Неточные совпадения
Надобно признаться, дева-родильница совсем не идет в холостую религию
христианства. С нею невольно врывается жизнь, любовь, кротость — в вечные похороны, в Страшный суд и в другие ужасы
церковной теодицеи.
Меньшая часть дорожила прежде всего ортодоксальной церковностью, и
христианство для нее сводилось к храмовому благочестию и к млению от уставных
церковных служб.
Церковный реализм, в котором непосредственно дано сущее, ближе к язычеству, чем к духовному
христианству.
Историческая
церковная действительность неустанно ставит вопрос, есть ли
христианство путь свободы или путь принуждения?
Язычество было
церковнее духовного
христианства протестантизма, в нем была мистическая земля, мировая душа, были мистерии, которых нет уже в протестантизме с его ложной духовностью.
Церковные люди считают
христианством то представление о нем, которое они себе составили, и это-то понимание
христианства считают единым несомненно истинным.
Разве что-либо другое делало и делает католичество с своим запретом чтения Евангелия и с своим требованием нерассуждающей покорности
церковным руководителям и непогрешимому папе? Разве что-либо другое, чем русская церковь, проповедует католичество? Тот же внешний культ, те же мощи, чудеса и статуи, чудодейственные Notre-Dames и процессии. Те же возвышенно туманные суждения о
христианстве в книгах и проповедях, а когда дойдет до дела, то поддерживание самого грубого идолопоклонства.
Послушаешь и почитаешь статьи и проповеди, в которых
церковные писатели нового времени всех исповеданий говорят о христианских истинах и добродетелях, послушаешь и почитаешь эти веками выработанные искусные рассуждения, увещания, исповедания, иногда как будто похожие на искренние, и готов усомниться в том, чтобы церкви могли быть враждебны
христианству: «не может же быть того, чтобы эти люди, выставившие таких людей, как Златоусты, Фенелоны, Ботлеры, и других проповедников
христианства, были враждебны ему».
И после этого, послав к ним десятка два болтающих притворный
церковный вздор миссионеров, мы в виде неопровержимого доказательства невозможности приложения к жизни христианских истин приводим эти наши опыты обращения диких в
христианство.
Христианство понимается теперь исповедующими
церковные учения как сверхъестественное, чудесное откровение обо всем том, что сказано в символе веры; неверующими же, — как пережитое человечеством проявление его потребности веры в сверхъестественное; как историческое явление, вполне выразившееся в католичестве, православии, протестантстве и не имеющее уже для нас никакого жизненного значения. Для верующих значение учения скрывается церквью, для неверующих — наукою.
Излагая свою веру в учение Христа, я не мог не высказать и того, почему я не верю и считаю заблуждением ту
церковную веру, которая обыкновенно называется
христианством.
А вы сами пожалуйте к Сакену; он сам с вами поговорит — ему и рассказывайте про
христианство: он
церковное писание все равно как военный устав знает.
Церковное извращение
христианства отдалило от нас осуществление царства божия, но истина
христианства, как огонь в костре, который, заглушенный на время наваленным сырым хворостом, уже высушил сырые прутья, начинает охватывать их и выбиваться наружу. Истинное значение
христианства теперь уже видно всем, и влияние его уже сильнее того обмана, который скрывает его.
И вот тут-то люди и принимают так легко ложное
церковное учение, которое заменяет сущность
христианства разными догмами.
Христианству долго приходилось бороться со стремлением верующих прославлять бога и мучеников пляскою, и ею приводить себя в молитвенный экстаз. Еще блаженный Августин считал нужным разъяснять, что мучеников следует прославлять non saltando, sed orando — не плясками, а молитвами. Абиссинцы до сих пор пляшут в экстазе во время
церковных служб.
Отец его был дьякон, дед — священник, прадед — дьякон, и весь род его, быть может, со времен принятия на Руси
христианства, принадлежал к духовенству, и любовь его к
церковным службам, духовенству, к звону колоколов была у него врожденной, глубокой, неискоренимой; в церкви он, особенно когда сам участвовал в служении, чувствовал себя деятельным, бодрым, счастливым.
Но отношение его к
христианству иное, чем у интегральных коммунистов, и вероятно по своему прошлому он хотел бы сохранить и некоторый положительный смысл за
христианством, резко противополагая его
христианству церковному.
Во всех попытках, как
церковных, так и внецерковных, по-евангельски, новозаветно оправдать, осмыслить все в жизни, обосновать все ценности жизни чувствуется какая-то натяжка, какое-то насилие над Евангелием, какое-то произвольное внесение в Евангелие ценностей иного мира [Необходимость освободить абсолютность евангельского духа от относительных ценностей мира в последнее время прекрасно сознают М. М. Тареев в своих «Основах
христианства» и кн. Е. Трубецкой в интересном труде «Миросозерцание Вл. С. Соловьева».
Когда же
христианство предлагается как долг и идеал народу, он по естественному чувству самосохранения ищет средств обезопасить себя от «всепоядающего огня» религии, от истребляющих молний неба — и находит это средство в самостоятельной, объективной ценности
церковного символа, религиозной формы, доброго дела — в православии, правоверии и обрядоверии».
И этот роковой факт нашей
церковной истории может быть объяснен лишь тем, что восточное православие не было вселенской церковью, что в нем был некоторый уклон от вселенского
христианства в сторону партикуляризма и провинциализма.
Только освободись люди нашего мира от того обмана извращения христианского учения
церковной веры и утвержденного на ней не только оправдания, но возвеличения, несовместимого с
христианством, основанного на насилии, государственного устройства, и само собой устранится в душах людей не только христианского, но и всего мира главная помеха к религиозному сознанию высшего закона любви без возможности исключений и насилия, который 1900 лет тому назад был открыт человечеству и который теперь один только удовлетворяет требованиям человеческой совести.
Произошло это оттого, что люди христианского мира, приняв, под видом
христианства,
церковное учение, отличавшееся в своих основах от язычества только своей неискренностью и искусственностью, очень скоро перестали верить в это учение, не заменив его никаким другим.
Причем немалого удивления достойно, что порицания эти приходится не только выслушивать от жителей стран образованных, которые имеют показать нечто благоуспешно развиваемое и совершенствуемое в их
церковной жизни, но и от простодушных невежд, усматривающих, конечно по нашей вине, некоторый, весьма для них осязательный, вред в
христианстве как в культе.
Так что для восприятия христианского учения в его истинном значении людям христианского мира, более или менее понявшим истину
христианства, нужно освободиться не только от веры в ложные формы извращенного христианского учения, но еще и от веры в необходимость, неизбежность того государственного устройства, которое установилось на этой ложной
церковной вере.
Да, случай этот имел на меня огромное, самое благодетельное влияние. На этом случае я первый раз почувствовал, первое — то, что каждое насилие для своего исполнения предполагает убийство или угрозу его и что поэтому всякое насилие неизбежно связано с убийством. Второе — то, что государственное устройство, немыслимое без убийств, несовместимо с
христианством. И третье, что то, что у нас называется наукой, есть только такое же лживое оправдание существующего зла, каким было прежде
церковное учение.
Церковная свобода в
христианстве соединяется с религиозной свободой.
Русский Поместный собор есть лишь момент во вселенском
церковном движении, которое должно начаться в мире и соединить все силы
христианства для борьбы с силами антихристианскими, которые нарастают в мире.