все очень просто: господа интеллигенты почувствовали, что некоторые излюбленные традиции уже неудобны, тягостны и что нельзя
жить, отрицая государство, а государство нестойко без
церкви, а
церковь невозможна без бога, а разум и вера несоединимы. Ну, и получается иной раз, в поспешных хлопотах реставрации, маленькая, противоречивая чепуха.
Она заставляла ожидать чьих-то криков, но город безгласно притаился, он весь точно перестал
жить в эту ночь, даже собаки не лаяли, только ежечасно и уныло отбивал часы сторожевой колокол
церкви Михаила Архангела, патрона полиции.
В последний вечер пред отъездом в Москву Самгин сидел в Монастырской роще, над рекою, прислушиваясь, как музыкально колокола
церквей благовестят ко всенощной, — сидел, рисуя будущее свое: кончит университет, женится на простой, здоровой девушке, которая не мешала бы
жить, а
жить надобно в провинции, в тихом городе, не в этом, где слишком много воспоминаний, но в таком же вот, где подлинная и грустная правда человеческой жизни не прикрыта шумом нарядных речей и выдумок и где честолюбие людское понятней, проще.
— Да не вертись по сторонам в
церкви, не таскай за собой молодых ребят… Что, Иван Иваныч: ты, бывало, у ней безвыходно
жил! Как теперь: все еще ходишь? — строго спросил он у какого-то юноши.
И сам Яков только служил за столом, лениво обмахивал веткой мух, лениво и задумчиво менял тарелки и не охотник был говорить. Когда и барыня спросит его, так он еле ответит, как будто ему было бог знает как тяжело
жить на свете, будто гнет какой-нибудь лежал на душе, хотя ничего этого у него не было. Барыня назначила его дворецким за то только, что он смирен, пьет умеренно, то есть мертвецки не напивается, и не курит; притом он усерден к
церкви.
Многие обрадовались бы видеть такой необыкновенный случай: праздничную сторону народа и столицы, но я ждал не того; я видел это у себя; мне улыбался завтрашний, будничный день. Мне хотелось путешествовать не официально, не приехать и «осматривать», а
жить и смотреть на все, не насилуя наблюдательности; не задавая себе утомительных уроков осматривать ежедневно, с гидом в руках, по стольку-то улиц, музеев, зданий,
церквей. От такого путешествия остается в голове хаос улиц, памятников, да и то ненадолго.
Тот животный человек, который
жил в нем, не только поднял теперь голову, но затоптал себе под ноги того духовного человека, которым он был в первый приезд свой и даже сегодня утром в
церкви, и этот страшный животный человек теперь властвовал один в его душе.
До этого люди
живут в гипнозе власти, и это распространяется и на жизнь
церкви, которая тоже может оказаться одной из форм кесарева царства.
— А вот на дороге все расскажу, поедем. Приехали, прошли по длинным коридорам к
церкви, отыскали сторожа, послали к Мерцалову; Мерцалов
жил в том же доме с бесконечными коридорами.
Татьяна даже не хотела переселиться к нам в дом и продолжала
жить у своей сестры, вместе с Асей. В детстве я видывал Татьяну только по праздникам, в
церкви. Повязанная темным платком, с желтой шалью на плечах, она становилась в толпе, возле окна, — ее строгий профиль четко вырезывался на прозрачном стекле, — и смиренно и важно молилась, кланяясь низко, по-старинному. Когда дядя увез меня, Асе было всего два года, а на девятом году она лишилась матери.
Галахов был слишком развит и независим, чтоб совсем исчезнуть в фурьеризме, но на несколько лет он его увлек. Когда я с ним встретился в 1847 в Париже, он к фаланге питал скорее ту нежность, которую мы имеем к школе, в которой долго
жили, к дому, в котором провели несколько спокойных лет, чем ту, которую верующие имеют к
церкви.
Возвратившись из второго побега, Сатир опять внес в
церковь хороший вклад, но
прожил дома еще менее прежнего и снова исчез. После этого об нем подали в земский суд явку и затем перестали думать.
