Неточные совпадения
И, стремясь возвыситься над испытанным за этот день, — возвыситься посредством самонасыщения словесной мудростью, — Самгин повторил про себя фразы недавно прочитанного в либеральной газете фельетона о текущей литературе; фразы звучали по-новому задорно, в них говорилось «о духовной нищете людей, которым жизнь кажется простой, понятной», о «величии мучеников независимой мысли, которые свою духовную свободу
ценят выше всех соблазнов
мира».
— «Русская интеллигенция не любит богатства». Ух ты! Слыхал? А может, не любит, как лиса виноград? «Она не
ценит, прежде всего, богатства духовного, культуры, той идеальной силы и творческой деятельности человеческого духа, которая влечет его к овладению
миром и очеловечению человека, к обогащению своей жизни ценностями науки, искусства, религии…» Ага, религия? — «и морали». — Ну, конечно, и морали. Для укрощения строптивых. Ах, черти…
Это не мешает нам
ценить великие явления германского духа, питаться ими, как и всем великим в
мире.
И хорошо, что человек или не подозревает, или умеет не видать, забыть. Полного счастия нет с тревогой; полное счастие покойно, как море во время летней тишины. Тревога дает свое болезненное, лихорадочное упоение, которое нравится, как ожидание карты, но это далеко от чувства гармонического, бесконечного
мира. А потому сон или нет, но я ужасно высоко
ценю это доверие к жизни, пока жизнь не возразила на него, не разбудила… мрут же китайцы из-за грубого упоения опиумом…»
Вот этого-то общества, которое съезжалось со всех сторон Москвы и теснились около трибуны, на которой молодой воин науки вел серьезную речь и пророчил былым, этого общества не подозревала Жеребцова. Ольга Александровна была особенно добра и внимательна ко мне потому, что я был первый образчик
мира, неизвестного ей; ее удивил мой язык и мои понятия. Она во мне
оценила возникающие всходы другой России, не той, на которую весь свет падал из замерзших окон Зимнего дворца. Спасибо ей и за то!
Анархизм нужно
оценивать иначе, как русское отвержение соблазна царства этого
мира.
Я его встречал, кроме Петербурга, в Молдавии и в Одессе, наконец, знал эту даму, в которую он был влюблен, — и это была прелестнейшая женщина, каких когда-либо создавал божий
мир; ну, тогда, может быть, он желал казаться повесой, как было это тогда в моде между всеми нами, молодежью… ну, а потом, когда пошла эта всеобщая слава, наконец, внимание государя императора, звание камер-юнкера — все это заставило его высоко
ценить свое дарование.
Юлия Михайловна до крайности
ценила свои скудные и с таким трудом поддерживаемые связи с «высшим
миром» и, уж конечно, была рада письму важной старушки; но все-таки оставалось тут нечто как бы и особенное.
— Когда человек несет в сердце своем слово, объединяющее
мир, он везде найдет людей, способных
оценить его, — везде!
Я
ценю его и не отрицаю его значения; на таких, как он, этот
мир держится, и если бы
мир был предоставлен только одним нам, то мы, при всей своей доброте и благих намерениях, сделали бы из него то же самое, что вот мухи из этой картины.
Он говорил о моем семействе, которое вполне понимал и
ценил; особенно о моем Константине, которого нетерпеливо желал перенести из отвлеченного
мира мысли в
мир искусства, куда, несмотря на философское направление, влекло его призвание.
Это качество Флегонт Флегонтович
ценил в себе и в других выше всего на свете и с этой точки зрения смотрел на целый
мир.
Наружность ее я знал хорошо и
ценил по достоинству, но ее душевный, нравственный
мир, ум, миросозерцание, частые перемены в настроении, ее ненавидящие глаза, высокомерие, начитанность, которою она иногда поражала меня, или, например, монашеское выражение, как вчера, — всё это было мне неизвестно и непонятно.
Благодарю великого Аббаса.
Его приязнь тем более
ценю,
Что слышал я, быть может ложно, будто
Он хочет
мир с султаном заключить,
Иверию ж, подвластную нам землю,
И Александра, подданного нам
Ее царя, теснит.
Когда бы Тирзу видел Соломон,
То верно б свой престол украсил ею, —
У ног ее и царство, и закон,
И славу позабыл бы… Но не смею
Вас уверять, затем, что не рожден
Владыкой, и не знаю, в низкой доле,
Как люди
ценят вещи на престоле;
Но знаю только то, что Сашка мой
За целый
мир не отдал бы порой
Ее улыбку, щечки, брови, глазки,
Достойные любой восточной сказки.
Всё наше преимущество заключается в нашей способности мыслить. Мысль наша возвышает нас над остальным
миром. Будем же
ценить и поддерживать нашу силу мысли, и она осветит нам всю нашу жизнь, укажет нам, в чем добро, в чем зло.
Прежде на благодатном острове, климат которого, благодаря его положению среди океана, один из лучших в
мире, не было никаких болезней, и люди умирали от старости, если преждевременно не погибали в пастях акул, на ловлю которых они отправлялись в океан и там, бросившись с лодчонки в воду, ныряли с ножами в руках, храбро нападая на хищников, мясо которых незаслуженно прежде
ценили.
В моем лице — в лице гимназиста из провинции, выросшего в старопомещичьем
мире, — это сказывалось безусловно. Я уже был подготовлен всей жизнью к тому, чтобы
ценить таких людей, как Щепкин, и всякого писателя и артиста, из какого бы звания они ни вышли.
Сделавшись редактором, я сейчас же написал сам небольшую рецензию по поводу ее прекрасного рассказа"За стеной", появившегося в"Отечественных записках". Я первый указал на то, как наша тогдашняя критика замалчивала такое дарование. Если позднее Хвощинская, сделавшись большой «радикалкой», стала постоянным сотрудником «Отечественных записок» Некрасова и Салтыкова, то тогда ее совсем не
ценили в кружке «Современника», и все ее петербургские знакомства стояли совершенно вне тогдашнего «нигилистического»
мира.
Но деньги есть символ князя
мира сего, и в буржуазности социалистической этот символ, вероятно, появится в новой форме, и человек будет вновь
оцениваем по своему положению в обществе.
— Все любят, ищут ее, одну ее желают и ищут в жизни, и никто не признает ее силы, никто не
ценит этого лучшего блага
мира, не
ценит и не благодарит тех, которые дают его людям.
— Безумный, — говорил он, — я так долго не знал этого сокровища, не мог
оценить его. Слушай, Елизавета, счеты наши с твоим отцом тянулись слишком долго. Кончаю их, хоть и поздно. Виноват я был перед ним, перед твоею матерью; сильно каюсь в этом. Прости мне, добрая моя Агнеса, прости, Михаил Аполлонович. Не взыщите с меня на страшном суде и, когда явлюсь перед вами, примите меня с
миром.
— Родопис и Сефора! — воскликнула Нефора. — Неужто же я меньше их стою в очах человека, который способен
ценить изящное в
мире?