— Вот тебе на! Прошлое, что ли, вспомнил! Так я, мой друг, давно уж все забыла. Ведь ты мой муж; чай, в
церкви обвенчаны… Был ты виноват передо мною, крепко виноват — это точно; но в последнее время, слава Богу,
жили мы мирнехонько… Ни ты меня, ни я тебя… Не я ли тебе Овсецово заложить позволила… а? забыл? И вперед так будет. Коли какая случится нужда — прикажу, и будет исполнено. Ну-ка, ну-ка, думай скорее!
Бегать он начал с двадцати лет. Первый побег произвел общее изумление. Его уж оставили в покое:
живи, как хочешь, — казалось, чего еще нужно! И вот, однако ж, он этим не удовольствовался, скрылся совсем. Впрочем, он сам объяснил загадку, прислав с дороги к отцу письмо, в котором уведомлял, что бежал с тем, чтобы послужить
церкви Милостивого Спаса, что в Малиновце.
Живет он недалеко возле каменной
церкви.
Мне очень не нравилось, как говорил на наших собраниях с отцом Лабертоньером доминиканец отец
Жиле, изображавший из себя князя
церкви.
Осенью мы постоянно
жили с матерью в Белой
Церкви.
Эти две различные по духу и по виду партии далеко держались друг от друга. У бедноты не было знакомств, им некуда было пойти, да и не в чем. Ютились по углам, по комнаткам, а собирались погулять в самых дешевых трактирах. Излюбленный трактир был у них неподалеку от училища, в одноэтажном домике на углу Уланского переулка и Сретенского бульвара, или еще трактир «Колокола» на Сретенке, где собирались живописцы, работавшие по
церквам. Все
жили по-товарищески: у кого заведется рублишко, тот и угощает.
Жил-был дьяк Евстигней,
Думал он — нет его умней,
Ни в попах, ни в боярах,
Ни во псах, самых старых!
Ходит он кичливо, как пырин,
А считает себя птицей Сирин,
Учит соседей, соседок,
Всё ему не так, да не эдак.
Взглянет на
церковь — низка!
Покосится на улицу — узка!
Яблоко ему — не румяно!
Солнышко взошло — рано!
На что ни укажут Евстигнею,
А он...
Эта нелепая, темная жизнь недолго продолжалась; перед тем, как матери родить, меня отвели к деду. Он
жил уже в Кунавине, занимая тесную комнату с русской печью и двумя окнами на двор, в двухэтажном доме на песчаной улице, опускавшейся под горку к ограде кладбища Напольной
церкви.
Человек принужден
жить разом в
церкви и в государстве, потому что он принадлежит к двум мирам, к миру благодатной свободы и к миру природной необходимости.
Католичество не одолеют и впредь, потому что в истории его
жили не только грехи человеческие,
жила в ней и вселенская
Церковь Христова.
Но Божественный Логос
живет, действует и сообщает дары благодатного познания лишь в
церкви, лишь в ее мистическом вселенском организме.
Поселенцы говеют, венчаются и детей крестят в
церквах, если
живут близко. В дальние селения ездят сами священники и там «постят» ссыльных и кстати уж исполняют другие требы. У о. Ираклия были «викарии» в Верхнем Армудане и в Мало-Тымове, каторжные Воронин и Яковенко, которые по воскресеньям читали часы. Когда о. Ираклий приезжал в какое-нибудь селение служить, то мужик ходил по улицам и кричал во всё горло: «Вылазь на молитву!» Где нет
церквей и часовен, там служат в казармах или избах.
Жена и сестра Пузатова только тем и
живут, что обманывают его и потихоньку гуляют с молодыми людьми, отпросившись в
церковь.
Родная мать наша была церковь-то православная: сколько, бывало, поплачем да помолимся, столько и
поживем.
— А они в комарниках в
церкви служат, — объяснил Макар. — Вместе и
живут старички… Древние стали, слабые, а все вместе.
Поп Сергей
жил напротив
церкви, в большом пятистенном деревянном доме. Он принял ходоков ласково, как всегда, и первый заговорил...
— Ну и выдали меня замуж, в
церкви так в нашей венчали, по-нашему. А тут я годочек всего один с мужем-то
пожила, да и овдовела, дитя родилось, да и умерло, все, как говорила вам, — тятенька тоже померли еще прежде.
Изредка только по этому простору сидят убогие деревеньки, в которых
живут люди, не знакомые почти ни с какими удобствами жизни; еще реже видны бедные
церкви, куда народ вносит свое горе, свою радость.
Кто
жил в уездных городах в последнее время, в послеякушкинскую эпоху, когда разнеслись слухи о благодетельной гласности, о новосильцевском обществе пароходства и победах Гарибальди в Италии, тот не станет отвергать, что около этого знаменательного времени и в уездных городах, особенно в великороссийских уездных городах, имеющих не менее одного острога и пяти
церквей, произошел весьма замечательный и притом совершенно новый общественный сепаратизм.
Пришел постоянный гость, любовник Соньки Руль, который приходил почти ежедневно и целыми часами сидел около своей возлюбленной, глядел на нее томными восточными глазами, вздыхал, млел и делал ей сцены за то, что она
живет в публичном доме, что грешит против субботы, что ест трефное мясо и что отбилась от семьи и великой еврейской
церкви.
Нечто, подобное этому непостижимому року, пронеслось и над Ямской слободой, приведя ее к быстрой и скандальной гибели. Теперь вместо буйных Ямков осталась мирная, будничная окраина, в которой
живут огородники, кошатники, татары, свиноводы и мясники с ближних боен. По ходатайству этих почтенных людей, даже самое название Ямской слободы, как позорящее обывателей своим прошлым, переименовано в Голубевку, в честь купца Голубева, владельца колониального и гастрономического магазина, ктитора местной
церкви.
— Слуга покорный-с. Нынче, сударь, все молодежь пошла. Химии да физики в ходу, а мы ведь без химий век
прожили, а наипаче на божью милость надеялись. Не годимся-с. Такое уж нонче время настало, что в
церкву не ходят, а больше, с позволения сказать, в удобрение веруют.
— Для чего же-с? что больше повиноваться, то человеку спокойнее
жить, а особенно в моем послушании и обижаться нечем: к службам я в
церковь не хожу иначе, как разве сам пожелаю, а исправляю свою должность по-привычному, скажут: «запрягай, отец Измаил» (меня теперь Измаилом зовут), — я запрягу; а скажут: «отец Измаил, отпрягай», — я откладываю.
Живу, как статуй бесчувственный, и больше ничего; а иногда думаю, что вот же, мол, у нас дома в
церкви этот самый отец Илья, который все газетной бумажки просит, бывало, на служении молится «о плавающих и путешествующих, страждущих и плененных», а я, бывало, когда это слушаю, все думаю: зачем? разве теперь есть война, чтобы о пленных молиться?
Здесь
жили в казенных квартирах корпусные воспитатели, а также отец Михаил Вознесенский, законоучитель и настоятель
церкви второго корпуса.
А тем временем и шепни мне, из
церкви выходя, одна наша старица, на покаянии у нас
жила за пророчество: «Богородица что есть, как мнишь?» — «Великая мать, отвечаю, упование рода человеческого».
Тогда является ко мне священник из того прихода, где
жил этот хлыстовщик, и стал мне объяснять, что Ермолаев вовсе даже не раскольник, и что хотя судился по хлыстовщине [Хлыстовщина — мистическая секта, распространившаяся в России в XVII веке.], но отрекся от нее и ныне усердный православный, что доказывается тем, что каждогодно из Петербурга он привозит удостоверение о своем бытии на исповеди и у святого причастия; мало того-с: усердствуя к их приходской
церкви, устроил в оной на свой счет новый иконостас, выкрасил, позолотил его и украсил даже новыми иконами, и что будто бы секта хлыстов с скопческою сектою не имеет никакого сходства, и что даже они враждуют между собою.
В самом деле, человеку следовало бы
жить или в столице, или в Кашине, а он
живет в Бежецке,
живет запершись, ни с кем не видится, даже в
церковь не ходит; днем пишет какие-то записки, а по вечерам производит таинственные действия.
Все вокруг гармонично слито с пением хора, все
живет странною жизнью сказки, вся
церковь медленно покачивается, точно люлька, — качается в густой, как смола, темной пустоте.